Селин в России: материалы и исследования


celine-v-rossii
Маруся Климова СПб, «Общество друзей Л.-Ф. Селина», 2000
100% размер текста
+

Рецензии

Жилец Вершин

Е. Гальцова


Селин в России. Материалы и исследования.

Составление, вступительная статья, комментарии Маруси Климовой. СПб, «Общество Друзей Селина», 2000.

СОДЕРЖАНИЕ:

Маруся Климова. Селин в России.
I.«Ленинград 1936 года глазами Луи-Фердинанда Селина»
Франсуа Жибо. К вопросу о пребывании Селина в Ленинграде в 1936 году. (перевод с французского)
Л.-Ф. Селин. Безделицы для погрома. (пер. с фр. Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича)
Л.-Ф. Селин. MEA CULPA. (пер. с фр. С. Юрьенена и Э. Гальего)
Сюзанна Лафон. Селин: между антикоммунизмом и антисемитизмом. (пер. с фр.)
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л.-Ф. Селин. Похвальное слово Золя (пер. с фр. С. Юрьенена и Э.Гальего)
II. Луи-Фердинанд Селин в зеркале отечественной критики и литературы
Сергей Юрьенен. «Инженеры душ» на краю ночи.
Лев Троцкий. Селин и Пуанкаре. (пер. с фр. Маруси Климовой)
Иван Анисимов. Гигантская фреска загнивающего капитализма.
Виктор Балашов. Л.-Ф. Селин.
Виктор Ерофеев. Путешествие Луи-Фердинанда Селина на край ночи.
Адвокат Бокассы. Беседа Маруси Климовой с Франсуа Жибо.
Франсуа Жибо. Предисловие к первому русскому изданию романа «Смерть в кредит».
Селин в современной России. Беседа Сергея Юрьенена с Марусей Климовой и Вячеславом Кондратовичем.
Вячеслав Кондратович. Юродивый во французской литературе.
Сергей Дубин. Один день Луи-Фердинанда Селина.
Сергей Дубин. «Постоянное балансирование между тоской и отвращением». Самоуничижительная проза Селина и Мишеля Лейриса.
Кети Чухрукидзе. Творчество Селина как выражение французской этнической модели.
Алексей Марков. Люди большие и малые в романе Селина «Север».
Михаил Недосейкин. Концепция мира в романе Л.-Ф. Селина «Путешествие на край ночи».
Игорь Мартынов. Л.Ф.С. Дезертир войны, инвалид мира.
Маруся Климова. Внучка Ленина.
БИБЛИОГРАФИЯ
КОММЕНТАРИИ

Маруся Климова

СЕЛИН В РОССИИ

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ*(частично эта статья была прочитана в виде доклада на международном семинаре «Юродивый во французской литературе» (Москва, май 1999) — здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания составителя)

Озаглавив свой первый роман «Путешествие на край ночи», Луи-Фердинанд Селин раз и навсегда связал свой образ с образом человека, склонного к самым рискованным и неожиданным путешествиям как в прямом, географическом, так и переносном, метафизическом, смысле этого слова. В романе «Путешествие на край ночи», признанным критикой одной из ключевых книг XX столетия, Селин описывает по крайней мере три своих вояжа: на войну, в центральную Африку и в Америку, — которые одновременно являются этапами и составными частями главного «путешествия» автора за границу общепринятых норм и ценностей, «на край ночи». Безусловно, к такого рода путешествиям можно отнести предпринятую Селином в 1936 году поездку в Советский Союз, которая послужила одним из импульсов к созданию предлагаемой вниманию читателя книги, ибо посещение Селином Ленинграда в сентябре 1936 года до сих пор остается одной из самых неизвестных и малоизученных страниц его биографии. Следует также отметить, что несколько лет назад Американским Обществом друзей Селина была подготовлена к изданию книга «Селин в Америке», что тоже косвенным образом послужило толчком к опубликованию аналогичной книги в России, так как образ России и СССР занимает в творчестве Селина не меньшее место, чем образ США. В целом же, обращаясь к теме «Селин в России», мы вольно или невольно должны коснуться по крайней мере трех ее аспектов:

  1. Непосредственное пребывание Селина в Ленинграде в сентябре 1936 года.
  2. Образ России и СССР в творчестве Селина.
  3. Судьба творческого наследия Селина в России, его влияние на отечественную литературу и его образ в отечественной критике.

1. «ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ» : пребывание Селина в Ленинграде в сентябре 1936 года.

В 20-30-е годы в Советском Союзе разворачивается активная пропагандистская кампания, целью которой была демонстрация всему миру достижений Октябрьской революции. Многие западные интеллектуалы получили приглашение посетить страну Советов. Пожалуй, больше всего деятелей культуры приехало из Франции. В 1920-е годы СССР посетили Ромен Роллан, Эдуард Эррио, Поль Вайян-Кутюрье, Жорж Дюамель, Анри Барбюс, в 1930-е годы — Андре Мальро, Луи Арагон, Андре Жид, Шарль Вильдрак и другие.

В 1934 году в Москве вышел перевод первого романа Селина «Путешествие на край ночи», выполненный женой Арагона Эльзой Триоле (1). Охарактеризованный в предисловии Иваном Анисимовым как «гигантская фреска умирающего капитализма», роман за два года выдержал три издания общим тиражом более 60 тысяч экземпляров и получил значительный резонанс в советской критике. Его появление не обошли своим вниманием «Правда», «Литературная газета», «Новый мир» и другие влиятельные советские периодические издания. В целом роман был воспринят достаточно благожелательно. Однако на состоявшемся в 1934 году 1-м съезде Союза писателей, где присутствовали Андре Мальро и Луи Арагон, Горький заявил, что на примере этой книги видно, что «буржуазное общество полностью утратило способность интеллектуального восприятия искусства», а главный герой романа — Бардамю — «не имеет никаких данных, чтобы примкнуть к революционному пролетариату, зато совершенно созрел для принятия фашизма»*(см. подборку высказываний о Селине на 1-м съезде советских писателей в статье С. Юрьенена «Инженеры душ на краю ночи»).

Тот факт, что роман был опубликован в Советском Союзе со значительными купюрами, был воспринят Селином крайне болезненно и побудил его порвать всякие отношения с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, которых он считал виновниками искажения текста (2). Кстати, по устному свидетельству самого Арагона, перевод выполнил один московский переводчик, а Эльза Триоле только помогала ему понять смысл некоторых слов (в основном, выражений на арго). Кроме перевода Эльзы Триоле был опубликован в библиотеке «Огонька» еще сокращенный перевод «Путешествия на край ночи», выполненный Сергеем Ромовым. Незадолго до посещения Селином СССР в 1935 году во Франции выходит его второй роман «Смерть в кредит». На русский язык он не переводился, однако получил крайне негативные отклики в советской критике, которая сразу же охарактеризовала его как произведение «анархистское, циничное, нигилистическое»… Сам же Селин клеймился как писатель «глубоко антигуманный», выразивший в своем творчестве «презрение к человеку, человечеству, жизни». Наиболее известны статьи в «Литературной газете» от 26 июля и от 20 октября 1936 года. В последней некто Старцев пишет «„Путешествие на край ночи“ получило у нас известность как книга, направленная против грязи капитализма, но нам кажется, что в этой книге больше грязи, чем критики как таковой. (…) Есть ли различие между Селином и Бардамю? Нет. Я совершенно уверился в этом, после того, как прочитал новый роман Селина „Смерть в кредит“ (…) Селин — это эстетика грязи.»

В 1936 году Селин решил сам отправиться в Советский Союз, чтобы разобраться с изданием перевода «Путешествия» и попытаться получить деньги, которые ему, как автору, причитались. Хотя в отличие, например, от Андре Жида, который был официально приглашен советским правительством, путешествовал по всей стране в специальном вагоне в сопровождении пяти писателей и даже удостоился чести во время похорон Горького стоять на трибуне Мавзолея рядом со Сталиным и Молотовым — Селин приехал в Советский Союз в качестве простого туриста и смог побывать лишь в Ленинграде.

Пребывание Селина в СССР до сих пор остается одной из самых неясных страниц его биографии. Неизвестна даже точная дата его прибытия в Ленинград. На единственной открытке, отправленной им во Францию, изображен Эрмитаж и стоит штамп 4 сентября 1936 года. Он пишет: «Черт побери! Если это будущее, то нужно стараться наслаждаться нашими гнусными условиями жизни. Какой ужас! Мои бедные друзья. Даже жизнь в Гонесс*(Один из беднейших пригородов Парижа.) в сравнении с этим приобретает некое очарование! Искренне ваш. Луи Ф.» Во многом непроясненность обстоятельств этого его путешествия объясняется тем, что сам Селин на протяжении всей дальнейшей жизни уже никогда не возвращался к теме своего пребывания в СССР. Единственными документами, в которых отразились его впечатления, остаются публицистические памфлеты «Mea culpa» и «Безделицы для погрома». Последний даже во Франции сегодня является библиографической редкостью, отчасти по причине того, что на его публикацию наложен запрет вдовой Селина Люсетт Детуш. В шестидесятые годы этот памфлет был пиратским способом переиздан неизвестными людьми, что стало предметом судебного разбирательства, где адвокатом Люсетт Детуш выступал Франсуа Жибо, чьи статьи и интервью также вошли в этот сборник.

Вероятно, Селин прибыл в Ленинград в конце августа-начале сентября, ибо назад он отбывает 21 сентября 1936 года на теплоходе «Мекнес» вместе с Андре де Фонколомбом, который впоследствии (в 1973-1975 годах) исполнял обязанности генерального консула Франции в Ленинграде. Пребывание Селина в Ленинграде не имело никакого отклика в советской печати. Он остановился в гостинице «Европейская». Прибыв в Ленинград как частное лицо, Селин имел довольно редкую по тем временам для иностранного писателя возможность свободно перемещаться по городу в сопровождении только своего гида-переводчика (Натали), встречаться с простыми, далекими от официальной культуры людьми, беседовать с ними, наблюдать их жизнь и жизнь Ленинграда середины 30-х годов. В «Безделицах» Селину удалось запечатлеть, пожалуй, один из самых ярких образов сталинской эпохи, аналогов которому трудно найти даже в отечественной литературе.

Путешествие в СССР, по аналогии с названием его первого романа, в духе политической мифологии тех лет, вероятно, следовало бы назвать «Заре навстречу». Сам Селин неоднократно прибегает к этой аналогии в «Безделицах» (в скрытой форме), несколько раз сравнивая свои впечатления от быта советского Ленинграда 30-х годов с самыми своими мрачными воспоминаниями о пребывании среди диких африканских племен: «Я тоже торговал с дикарями… в Бикобимбо, под соломенной крышей, в самой глуши Камеруна. Я спекулировал тоннами… И у меня там тоже не было конкуренции… Но на такое я бы никогда не осмелился… Когда я называю советские товары „жалкими отбросами“, я ничего не преувеличиваю…». Кроме того, тема города занимает огромное место в творчестве Селина, и, подобно тому, как в России существует понятие «Петербург Достоевского» или «Петербург Белого», можно смело говорить о существовании во французской литературе «Парижа Селина», что тоже придает особую значимость всем дошедшим до нас свидетельствам о кратковременном пребывании писателя в Ленинграде. Надо знать особенности эстетики Селина, его последовательный антиромантизм, не говоря уже об обстоятельствах, сопровождавших его пребывание в России, чтобы оценить вырвавшееся у него восклицание «как прекрасен Ленинград… в своем роде это один из самых прекрасных городов мира…». Безусловно, посещение Селином Ленинграда сделало его воззрения на природу человека еще более скептическими и пессимистическими, окончательно развеяв остатки утопической веры в возможность переустройства общества, если таковые у него к этому времени еще были. Однако не следует преувеличивать влияние коммунистической идеологии на Селина и наличие у него каких-то особых иллюзий по поводу СССР в момент его приезда в Ленинград. Об этом свидетельствует, в частности, письмо, написанное Эли Фору в 1934 году: «Я всегда был анархистом, и никогда не голосовал и не буду голосовать ни за кого и ни за что. Я не верю в людей. (…). У меня нет ничего общего со всеми этими кастратами, которые верещат свои бессмысленные лозунги и ничего не понимают. По-вашему, возможно думать и работать под наздором этого сверхмудака Арагона, к примеру?»*(Цит. по изданию Francois Gibault. «Delires et persecutions», Mercure de France, 1985.) Впоследствии, эти «тезисы» получили свое наиболее полное воплощение в памфлете «Mea culpa».

Непроясненность обстоятельств пребывания Селина в Ленинграде делает особенно ценными дошедшие до нас документальные свидетельства того времени. Как уже было сказано выше, в Ленинграде его всюду сопровождала гид-переводчица Натали, сотрудница «Интуриста», организации, занимавшейся обслуживанием иностранцев в Советском Союзе. Но в 1925 году была создана новая организация — ВОКС — Всесоюзное общество культурных связей с заграницей. В соответствии с духом того времени, «Интурист» и ВОКС соперничали между собой: ВОКС стремился добиться упразднения «Интуриста». Просматривая в ЦГАЛИ архив ВОКСа, я нашла следующий документ:

«Секретно 29 октября 1936 года

Председателю Всесоюзного общества культурных связей с заграницей тов. Аросеву А.Я.

Дорогой Александр Яковлевич

Для реализации нашей с вами беседы во время моего последнего пребывания в Москвве по поводу суммирования нетактичностей и отрицательных сторон работы Интуриста сообщаю вам нижеследующий ряд фактов за этого год, отмеченных нами в отношении Интуриста:

1) Во время пребывания в Ленинграде французского писателя Луи Селина, захватившего своим пребыванием и время фестиваля *(вероятно, имеется в виду Всемирный фестиваль молодежи и студентов, проходивший осенью 1936 года), с ним была проделана следующая манипуляция в гостинице „Европейская“. Несмотря на то, что Селин уплатил за свою комнату до момента отъезда, в один прекрасный день, когда он отсутствовал среди дня, все его вещи были перенесены без его ведома и позволения в другой худший номер, причем, так как он не был предупрежден и меньше всего этого ожидал, то оставил вещи в том разложенном виде, как они у него были. Это не смутило администрацию гостиницы. Вещи были просто по их усмотрению брошены в его чемоданы и в большом хаосе все перенесены в другую комнату. На его возмущенный вопрос, чем объяснить это переселение без его разрешения, да еще в худшую комнату, последовал лаконичный ответ: „Комнаты нужны для фестиваля!“ (…)

Интуристу не хватает четкости и культурности в работе. Часто бывает, что слишком распинаются перед иностранцами, а то позволяют себе такие нетактичности, как типа инцидента с Луи Селином.»

Уполномоченный ВОКСа в Ленинграде Орлов.«

В том же архиве ВОКСа в списке иностранцев, посетивших Институт охраны материнства и младенчества, правда, в апреле 1936 года, я снова натолкнулась на фамилию писателя Селина, причем в качестве страны, откуда он прибыл, указана… Швеция. По свидетельству биографа Селина г-на Франсуа Жибо, Селин никак не мог в апреле 1936 года приехать в Ленинград. Дата указана явно ошибочно. Однако в «Безделицах для погрома» Селин подробно описывает посещение «большой венерологической клиники» в Ленинграде (перевод этого отрывка включен в сборник). Что касается страны, откуда он приехал, то, учитывая любовь Селина к различного рода мистификациям, можно предположить, что он сознательно ввел в заблуждение сотрудников Института, сказав, что прибыл из Швеции.

Среди прочего, в «Безделицах для погрома» описан визит Селина к директору театра оперы и балеты им. Кирова, которому он хотел предложить постановку одного из своих шести балетных либретто (а именно «Рождение феи»), так, кстати, до сих пор и не реализованных. (3) Надеясь найти хоть какое-то подтверждение этому факту, я тщательно просмотрела все архивы Кировского театра, но ничего не обнаружила. С большой вероятностью можно утверждать, что много интересных документов, связанных с приездом Селина в СССР, хранится в архивах ФСБ, но они и поныне практически недоступны. К этого рода документам можно отнести «докладные записки», которые по обычаю того времени просто обязана была составлять на него приставленная к нему его гид «Натали», о чем говорит и сам Селин: «Я никогда не скрывал от нее того, что думал… Должно быть, она составляла прекрасные донесения…». Не говоря уж о том, что за ним, вероятно, велась и наружная слежка — ведь как-никак, речь идет о 1936 годе! Правда, не исключено, что все материалы так называемого «наружного наблюдения» подлежат уничтожению и не предназначены для длительного хранения. Тот факт, что посещая СССР как частное лицо, Селин подвергал себя весьма большому риску, косвенным образом подтверждают предположения вдовы Селина Люсетт Детуш, которые она неоднократно высказывала в устных беседах со мной. По ее мнению, Натали спасла Селина, посоветовав поскорее возвращаться во Францию, предупредив о готовящемся аресте. Сам Селин намеревался еще поехать в Москву, но резко изменил свои планы и уехал из Советского Союза. Вполне возможно, что так оно и было, ведь, как известно, в те времена у нас исчезали даже иностранцы.

Как бы там ни было, 21 сентября 1936 года на судне «Мекнес» Селин покидает Ленинград в сопровождении Андре де Фонколомба. Последний вспоминает, что действительно ходил с Селином в Мариинский театр, где они вместе слушали "Пиковую даму«(4).

25 сентября Селин уже в Гавре и оттуда сразу же пишет своим друзьям. Вот некоторые отрывки из этих писем: «Только что вернулся из России после сверхотвратительного путешествия… Какой ужас! Какой мерзкий блеф! Какой грязный дурацкий анекдот! Как все это гротескно, надуманно, преступно!..» «Россия — это чудовищная помойка, я еще об этом расскажу.»

«Я провел месяц в Ленинграде… Ужас. Грязно, бедно — отвратительно. Тюрьма… Все — полиция, бюрократия и чумной хаос. Всюду обман и тирания… Я вернулся на пароходе через Копенгаген, где провел три часа! Какой рай после России!»**(Цит. по изд. Francois Gibault. «Delires et persecutions», Mercure de France, 1985)

2. «ВОИСТИНУ НЕОБИТАЕМАЯ РАВНИНА!»

Посещение Селином СССР не было отмечено ни в одном советском периодическом издании. А после выхода во Франции его памфлетов «Безделицы для погрома» и Mea culpa" о нем постарались окончательно забыть, его больше не было, не существовало. Его книги, если и закупались библиотеками, то сразу же помещались в «спецхраны», доступ к которым был строго ограничен. То есть из России Селин практически исчез. Однако образы и видения России, Советского Союза периодически всплывали в творчестве Селина, мучили его, не давали ему покоя.

После посещения Советского Союза у Селина почти сразу же возникла идея, что для блага Франции было бы неплохо столкнуть Сталина и Гитлера : «Мне жаль, что я это сказал. Но мне будет глубоко наплевать, если Гитлер соберется раскрутить русских. Даже в самой жестокой войне он не сможет уничтожить их больше, чем это делает каждый день сам Сталин, в их счастливой и свободной мирной жизни». И дальше : «На долю Гитлера выпадет столько работы, столько неслыханных сложностей, чтобы защищать свои завоевания во всех русских степях, в Забайкалье, что это займет его на долгое время. Ему этого хватит на века, и он просто не успеет полезть к нам…»*(Цит. по изд. Francois Gibault. «Delires et persecutions», Mercure de France, 1985.)

Как известно, пророчество Селина оправдалось, но не вполне. Прежде, чем отправиться в бескрайние российские степи, Гитлер все-таки оккупировал Францию.

Еще одна страна, с которой у Селина чаще всего ассоциируется Советский Союз — это США. Селин, в свое время работавший на заводах Форда, всегда склонен был сопоставлять США и Советский Союз и даже считал, что рано или поздно они воссоединяться (5).

Советский Союз является для Селина как бы огромной империей зла, но он, в то же время, противопоставляется Америке, которая тоже олицетворяет собой зло, при этом о злодеяниях американцев никто не говорит, а злодеяния Советского Союза обсуждаются на каждом углу, о них кричат повсюду, и в этом для Селина заключается некий символ мировой несправедливости. Буржуазная сытая Америка, прикрывающая свои действия лицемерными фразами, и голодная безумная Россия, действующая как сумасшедший в период обострения.

"Сколько нынче разговоров о пожарах в шахтах… фотографий, интервью… кажется, все готовы до бесконечности проливать слезы и онанизировать по поводу судьбы бедных шахтеров под землей, ставших жертвой коварства метилового газа и предательского пламени!.. черт подери!.. а теперь еще и по поводу жестокости русских танков в этом несчастном Будапеште… но никто ни разу даже не вспомнил, и это несправедливо, о том, как их братья были преданы и изжарены в Германии под большими демократическими крыльями… это табу, об этом говорить не принято… сами они там не были!… и ладно!..«(…)

«Я встречался с консулом из Дрездена… последним консулом Виши… он мне рассказал, что там творилось! Все было раздолбано и зажарено на фосфоре… по американскому рецепту!.. великолепно!.. последний „new-look“ перед атомной бомбой…!»*("Из замка в замок«: СПб, 1998 год, издательство «Евразия», перевод с французского М. Климовой и В. Кондратовича).

Нельзя сказать, чтобы Селин чувствовал к русским (или советским) людям какую-нибудь симпатию, в этом отношении они для него ничем не отличались от представителей других национальностей, к которым Селин тоже часто выражает открытую неприязнь, как правило, в характерной для него утрированной, доведенной до абсурда манере. Вот, например, как он описывает русского хозяина отеля в романе «Север» : «Тот, кого вы называете Иваном, ничего не понимает!… его зовут Петров… он глуп, как и все русские… тупица, пьяница и лжец… как все эти люди с Востока… а здесь, не так ли, наше хорошее с ними обращение только сбивает их с толку… они перестают что-либо понимать, видеть и слышать, забывают, как их зовут!… там им каждый день устраивают порку… а как только их перестают бить, они впадают в горячку!… что касается Петрова, которого вы зовете Иваном… то он считает, что я цветочник!… конечно, у меня есть цветы… но только для украшения моего жилья, а не для торговли!.. он часто приходит ко мне… продает мне свою сметану… я уже сто раз ему повторял: «Я адвокат, Петров»… но, видимо, нужно бить его до крови, чтобы он это запомнил!… привычка!«"**(Л.-Ф. Селин «Север», перевод с французского М. Климовой и В. Кондратовича)

Еще одна характерная цитата из романа «Из замка в замок»:

«Мы могли оказаться в России или в расположении Красной Армии! А вдруг они нас решили сдать? Когда имеешь дело с бошами, надо быть готовым ко всему! Весь вагон начинает вопить, предвкушая встречу с русскими! Товарисч! Товарисч! „они не хуже немцев“! таково единодушное мнение!.. новый франко-русский альянс?.. ну и что! отлично! А почему бы и нет?.. запросто!.. вот, наверное, эти русские удивятся!.. интересно, а можно будет у них поесть?.. русские ведь любят поесть!.. они вообще едят очень много!.. в вагоне сразу обнаруживаются сведущие люди!.. борщ, красную капусту и т.п.! еще соленое сало! Да, пожрать они не дураки! Да и я бы тоже не отказался!.. тут, ко всеобщему изумлению, я обрушиваю на головы членов делегации сообщение о том, что именно я являюсь автором единственного по-настоящему коммунистического романа из всех, что когда-либо вообще были написаны… больше такого никто не напишет! Никогда!. Кишка тонка!.. русским об этом надо будет сразу же объявить!.. и пусть не сомневаются: меня переводили Арагон и его жена, чтобы те знали, с кем имеют дело!..»

(…)"Ветер с Урала дует шесть месяцев в году!.. только ощутив его на себе, начинаешь понимать… все эти поражения!.. все случающиеся в России катастрофы! Там никто не может выдержать! Ни этот мальчишка Наполеон, ни этот полоумный ублюдок Гитлер! Воистину необитаемая равнина! Если бы не Вогезы и холмы Аргонна, нас бы этот ветерок тоже достал!.. именно поэтому орды завоевателей с Востока всегда так безумны и пьяны от холода… лучше их оставить в покое! Пусть себе подыхают! Мы-то что там забыли? Какого хера? Я не понимаю!..«*(Л.-Ф. Селин «Из замка в замок»: СПб, «Евразия», 1998, перевод с французского М. Климовой и В. Кондратовича).

Кроме того, Селин постоянно возвращается в своих книгах к образам и персонажам новейшей русской истории: Кремлю, комиссарам, Сталину, Хрущеву, Маленкову, Молотову и т.п. Причем последних он, как правило, пишет через запятую с крупными буржуа и политическими деятелями западных стран, так как, по его мнению, и те, и другие в равной мере дурачат и эксплуатируют свой народ.

Таким образом, Россия продолжает присутствовать и в поздних книгах Селина, в то время как в самой России о Селине забыли на долгие годы. Причин для этого было более, чем достаточно. В СССР многие писатели подвергались остракизму за гораздо меньшие провинности, чем те, в которых можно было бы уличить Селина. После скандальных антикоммунистических и расистских памфлетов («Mea culpa» (1936), "Безделицы для погрома«(1937), «Школа трупов» (1938), «Попали в переделку» (1941)) последовало более чем сомнительное поведение в немецкой оккупации, бегство в Данию, обвинение в коллаборационизме, тюрьма, ссылка… ОДнако не стоит забывать, что табу на имя Селина после войны существовало не только в СССР, но отчасти и во Франции.

Показательно, что имя общепризнанного классика мировой литературы в год его столетия в 1994 году не было включено Министерством Культуры Франции в список официально отмечаемых памятных дат.

3.ВОЗВРАЩЕНИЕ СЕЛИНА

Первой ласточкой возвращения Селина в Россию стала опубликованная в середине 80-х в «Иностранной литературе» обширная статья Виктора Ерофеева «Путешествие Луи-Фердинанда Селина на край ночи», за тем последовал опубликованный в «Независимой газете» в августе 1991 года, буквально накануне путча, памфлет «Mea culpa».

В целом, возвращение книг Селина к русскому читателю мало чем отличается от возвращения книг других крупнейших зарубежных писателей, на чье творчество по тем или иным причинам долгие годы в нашей стране был наложен негласный запрет, разве что его книги вернулись чуть позже. Причину этого опоздания следует искать уже не в идеологии, а в сложности перевода, ибо Селин, как известно, принадлежит к разряду так называемых «непереводимых авторов», каковым его делают крайняя усложненность синтаксиса и лексики, активное использование арго и разговорного языка, склонность к изобретению неологизмов, своеобразный юмор, многочисленные отсылки к политическим реалиям прошлого — все это часто затрудняет понимание его романов даже носителями французского языка.

Только в 1994 году — в год столетия Селина — на русском впервые вышел роман «Смерть в кредит» и новый перевод романа «Путешествие на край ночи»; в этом же году в Петербурге создается Российское Отделение Общества Друзей Селина(6). В 1998 году выходит первый перевод романа «Из замка в замок», а год спустя — трехтомное собрание его сочинений. К настоящему моменту переведены и изданы романы Селина «Путешествие на край ночи» (существует три варианта перевода), «Смерть в кредит». «Из замка в замок», памфлет «Mea culpa» (два варианта перевода), отрывки из «Безделиц» (два варианта перевода), речь «Похвальное слово Золя».

Вместе с тем, если задержку русских переводов Селина можно объяснить сложностями перевода, то практически полное отсутствие в нашей стране в академической среде какого-либо видимого интереса к творчеству крупнейшего современного писателя, скорее, относится к разряду необъяснимых парадоксов отечественной филологии. Начиная работу над переводом романа «Смерть в кредит» еще в 1985 году по карманному изданию, случайно купленному в одной из ленинградских «Старых книг», мне тогда трудно было себе даже представить, что же реально происходило в этой сфере вокруг. Работа над переводом шла, образно говоря, как бы в темноте, без какой-либо реальной надежды на издание или публичное признание, можно сказать, для вечности, как и многое, что делалось в то время в андеграунде. Когда же «тьма рассеялась», выяснилось, что Селина не только почти никто не переводит, но до настоящего времени у нас, кажется, не появилось ни одной научной работы, диссертации, даже дипломной или курсовой работы, посвященной этому бесспорному классику современной мировой литературы, творчество которого уже давно введено в программы обучения высших учебных заведений большинства стран мира, не говоря уже о Франции, где Селина изучают в школе. Серьезным шагом в этом направлении стал проведенный Российским Обществом Друзей Селина весной и осенью 1999 года в Москве и Санкт-Петербурге международный селининский семинар «Юродивый во французской литературе», материалы которого также вошли в этот сборник.

Сборник «Селин в России» является первым отечественным изданием, целиком посвященным изучению творчества Селина, и будет интересен не только широкому кругу читателей и поклонников его творчества, но, надеюсь, способствует пробуждению к нему интереса академических кругов. Уникальность этого сборника автоматически делает его на сегодняшний день наиболее полным, хотя и не исчерпывающим собранием всего, что написано о Селине по-русски. В основу отбора материалов положен принцип, вкратце изложенный мною в этой статье. В дальнейшем сборник может быть пополнен новыми материалами, по тем или иным причинам не вошедшими в него на данный момент; прежде всего к ним относятся документы из архивов, связанные с пребыванием Селина в Ленинграде (если таковые обнаружатся), а также статьи западных исследователей и писателей, так или иначе касающиеся темы «Селин в России».

«Ленинград 1936 года глазами Луи-Фердинанда Селина»

ФРАНСУА ЖИБО

К ВОПРОСУ О ПРЕБЫВАНИИ СЕЛИНА В ЛЕНИНГРАДЕ В 1936 ГОДУ*

*сообщение на семинаре «Юродивый во французской литературе» (Москва, май 1999 года))

(Перевод с французского Маруси Климовой)

В начале двадцатых годов советские власти наметили обширный проект по вовлечению в сферу своей деятельности европейских интеллектуалов, в которых они нуждались, чтобы проникнуть в либеральную среду и осуществить так называемую «интернационализацию», которая была одной из главных целей коммунистического движения. Это должно было также отразиться и на пролетариях, многие из которых сильно колебались перед тем, как устремиться в коллективистскую авантюру. Восприняв сперва революцию 1917 года как мировую весну, многие из них очень скоро отвернулись от коммунистических идеалов. Крах коллективизации, сталинские чистки и, в общем, все эксцессы диктатуры пролетариата быстро разрушили очарование русской революции. Никакая пропаганда уже не действовала, вот почему советские власти решили заручиться поддержкой западной интеллигенции и показать все успехи своего народа в его победоносном шествии к лучшей жизни. Невозможно перечислить всех французских писателей, которые отправились в СССР по приглашению советского правительства или же по своей собственной инициативе, во всяком случае, их было множество. Многие вернулись оттуда яростными антикоммунистами, а некоторые и вовсе очутились в рядах фашистов, расценивая это как единственную возможную защиту от коммунизма. Неутомимый путешественник, жадный до всякого рода интересных событий, Селин, конечно же, тоже почувствовал искушение совершить путешествие в страну Советов. Арагон, с которым они познакомились еще в 1932 году на Монмартре, тоже призывал его съездить в СССР. Эльза Триоле и Арагон, как и многие писатели, придерживавшиеся левых и даже коммунистических взглядов, были очарованы первым романом Селина «Путешествие на край ночи». Книга была пацифистской и антиколониалистской, немного анархистской и давала вполне неприглядную картину буржуазного общества. Также многие коммунисты видели в Селине пролетарского писателя и преемника Анри Барбюса, скончавшегося в Москве в 1935 году. Барбюса всегда поддерживали коммунисты, он был «рупором коммунистических идей» и в 1926 году был назначен литературным редактором «Юманите», а в 1928 году — главным редактором газеты «Монд». Однако еще на конференции пролетарских писателей, состоявшейся в 1930 году в Харькове, Барбюса критиковали за отступление от линии Москвы и за поддержку буржуазной литературы, после чего кремлевские власти немного к нему охладели. Селин, по мнению коммунистических боссов, вполне мог бы заменить Барбюса. В ту пору у Селина с Арагоном и Триоле были прекрасные отношения, они не теряли надежды привлечь его на сторону коммунистов. Они выступили с предложением перевести «Путешествие на край ночи» на русский язык, что вскоре и было сделано: вышел перевод, подписанный Эльзой Триоле, но выполненный в Москве неизвестным советским переводчиком. Арагон недостаточно хорошо читал по-русски, чтобы выполнить эту работу, а участие Триоле сводилось лишь к разъяснению переводчику отдельных слов и выражений на арго, которые он не понимал. Книга вышла в Москве достаточно большим для того времени тиражом, на нее почти сразу же последовали многочисленные критические отзывы во всех ведущих советских газетах и журналах: статья Бобашера «В тупике» («Октябрь», 1934, № 8), Гальпериной «Селин и конец буржуазного реализма» («Газета», 1934, № 79), Каллецкого в газете «Коммуна» (1934, № 167), А. Лейтеса «Родина потерянная и обретенная» («Правда», 1934, № 209) и того же автора в «Литературной газете» под заголовком «Злоба или ненависть» (июль 1935, № 42), Никулина «Творчество Л.-Ф. Селина» в «Правде» (1935, № 217), Оборина «Мировая война и зарубежная художественная литература» («Октябрь», 1934, № 8), Ю. Олеша «Путешествие на край ночи» («Литературный журнал», 25 октября 1936 года, № 20), Н. Рыковой в «Литературном современнике» (1934, № 9), Селивановского «Путь с другого конца» («Знамя», 1934, № 10), Соболевского «Книга отчаяния и смерти» («Новый мир», 1934, № 9) и т.п. Очень много говорили об этой книге на 1-м Съезде советских писателей в присутствии Андре Мальро, Жана-Ришара Блока и Луи Арагона.

Селин был крайне удивлен, когда увидел, что «Путешествие» вышло в Советском Союзе со значительными купюрами, и обвинил в этом искажении Арагона и Триоле. Их ссора произошла где-то в конце 1935 года, еще до визита Селина в Ленинград. С этого времени Арагон и его супруга перекочевали из лагеря друзей в лагерь «идиотов», где и остались.

Советские власти, воспринявшие «Путешествие» как прогрессивную книгу, были совершенно обескуражены «Смертью в кредит», которая долгое время на русский не переводилась. Критические же статьи, появившиеся в советской прессе, все до единой были крайне отрицательны. В июле 1936 года, за два месяца до приезда Селина в Ленинград, «Международный литературный журнал» опубликовал статью, в которой автор, подписавшийся инициалами «Е.Г.» признавался в своем «полном разочаровании», называл книгу «плохой» и видел в ней «образчик литературной деградации». Он упрекал Селина в том, что он снова взял темы «Путешествия», и показал, как жизнь превращает человека в животное. Таковы же были отклики и в других печатных органах: А. Старцева в «Литературной газете» от 26 июля и 20 октября 1936 года, Ю. Олеша в «Литературном журнале» от 20 октября 1936 года и др. Однако среди коммунистов у Селина был один восторженный почитатель — это Лев Троцкий, который написал о нем в своей ссылке в Принкипо 10 мая 1933 года большую статью, озаглавленную, как ни странно, «Селин и Пуанкаре». Однако если Троцкому повезло и его выслали из СССР в 1929 году, многие из тех, кто разделял его идеи, не имели такого счастья, среди них можно вспомнить Каменева и Зиновьева, расстрелянных 25 августа 1936 года после шумного процесса, на котором Сталин обвинил их в участии в убийстве Кирова. Путешествие Селина в Советский Союз совпало с большими сталинскими чистками и с так называемым «московским» процессом, имевшим большой отклик на Западе. Советские газеты писали лишь об этом, да еще о путешествии Андре Жида.

Вояж Селина в СССР был настолько же скромен, насколько шумным было путешествие Жида — последнего принимали с неслыханными доселе почестями и помпой: для него выделили специальный вагон, в котором он и перемещался по стране в сопровождении пяти других писателей, старейший из которых, Эжен Даби, не вынес этого путешествия и умер в Севастополе. Селин никогда особенно не распространялся о своей поездке в СССР, поэтому этот факт вскоре оброс легендами, во французских газетах можно было прочесть сказочные статьи: Советы встречают Селина! Селин в Екатеринбурге! Селин в Москве получает из рук местной полиции урну с прахом Эжена Даби, убитого ГеПеУ и т.д. Действительность же была гораздо менее романтичной, и даже трудно точно описать, что же представляло собой его путешествие. Нужно добавить, что пребывание Селина в СССР не было отмечено ни в одной газете. На данный момент известна лишь одна фотография Селина, где он запечатлен на теплоходе «Мекнес» вместе с Андре де Фонколомбом, который в 1973-75 годах исполнял обязанности Генерального Консула Франции в Ленинграде. Они встретились с Селином в Ленинграде 18 сентября 1936 года и Селин был просто счастлив, тем более, что де Фонколомб говорил по-русски и многое мог ему объяснить.

Когда же Селин прибыл в Ленинград? Это можно лишь ориентировочно предполагать, опираясь на его корреспонденцию. 3 августа 1936 года он пишет своему знакомому Джону Марксу: «Я не знаю еще, куда ехать —без сомнения, в Россию — но все так ненадежно, что я не совсем уверен — я буду, быть может, там 10 августа». Своей приятельнице Силли Пэм он отправляет письмо без даты: «Я сейчас направляюсь в Финляндию и в Москву. В Москве я хочу получить деньги, если это возможно». Единственное, что известно доподлинно — он остановился в Дании перед тем, как поехать в Финляндию, а оттуда в Ленинград, куда он прибыл либо в конце августа, либо в самом начале сентября 1936 года. Он остановился в гостинице «Европейская». Однако непонятно, удалось ли ему получить гонорар, или хотя бы часть гонорара за русское издание «Путешествия». Некоторые уверяют, что он ездил в Москву. Но все указывает на то, что он все время оставался в Ленинграде, сопровождаемый гидом, которому в своем памфлете «Безделицы для погрома» он дал имя «Натали». Он совершенно точно посетил по меньшей мере одну больницу и несколько музеев, куда имели доступ все туристы. Он несколько раз ходил в Мариинский театр, который тогда назывался Кировским. Андре де Фонколомб сделал запись в своем дневнике, что Селин покинул Ленинград 21 сентября 1936 года на теплоходе «Мекнес». Де Фонколомб вспоминает, что они провели вместе с Селином три дня, и вместе ходили в Эрмитаж, ездили в Царское Село, в Александровский дворец, построенный для царя Александра III, где жили Николай II с семьей. Селин и де Фонколомб вместе осмотрели рабочий кабинет царя, ложу, где Александра Федоровна присутствовала при совете министров, комнату Николая II, его личный бассейн, все в стиле 1900 года, в котором отсутствовала легкость и чувствовалась рука Александры Федоровны, немки по просхождению. Женщина-гид все время подчеркивала плохой вкус, с которым все это было обустроено. Выведенный из себя этими навязчивыми замечаниями, Селин резко бросил ей: «Банда скотов, теперь-то, когда вы его укокошили, можно и остановить шарманку».

Андре де Фонколомб также вспоминает, что они вместе с Селином ходили в Мариинский театр, который последний охарактеризовал как «самый прекрасный театр мира», и видели вместе оперу «Пиковая Дама» и балет «Лебединое озеро». Селин уверял, что он просил аудиенцию у директора театра и предложил ему поставить свой балет «Рождение феи», этот визит он красочно описывает в памфлете «Безделицы для погрома». Но прямых доказательств этому не сохранилось. Также Селин описывает в «Безделицах для погрома» теннисный матч между французом Коше и советским Кудряшом. Чтение памфлетов «Mea culpa» и «Безделицы для погрома» представляет лишь очень отдаленные доказательства, и не дает повода думать, что он посещал какие-либо еще мероприятия или же ездил куда-нибудь в Советском Союзе, помимо Москвы.

А. де Фонколомб не сохранил точных воспоминаний о разговорах, которые они с Селином вели на обратном пути из Ленинграда. В то же время совершенно ясно, что все разговоры вращались вокруг России и коммунизма. У де Фонколомба сохранился экземпляр «Путешествия», на котором Селин собственноручно написал: «Моему чичероне и знатоку русских тайн».

25 сентября 1936 года Селин прибыл в Гавр, откуда отправляет своим друзьям и знакомым письма и открытки, не оставляющие никакого сомнения в том, что путешествие в Советский Союз оставило у Селина далеко не самые приятные воспоминания и что советский режим вызывал у него самое настоящее отвращение. Он часто вспоминал о молодой женщине, которая была в Ленинграде его гидом и которая потом, кажется, имела достаточно серьезные неприятности из-за того, что была с ним чересчур откровенной, слишком многое ему рассказала или, может быть, даже благосклонно ответила на его ухаживания.

Совершенно очевидно, что Селин, как и все иностранцы, стал в СССР объектом полицейского надзора, после чего в нем обострились природные скрытность и подозрительность. Также у него сложилось впечатление, что левые интеллектуалы, ослепленные антифашистскими лозунгами, не видели, как на Востоке поднимается другая угроза, тот же тоталитаризм, но гораздо более опасный, замаскированный под соблазнительными теориями и одеждами из равенства и свободы. Селин хотел предостеречь французов от этого «пения сирен».

После своего пребывания в Ленинграде, Селин, естественно, отошел от левых, которые так надеялись на его поддержку. Он считал, что не имеет права молчать и принял решение рассказать о том, что видел в СССР. Вскоре был опубликован его памфлет «Мea culpa», и все недоговоренности и неточности в отношениях Селина и Советов были сняты. Наступило длительное молчание.

Луи-Фердинанд Селин

Безделицы для погрома

(отрывок)

«Bagatelles pour un massacre», Paris, Denoel, 1937.
Перевод с французского Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича
(сокращенный вариант этого отрывка впервые был опубликован в историко-краеведческом сборнике «Невский архив». СПб., Atheneum: Феникс, 1995, целиком опубликовано в сб. «Селин в России», СПб, «Общество Друзей Селина», 2000).

I.

***

(…) В Ленинграде крупная венерологическая клиника находится в рабочих кварталах города, недалеко от порта… Она представляет из себя некий странный конгломерат строений, перекошенных, абсолютно никак между собой не соотносящихся, напоминающих, скорее, грязные забегаловки, с рытвинами и полуразвалившимися, прогнившими казармами вокруг. Ни одно из учреждений социального обеспечения у нас во Франции не может идти ни в какое сравнение с этим унылым, отталкивающим и пришедшим в полный упадок заведением.

Разве что прежнее здание Сен-Лазара… или некоторые из старых провинциальных психушек?.. Одного не следует забывать, что Сен-Лазар был тюремной больницей, к тому же гораздо меньших размеров… в то время как эта гигантская выгребная яма, предназначенная для исцеления так называемых «венерических болезней», громогласно объявлена образцовопоказательной народной больницей, где при желании можно даже пройти курс обучения, милости просим! своеобразный ленинградский аналог больницы Св. Людовика*(Больница Святого Людовика была построена в 1607 году для лечения больных чумой. Сейчас в ней лечат венерические и кожные болезни.)

Впрочем, «Святой Людовик» кажется величественным замком в сравнении с этой грязной, задрипанной конурой, этим забытым Богом и людьми строением, напоминающим заброшенный морг… я много лет служил в кавалерии, но никогда, я уверен, ни один полковой ветеринар не позволил бы даже на один вечер разместить эскадронных лошадей в подобном жутком, помоечном месте. Я видел множество больниц, причем везде, и в городах, и в деревнях… плохих, очень плохих, превосходных, примитивно оборудованных, но такого, чтобы в больнице отсутствовало самое элементарное, самое необходимое для ее мало-мальски нормального функционирования, такого я больше не видел нигде. Это просто не укладывается в голове… Полуразвалившееся здание больницы представляет из себя нечто вроде бутафорского украшения Потемкина… тот же иллюзионизм… чистая видимость, фикция… И все это, обратите внимание, после двадцати лет истошных воплей, яростных обличений отсталой капиталистической системы… гимнов неслыханному социальному прогрессу… возрождению могущественного СССР! даровавшего счастье! свободу! власть «трудовому народу»!.. не говоря уже об обилии безумных планов, которые с каждым годом становятся все более грандиозными и умопомрачительными… Гремучая смесь иудейской и монгольской трескотни… Отметим также, что эта крупная ленинградская венерологическая клиника, судя по всему, весьма редко посещается паломниками из «Интуриста», гиды ею явно пренебрегают… Оно и понятно, она не слишком подходит для того, чтобы служить вдохновляющим примером для подражания… Если же случайно какой-нибудь особо избранный турист, лидер Народного фронта из числа тех, что питают особое пристрастие к черной икре, или ученый медик из евреев или франк-масонов, сюда и забредут, отклонившись от обычных проторенных маршрутов, их преисполненный Веры взгляд мгновенно сумеет проникнуть вглубь происходящего и отыскать несколько внушающих оптимизм моментов… весьма и весьма обнадеживающих… сколь неприглядно не выглядела бы действительность внешне… например, самоотверженность и мужество обслуживающего персонала (подыхающего с голоду), стоицизм и крайнюю неприхотливость больных… все понимающих, сознательных и преисполненных благодарности… (эти все запуганы до смерти). Конечно, этот любитель икры, как истинный друг СССР, сразу же все поймет правильно и тут же начнет повторять на все лады то, что от него ждут. Мол, это Юсупов, Распутин, Деникин и Кутепов виноваты в том, что здесь порой не хватает необходимых продуктов питания и одежды, однако это временные затруднения скоро будут изжиты окончательно… в России всегда были плохие дороги, плохие жилищные условия и больницы… завершается же эта наглая бессвязная пропагандистская болтовня тем, к чему всегда прибегают евреи всего мира, когда им больше нечего сказать… отсылкой к туманному будущему…

Мой коллега, врач, который сопровождал меня в этой больнице, по чистой случайности оказался не семитом, а русским, причем совершенно славянского типа, лет так пятидесяти, немного похожий на прибалта, грубоватый, импульсивный и, надо сказать, весьма колоритный персонаж!.. Он прекрасно врубался во всю эту туфту… Примерно через каждые десять слов, в промежутках между объяснениями и техническими деталями, он внезапно замолкал и разражался громкими воплями и смехом, так, что его баритон эхом разносился по всем коридорам…

«У нас! коллега, Все Очень Хорошо!… Больные чувствуют себя Очень Хорошо! И то, что мы здесь, это тоже Очень Хорошо!..» Вопил он, делая ударение на слове «Хорошо»! Стараясь вложить в него всю силу своего зычного голоса… Мы покорно тащились за ним по коридору, вдоль больших и маленьких палат и кабинетов… время от времени мы останавливались… исключительно за тем, чтобы посмотреть на очередной сифилис, неврит или еще что-то в этом роде… Конечно, у больных там были простыни, одеяла и даже матрасы, но сколько кругом было грязи!… Бог мой! все рваное! какой-то гигантский заброшенный сортир… ничего ужаснее я в жизни не видел… грязное вонючее скопление!.. истощенных до предела дистрофиков… прикованных к постели, корчащихся от страха и ненависти стукачей, заскорузлых азиатов… а рожи, одна страшней другой, я имею в виду, прежде всего, выражение лиц этих больных… гримасы, запечатлевшиеся на этих лицах, отражали состояние их душ, в то время как поразивший их снаружи или изнутри недуг вызывал во мне не столько отвращение, сколько профессиональный интерес. Хотя, конечно, подобная гремучая смесь… зрелище не для слабонервных!.. Толпа гноящихся озлобленных уродов!.. представляете картину! Настоящая помойная яма!.. А сколько во всем этом безысходной тоски! Эти стены ни разу не красились со времен Александра!.. впрочем, разве это стены?.. жалкие перегородки из пакли и тряпья! и во всем сквозит какое-то неимоверное упоение собственным унижением.. конечно, я видел не мало жизненных катастроф… вещи… существа… самые разные… оказывались в условиях еще более худших… без какой-либо надежды на спасение… они катились по наклонной плоскости, опускаясь все ниже и ниже… Однако я нигде никогда не встречал ничего более гнетущего, удушливого и раздирающего душу, чем эта русская нищета… Подобную запредельную безысходность можно наблюдать разве что где-нибудь на каторге Марони*(Сент-Лоран-дю-Марони — исправительная колония во французской Гвиане)?.. и то вряд ли… тут нужен особый дар… Порой после чтения русских писателей (я имею в виду великих классиков прошлого, а не советских лизоблюдов), например, Достоевского, Чехова и даже Пушкина, я невольно спрашивал себя, почему у них так много ненормальных героев, откуда этот неповторимый мрачный бредовый колорит их книг?.. этот исступленный ужас перед полицией, вечное ожидание стука в дверь, эта тоска, эта ярость, и наконец, стон наполненных водой сапог, которые никогда не бывают сухими, отчего этот стон приобретает вселенский масштаб…

Это чудо воздействия литературы, источник ее магической силы становятся более понятными всего после нескольких дней, проведенных в России… Начинаешь так же явственно ощущать болезненное гниение всех этих изувеченных и исковерканных человеческих душ, как будто бы ты провел рукой по изодранной в клочья шкуре затравленной, паршивой, изнывающей от голода и холода собаки.

В сущности, никакой колорит создавать и не надо… нет нужды ничего утрировать, сгущать краски. Все есть и так!.. перед глазами на каждом шагу… Более того, атмосфера вокруг всех этих людей, неважно, больных или здоровых, вокруг всех этих домов, вещей, всего этого нечеловеческого нагромождения неотвратимых страданий и жестокости сегодня в тысячу раз более гнетущая, удушливая, удручающая, инфернальная, чем у всех «благополучных и преуспевающих» (все познается в сравнении) Достоевских вместе взятых.

Раскольников? да у русских каждый второй такой!.. этот «проклятый» их местный Бубуль*(Народный французский герой, простодушный и безобидный, что-то вроде русского Петрушки), он им должен казаться таким же вульгарным, понятным, привычным, обыденным и банальным!.. Они просто рождаются такими. Но вернемся к нашему гигантскому шанкрозорию… Коллега Всехорошевич, облаченный в грязный белый халат… впрочем, не грязнее, чем у остального персонала… кажется, не собирается посвящать меня в специфические детали функционирования этого огромного конвейера. Но мне и так уже все было ясно, я и сам все прекрасно видел… тесные процедурные, каморки, до отказа набитые больными сухоткой, тучи мух над постелями и, наконец, отделения «врожденных заболеваний»… Малыши с «врожденным сифилисом» выглядели выдрессированными лучше остальных, они послушно встретили меня уже в коридоре, ибо я был тем редким посетителем, перед которым они должны были исполнять свою хорошо заученную роль все в той же комедии… большинство уже сидело в столовой… склонившись над своими мисками, группами, дюжинами, в круг, все бритые наголо, с зелеными лицами, что-то бормочущие себе под нос, гидроцефалы, безобидные идиоты в возрасте от шести до четырнадцати лет… салфеточки, украшавшие их, видимо, должны были улучшить общее впечатление, правда, салфетки были сальными, но зато с вышивкой… в общем, обычные статисты.

Стоило нам войти, как они все разом вскочили и начали горланить по-русски… все ту же знаменитую фразу! «Все Очень Хорошо!.. Нам здесь Очень Хорошо!..» — «Вы слышите, что они вам говорят, коллега! Все…»

Всехорошевича сопровождала еще и группа его студентов… что вовсе не мешало ему периодически разражаться громким смехом, этот врач был в Ленинграде одним из немногих русских, которых я видел смеющимися.

«А это наши уборщицы! наши санитарки!..» Пожалуй, присмотревшись повнимательней… и можно было их распознать, отличить от остальных, ибо они выглядели еще более изможденными, замученными, потрепанными, опустившимися, чем находившиеся на излечении больные… они все ходили по стенке, в буквальном смысле этого слова, упираясь в стену коридора, бледные, иссушенные, на подгибающихся коленях… от одной засаленной стены к другой.

— А сколько они зарабатывают?..

— 80 рублей в месяц… (одна пара обуви в России стоит 250 рублей)…

Помолчав немного, он вдруг неожиданно добавил (в свой обычной громогласной манере):

— Их же кормят! коллега, кормят!..

Ну, это он загнул! «Все очень хорошо!» — опять раздается его громкий голос. И все-таки, самое лучшее ждало меня в конце визита! Гинекологический осмотр!.. специальность Всехорошевича, это нечто!.. Настоящая антикварная лавка, какая-то коллекция древностей, музей инструментов, зазубренных археологических находок, изогнутых, ржавых, пугающих… у нас такое теперь можно увидеть разве что в Валь-де-Грас*(имеется в виду Военно-медицинская Академия, основанная еще при Наполеоне I, при которой существует музей), в сундуках и сумках барона Ларрей**(барон Ларрей (1766-1842) — известный хирург, прошедший вместе с армией Наполеона Бонапарта все основные сражения), и то вряд ли… Буквально все из этой омерзительной рухляди, штативы, зонды, скальпели и даже элементарные пинцеты сохранились еще с царских времен… сегодня весь этот металлолом, этот накопленный веками хлам, все эти покрытые сулемой*(сулема — хлорид ртути, использующийся в медицине для обеззараживания кожных покровов и одежды), изъеденные ржавчиной и перманганатом*(перманганаты — химические соединения, использующиеся в медицине как дезинфицирующие средства при ожогах и т.п.) куски железа даже на Блошином рынке никто бы не взял… цыгане и те бы отказались наотрез.. один прогон ручной тележки обошелся бы вам дороже… этих отвратительных отбросов… Тарелки тоже все были изъедены коррозией, протерты до дыр… протекали… а о рваном и вшивом белье и говорить нечего…

Всехорошевич же чувствовал себя тут, как рыба в воде… Это же была его консультация, момент его торжества!.. Засучив рукава, он тотчас берется за дело, через мгновение он весь в работе! Зады везде одинаковы… Больные застыли в ожидании… целая очередь, чтобы вскарабкаться на кресло… Студенты, слегка ошалевшие, прыщавые, настороженные, в общем, такие же, как все студенты в мире… наматывают все на ус… сперва легкое поглаживание, чтобы расклеить складки… убрать выделения из вагин… шейки матки… так, тампоны прямо в вульву, прижимаем… теперь, само собой… слизистые выделения воспаленной матки… Всехорошевич отдавался этому целиком… внимательный, энергичный… с громовым голосом… он был весь в работе!.. я не мог оторвать от него глаз… у него здорово получалось… он управлялся со всей этой допотопной рухлядью и нагноениями с какой-то грубоватой грацией… а работы хватало… тоненькая струйка перманганата и флуп!.. рука погружается в следующую дыру… сразу по локоть… как в лихорадке он слегка ощупывает железы… не умолкая ни на секунду… затем стряхивает слизь с руки… и флуп!.. залезает в следующую… без остановки!.. прямо так!.. голыми руками!.. волосатыми… со стекающей с них желтой жидкостью… без перчаток…

Мне не хотелось его отвлекать… быть нескромным, но тем не менее, мне было интересно… Поэтому, когда он наконец разобрался с дюжиной вульв, я его все-таки спросил:

— Вы что, никогда не надеваете перчаток?..

— О! чепуха!.. чепуха, коллега! У нас Все Хорошо! Просто Великолепно!..

Он буквально давится от смеха… веселится все больше и больше… от всей души… В самом деле, он же не виноват в том, что в России не хватает резины… Пользуясь случаем, он успевает заглянуть еще и в задний проход… там он ищет гонококки, которые имеют обыкновение прятаться в заднице в складках ануса. Сначала он слегка обрызгивает все вокруг водой, смазывает вазелином, затем ментолом, и скребет ногтями… в конце концов, он ведь профессионал. А затем, почти сразу же, без промедления, устремляется в следующую вульву… Там он задерживается у входа и нажимает на железы Бартолэна… Если жидкость выделяется, зеленая, густая и однородная, он радуется как ребенок. Два, три тампона. Все Хорошо! Коллега! Все Хорошо!..

Однако мне пора… Хорошенького понемногу… Мы расстаемся с ним друзьями. Я снова захожу к заведующему, еврею, этот-то типичный еврей… так же, как его секретарь… оба говорят по-немецки… Они тут же, видимо, желая обратить меня в свою веру, раскладывают передо мной целую кипу замечательных планов, зарисовок… эскизов, проектов, диаграмм, огромных докладов. Однако, все это имеет отношение исключительно к Будущему… Когда-нибудь здесь построят великолепную больницу… Но будущее меня не интересует, я в него не верю… Это иудейская астрология. Меня же всегда интересовало только настоящее…

«Какими ресурсами вы располагаете для функционирования больницы? Сколько у вас больных?.. Врачей? персонала?.. и лежачих? амбулаторных?.. и т.д.; площадь?.. топливо?.. белье?».. в конце концов, это все вполне реальные вещи… которые необходимо знать, чтобы не размазывать сопли… и не терять время на пустые разговоры…

Я не настолько люблю больницы, чтобы вот так просто взять и провести там четыре часа из моей и без того сволочной жизни, а потом вернуться оттуда ни с чем, как самый обыкновенный затюканный раздолбай… Раз уж я взялся за это дело… то доведу его до конца… Работать так работать, отдыхать, так отдыхать… Либо одно!.. либо другое!.. Я просмотрел все их книги, все досконально изучил… он показал мне смету (цифры не нуждаются в переводе). Получалось, что в этой громадной гнойной трущобе находилось на излечении не менее 5000 человек, это в среднем за год, если считать не только лежачих, но и амбулаторных… Я подсчитал, что вместе с кадрами, персоналом, девятью десятками живущих тут же уборщиц, санитарок, светом, транспортом, стоимостью питания, медикаментов и т.д…. и т.д…. им требовался бюджет как минимум в 12-16 миллионов рублей, чтобы хоть как-то перебиваться… тогда бы эта больница функционировала в более или менее нормальных условиях… сейчас же, на мой взгляд, она больше напоминала морг… А между тем, это учреждение, раз уж мы начали об этом говорить, на все про все получало ежегодно только 2 миллиона рублей, то есть в десять раз меньше прожиточного минимума… При этом я вообще не берусь сравнивать здешние условия с теми, что есть у скандинавов, или в больницах Копенгагена. Я исхожу из обычных средних норм, принятых в той же Франции, например. Норм, рассчитанных на обычных «работяг»..

До такого, как здесь, мы пока еще не дошли…

Практически все русские государственные учреждения являются жертвами все тех же смехотворных бредней о всеобщем равенстве, которое проецируется на людей, продукты питания, «денежные средства»… Практически все, за исключением театров, полиции, армии, партии и пропагандистской машины… они вынуждены влачить жалкое существование, довольствуясь 1/10 нормального бюджета (под нормальным я имею в виду тоже нечто весьма и весьма скромное и «относительное»).

Но не спешите с выводами, наберитесь чуточку терпения! Очень скоро мы будем завидовать русским!.. Мы станем такими же, как они! И даже еще гораздо хуже! Это кажется невероятным! опуститься ниже, чем русские!.. Мы приобретем их болезнь! русскую болезнь! мы уже заражены! Скоро нас будут подбирать на улицах. (…)

II

***

(…) Прежде чем рассказать вам о том, как прекрасен Ленинград, необходимо внести некоторую ясность… Это не они его построили… эти сталинские «гепеушники»… Они даже не в состоянии его как следует содержать… Это выше их коммунистических сил… Все улицы обрушились, фасады домов осыпаются… Это ужасно… А ведь в своем роде это один из самых прекрасных городов мира… наподобие Вены… Стокгольма… Амстердама… поверьте мне. Чтобы составить представление о его красоте… Вообразите себе на минуту… Елисейские Поля… но в четыре раза шире и все затопленные бледной водой… это Нева… Она простирается вдаль… туда, к мертвенно-бледной шири… к небу… морю… еще дальше… к своему устью в самом конце… в бесконечность, откуда навстречу нам поднимается море… Море!.. оно охватывает весь город!.. полупрозрачное… фантастическое, напряженное… как ладонь могучей руки… на его берегу… раскинулся город… дворцы… еще дворцы… Жесткие прямоугольники… купола… мрамор… величественный правильный орнамент… вдоль бледной воды.. Слева небольшой черный канал… напротив позолоченного колосса Адмиралтейства… увенчанного какой-то переливающейся на солнце золотой фигурой… Какая огромная труба! растущая прямо из стены… Сколько тут величия!.. Что это? Сказочный великан? Театр для циклопов?.. Сотня эшелонов, груженных грандиозными декорациями… устремляются к морю… А вдоль набережных откуда-то из-за кулис дует едва заметный навевающий легкую грусть бриз… он скользит по воде, всхлипывает и дразнит вас… зимний бриз среди лета… Вода бьется о борт, дрожит и замирает у гранитных камней… Вдали виднеется высокая изящная решетка парка… бесконечное кованое кружево… стена высоких деревьев… надменные каштаны… великолепные, чудовищно разросшиеся монстры… овевающие землю облака снов… кружащиеся в воздухе позолоченные листья… Комочки грусти… почти невесомые… уносимые вдаль порывами ветра… устилающие поверхность плавно текущей воды… Чуть дальше, в пролете огромного дворца Екатерины, маленький изогнутый мостик… а там, над свинцовой водой… устрашающий взгляд… загривок Невы… ее огромный литой браслет. Этот охватывающий запястье бледной руки мост соединил два роковых места: дворец Александра, неестественно розовый, изъеденный проказой, разбитый параличом барокко катафалк… и тюрьму Петра и Павла — распластавшуюся на своих стенах, как бы присевшую на корточки крепость, пригвожденную к своему острову шпилем ужасного собора, некрополя убиенных царей. Неподвижная каменная кокарда тюрьмы, пронзенная заостренным кверху золотым кинжалом, шпилем церкви, служащей приходом убитых.

Величественное северное небо, тоже цвета морской волны, но чуть прозрачнее воды огромной реки… и еще более суровое… Купола церквей.. два десятка обрамленных золотом жемчужин… печально застыли в небесах… В конце проспекта Октября*(ныне Невский проспект)… жесткий массивный шпиль Адмиралтейства упирается прямо в небесный свод… Двадцать улиц… целый квартал… тонут в тени Казанского собора, который парит над ними на крыльях своих колоннад… А там, напротив, эта мечеть… жуткое чудовище… «Спас-на-Крови»… витые узоры… мозаика… грибы… кабошоны… вся в прыщах… вобравшая в себя все цвета радуги тысячи оттенков. Фантастическая, сдохшая на своем канале жаба, снизу совсем черная, неподвижно застыла и тихонько готовится к прыжку.

Десятки проспектов… пронизывают город, пересекаются… открывая все новые и новые перспективы… расширяя пространство… наполняя его воздухом… Кажется, город почти не касается земли, он летит, простирается к облакам… Он весь в полете…

Сказочные проспекты… созданные для парадов и сражений… способные пропустить через себя сотни эскадронов… Невский!.. Какие выдающиеся личности! С величественной осанкой… они должны были быть исполнены грандиозных замыслов… Петр… Император степей и моря!.. Город в величину неба!.. Бездонное зеркало ледяного неба…

Дома оседают… Старые гигантские морщинистые полуразвалившиеся осыпающиеся тени великого прошлого… в них полно крыс…

А эта заполняющая улицы безумная орда… покрывающая тротуары какой-то отвратительной слизью… все время куда-то стремится… скользит вдоль витрин… это гнусное, огромное, липкое, рыгающее и урчащее скопление нищих… обитателей помоек… на которых вы повсюду наталкиваетесь… Огромный язык Азии.

Смрад, которых поднимается ото всех стоков… каналов, подъездов, ларьков. Этот пугающий, обезумевший от голода язык Татьяны… Мисс России, великолепной… огромной как степь, как шестая часть света… агонизирующей…

Я ничего не преувеличиваю… Я мог бы нарисовать вам эту картину и другими более обычными словами…

Вообразите себе… огромный «квартал»… в высшей степени гнусный… переполненный резервистами… великолепный контингент… целая армия доведенных до отчаяния подонков… да еще переодетых в штатское… в лохмотья… раздавленных судьбой, в рубищах… изнуренных… у каждого за плечами лет десять скитаний… по помойкам… солидная подготовка… которым уже ничего не светит в этой жизни… совсем опустившихся… одичавших… добывающих себе на хлеб насущный самым грязным и тяжелым трудом… где придется… грандиозный, выставленный на всеобщее обозрение развал.

Надвигающаяся катастрофа.

***

Кажется, настало время обратиться к конкретным фактам… я хочу подробно рассказать вам, что со мной произошло… Натали, мой гид-надзиратель, предложила мне немного развлечься…

Как-то в полдень она мне сказала:

— А что, если нам съездить на Острова (местный Пре-Катлан)? Там состоится очень интересный теннисный матч.

Натали была страстной поклонницей тенниса, и мне хотелось доставить ей удовольствие.

— Договорились.

В общем, мы поехали… Острова оказались не так уж близко. Час езды… еще и пробки. Ленинградские спортсмены и семьи «комиссаров» в полном составе заполнили стадион до отказа… Шум и гам стояли невообразимые… Это был матч между Коше и их чемпионом Кудряшом. Поверьте мне, в конце августа в Ленинграде не жарко. Балтийский ветер суров… вокруг — хихиканье, кудахтанье барышень из «хороших семей»! Публика собралась отнюдь не простая!.. Нельзя сказать, что они были одеты со вкусом… но во всяком случае дорого… кожаная обувь… (по меньшей мере 1500 франков пара)… в общем, местная элита… буржуазия… Я попросил, чтобы мне переводили, о чем они говорят… малышка в шортах… приземистая… крепенькая… очень аппетитная… рассказывала, как провела отпуск…

«Ах! Что за путешествие, дорогуша, ах! Если бы ты только видела папу! Он был в ярости!.. Мы больше не поедем на Волгу!..В этом году там было столько народу!.. Ты и представить себе не можешь, пароходы перегружены! Так можно и потонуть! Они просто могут перевернуться!.. Кругом одни рабочие!.. О, дорогая моя!.. Ах! Как это ужасно!..» (Примерно так). А как она говорила, как выразительно ахала!..

Матч закончился… Коше выиграл, вскинул руку вверх… Довольные зрители долго и горячо ему аплодировали…

Мы с Натали устремились к выходу из парка… на поиски нашей машины… «паккарда» 1920 года, стоившей мне 300 франков в час. Обратите внимание, я не скупился. Я ведь еще собирался получить… здесь в России… небольшое вознаграждение… в государственной сберкассе… Примерно 30 тысяч франков. Хватило бы на целых 20 пар обуви. Когда мы садились в машину, к нам подошел очень вежливый господин… приподнял свою фуражку… и, улыбаясь, обратился ко мне с небольшой просьбой…

— Мсье Селин, вы не подбросите нас в Ленинград?.. по пути… Я директор Интуриста, а это мой друг… Если это вас не затруднит, конечно?..

Этот коротыш, директор Интуриста, был безукоризненно корректен.

— Ну садитесь же… Пожалуйста!..

Он устроился рядом с шофером… и представил мне своего приятеля… невнятно пробормотав его имя… приятель, конечно, тоже из жидков… но только другой породы… не «маленький недоносок из гетто»…

«Сатрап».. очень импозантный… настоящий паша… афганский шейх… здоровенный атлет… высокий и вальяжный… наделенный солидными формами, властью и могуществом… с брюшком… лоснящаяся физиономия… во френче а-ля Пуанкаре… строгого покроя цвета хаки… со сверкающими на солнце болтающимися на жирной груди орденами… с голой «тыквой» Ленина посередине… немного напоминающего Будду… еще я помню: у него были усики, две холеные кисточки… тщательно расчесанные… подстриженные… такие носили в Лондоне в 1912 году… игроки в крикет… «мастера вольтижировки» «Comuters of Croydon», «Icare Brothers» Британской Империи… Да, действительно любопытный экземпляр… я успел изучить его достаточно внимательно… глядя через плечо, пока меня трясло в моем кресле… Дороги тут просто ужасные… Я думаю: «Безусловно, это настоящий авантюрист. Этот тип неплохо устроился при коммунистах… воистину бесподобен!.. Это замечательный экземпляр!..» Из-за рытвин машина шла очень тихо… для рессор это было настоящим испытанием… Эти «наросты» украшают мостовую со времен Екатерины… поверьте мне, они ужасны… Но по-своему они оживляют город… Без них он превратился бы в музей. Я думаю, они не исчезнут никогда… Русские во время работы бесподобны… они раздеваются и кидаются на штурм… Но рытвины на дорогах будут вечно… они лишь углубятся со временем… Азия есть Азия… Ни одна машина не выдержит такого… В единственном новом здании… воздвигнутом после «Великого Октября»… размещается то, без чего просто невозможно обойтись: ГеПеУ… естественно… ничего другого там быть и не могло… Зачем?.. А между тем, этот вальяжный опереточный Будда заводит со мной беседу… Ах как он добр!.. и потом, он так возвышен, и вообще!.. он само благодушие… Наконец-то мне представилась возможность поговорить хотя бы с одним русским… остроумным… к тому же таким обаятельным… веселым… какое счастье!.. он соблаговолил побеседовать со мной! Это просто удивительно!.. он не ерзает, как будто сидит на иголках, он вполне раскован… он не чешется от нетерпения… Я впервые вижу здесь нечто подобное!.. Он говорит по-английски совершенно свободно… Мы прекрасно понимаем друг друга… Странно, но по мере того, как я его слушаю, мне начинает казаться, что мы уже где-то встречались… Но вопросы задаю не я, а он… Он произносит:

— Мсье Селин, вам нравится Россия?

— А вам, dear Sir, она нравится?..

Я не привык кривить душой, я человек прямой и не люблю экивоков… Раз мои впечатления его так интересуют, то я готов ими с ним поделиться… даже если это ему не слишком польстит…. Натали в ужасе затихла в своем углу… она толкает меня коленом. Но я, по правде говоря, высказываю совершенно безобидные вещи… мне не слишком нравится их кухня… (я никогда не был особенно привередлив в еде), я не люблю подсолнечное масло… В конце концов, я имею на это право… Даже на каторге кормят лучше… Такую баланду дают только в самых плохих тюрьмах… но это пустяки… огурцы не первой свежести… в номерах полно тараканов… (а я плачу за свой 300 франков за ночь)… я не вижу никаких улучшений… и как врач могу сказать вам, что все эти «сознательные» рабочие на улицах имеют вид… ужасающе изможденный… пугающе анемичный…как будто они все страдают хлорозом… предельно истощены… складывается впечатление, что всей России пора на пенсию… всеобщее обнищание… и в этом нет ничего удивительного… при таком государственном устройстве… я сам с Натали, просаживая огромные суммы, мог себе позволить питаться лишь подозрительными пирожками… которые буквально застревают в горле… и каким-то невообразимым… прокисшим… сомнительным варевом… Но я говорил так много о жратве, на которую мне совершенно наплевать, только потому, что они сами считают себя материалистами и их девиз — «каждому по потребностям». Материя ведь первична… Ну я и делал материалистические замечания… Старался попасть в тон… говорил вещи, которые должны

быть понятны этому сиятельному бонзе…

Но моя наглость совсем не разгневала его..

Он насмешливо растягивал свои обвисшие губы и слушал мои саркастические замечания… Порой в глубине колымаги раздавался его смешок… Казалось, все это его совсем не задевает. Натали вообще не было слышно… Когда я наконец закончил свои излияния… он предпринял попытку контрнаступления… и задал новый вопрос:

— Кажется, мсье Селину не особенно понравились наши больницы?.. *(В РГАЛИ СПб (Ф. 4 Оп. 1 Д. 13 Л. 81) сохранилось упоминание о посещении Селином Института охраны материнства и младенчества в апреле 1936, но там указано, что Селин прибыл из … Швеции).

Ну вот! Я не ожидал подобной провокации!.. сразу же до меня дошло! Моя память прояснилась… Я сразу же все вспомнил! И ответил ему в том же духе:

— Вовсе нет! Вы глубоко заблуждаетесь, господин Бородин!.. я просто в восторге от ваших больниц!.. послушайте!.. вы располагаете неверной информацией обо мне!.. но в свою очередь могу ли я вас спросить?.. Так как мы ведем откровенный разговор… Это ведь ваше новое имя, Бородин, не так ли?.. Там, на песчаных равнинах Дартмора, когда вы занимались изготовлением сумочек, вас ведь звали иначе?..

— — А вы, мсье Селин, жили на Херкьюлз Стрит… не правда ли?.. вы тогда еще брали уроки английского, недалеко от ресторанчика… «Победа».. под большим мостом?.. Если не ошибаюсь? Ватерлоо… Waterloo over the Bridge!.. Ах! Ах! Ах! Вы воспитанник «Доры»… Оп-ля!.. вот те раз!..

— А вы ведь тоже! Признайтесь откровенно!

Мы с силой пожали друг другу руки… притворяться больше не было смысла…

Он очень растолстел и порозовел… раньше он был совсем худым и бледным…

— А как поживает наш знакомый Юбельблат*(Имеется в виду учитель Селина Райхман — см. тезисы доклада Сюзанны Лафон)?.. а?.. он по-прежнему близорук?.. и все так же читает чужие мысли?..

Ах! Это пробудило во мне целый поток воспоминаний… Юбельблат!..

— Вы знаете, мсье Селин… он здорово помог мне тогда в Анвере…

— Юбельблат?..

— Я целых три месяца жил у него… у него в подвале… в подвале!.. У него в подвале не было ни одной крысы!.. Я вам клянусь… Но зато сколько кошек!.. боже мой! Все кошки Анвера!.. И что за кошки!..

— Правда?..

— Правда!..

— В подвале?..

— Как Романовы!..

— В 17-м году?..

— Сколько вам лет, Селин?.. Водитель, помедленнее, пожалуйста!

Его голос становится начальническим: — Помедленее, сделайте крюк! Я хочу еще немного поболтать со своим другом, с этим джентльменом… А как ваша мигрень, Фердинанд? Ах! Ведь мы встречаемся не каждый день!.. Вы по-прежнему полны сил! — Он снова развеселился. — Юбельблат… впрочем, его уже зовут иначе!.. Он обещал заехать как-нибудь… сделать мне сюрпризик… нанести визитик… просто по-товарищески… не официально… по пути из Пекина… он обещал… Он ведь ездит туда все реже и реже, не так ли?.. Не так ли?.. Мне так кажется!..

— Я не слишком в курсе, мсье Бородин…

— От этого Юбельблата можно ждать чего угодно… вы знаете?.. он действительно непредсказуем!.. Он снова предпочел путешествовать на этом вонючем судне… «Транссибирский» его не устраивает… Ах! Ах! Ах!.. — он похлопал себя по пузу. — Ну и путешествие… Ужасный крюк!.. Красное море!.. На самом деле, путешествие не из приятных!

Оба чиновника буквально лопались от смеха, настолько их забавляло путешествие Юбельблата…

— Ну а вы, мсье Селин.. и дело не только в вашем мнении о больницах… Ах! Ах! Ах!.. У вас утонченные великосветские интересы… Как у великого князя! .. Мсье Селин!.. Вас часто видят в обители танца… надеюсь, на этот счет я достаточно хорошо проинформирован?..

Натали было нечего сказать… Она смотрела куда-то вдаль… на улицу… Она казалась крошечной, совсем маленькой…

— Разрешите, мсье Селин, я задам вам вопрос? Вопрос сугубо личный?.. Как другу… без обиняков…

— Я вас слушаю.

— В случае войны на чьей стороне вы бы оказались?.. с нами? Или с немцами?.. Мсье Селин?..

Еврейчик из Интуриста на переднем сиденье весь напрягся и старался не пропустить ни одного моего слова…

— Я бы подождал… Посмотрел… Мсье Бородин… И стал бы аплодировать, как на теннисном матче… самому ловкому… самому выносливому… самому нахальному… самому сильному! Я бы с интересом следил за событиями…

— Но самые сильные это мы! Дорогой мсье!.. Все эксперты вам это подтвердят!..

— Эксперты иногда ошибаются… Даже боги часто ошибаются… В истории достаточно тому примеров…

Эти слова выводят его из себя… Он не может сдержать своего раздражения… начинает что-то бормотать… нервно дергается… ерзает на сиденье… он не может спокойно слушать подобную чушь!.. Он становится похож на омерзительного злобного китайца…

— О! Мой друг! Дружище!.. — задыхается он… — Вы говорите глупости… Шофер! Шофер! Поворачивайте к Уке!.. Вы не знаете Уке, мсье Селин?.. Уке! Это название вам ничего не говорит?.. Вы не слышали? у! Ке? Нет?.. Вам никогда не говорили об У! Ке!.. Мы с моим другом вам сейчас покажем Уке!.. Шофер, поезжайте помедленнее.. спереди… сзади… повсюду… взгляните, мсье Селин… какие здесь низкие домики… приземистые… обратите внимание, как они надежно заперты. Это квартал Петра Великого! Да, мсье Селин!.. посмотрите.. Это здесь он развлекался… и вправлял мозги тем, кто не умел держать язык за зубами… или наоборот, не хотел говорить… отказывался отвечать на вопросы… Они громко кричали, вопили!.. когда Петр занимался ими, и они снова начинали говорить… когда они обретали дар речи… из их груди вырывались странные звуки! Мсье Селин… прямо из горла… У! Ке!.. вот так!.. У! Ке!.. и так громко!.. что слышно было во всей округе… вдоль всей Невы… до самой Петропавловки… Вот почему этот квартал и назвали Уке!.. Вглядитесь, мсье Селин, в эти постройки… они такие приземистые… крепкие.. наглухо запертые!.. О! Это просто замечательно!.. Лучше не бывает! Сейчас вы смотрите лишь снаружи, со стороны! А внутри!.. Петр I был великий царь!.. великий царь, мсье Селин!..

Автомашина снова замедлила ход… и едва ползла… Мы успели объехать все улицы… подробно все посмотреть… объехать весь старый Уке*(Название «Уке», без сомнения, изобретено самим Л.-Ф. Селином, но, возможно, он действительно проезжал где-нибудь в районе Крестов или Петропавловской крепости.)… Не прекращая шутить… по поводу орудий, которыми пользовался великий царь… чтобы развязать языки… заставить себя уважать… и любить.

— Уважать, мсье Селин!.. уважать!..

Однако, пора было расставаться… возвращаться в отель… Мы с Натали должны были идти в театр.

Этот Бородин знал множество замечательных историй! Действительно, превосходных анекдотов о Петре I… Мы подъехали к нашим дверям… Он больше не злился на меня… Нам жаль было расставаться…

— Давайте! Давайте! Заходите ко мне… без лишних церемоний! Слушайте, завтра.. в Астории!.. Мы можем пообедить втроем, вместе с Натали… в моем номере… не официально… просто по-товарищески!.. Не так ли?.. по-товарищески?… Я расскажу вам о своих путешествиях! «факты»! Только «факты»! О Китае! А потом приезжайте в Москву… Там у нас можно увидеть еще больше интересного!.. вы все посмотрите! Я сам вам все покажу!.. Что вам делать в Ленинграде?.. Приезжайте же!..

— А я смогу посетить Кремль?..

— Все, что захотите, мсье Селин…

— Вы серьезно?

— Абсолютно!..

— И подвалы тоже?..

— Все подвалы!..

Мы рассмеялись… Наш смех был слышен на улице… забавно!..

— Я могу взять с собой переводчицу?..

— Обязательно!.. Конечно!.. конечно!..

— Правда? Кремль?..

— Правда!..

— Обещаете?..

— Обещаю!.. Я звоню по телефону и вас пропустят!

***

Ах! Подумать только… все не так уж и плохо… детские страхи!.. Посмотрите сами! Эти «вооруженные до зубов»… большевики… разрушили далеко не все!.. Кое-что они оставили!.. не все сравняли с землей!.. Ах! Вы не верите!.. О! Просите уточнить!.. Ну так посмотрите на их театры!.. как они великолепно содержатся!.. с какой любовью! Гораздо лучше, чем их музеи! Которые напоминают склад бракованных непригодных к употреблению товаров… Но театры! Их надо видеть!.. Это что-то необыкновенное!.. удивительное! Особенно интерьеры! Сами здания снаружи… чем-то напоминают колоссальные казармы, по-немецки тяжеловесные… но интерьеры! залы! Какие дорогие украшения! Какой размах! Как называется самый прекрасный театр в мире? Конечно, «Мариинский»! тут и говорить не о чем! Равных ему нет! Только ради него стоило проделать это путешествие… Там, наверное, две тысячи мест. Своими размерами он напоминает Гран-Гомон… Рокси… Но что за стиль! Сколько изящества! Вкуса!.. роскоши!.. В духе мамонт… это само совершенство… легкий… воздушный мамонт… небесно-голубая, прошитая серебряными нитками пастель… Сколько балконов, сколько ярусов… лазурная бахрома занавеса… Люстра, мерцание звезд… застывший хрустальный, переливающийся в темноте дождь… лимонно-желтые ряды партера… резные деревянные подлокотники, бархат… сколько всевозможных оттенков!.. Сколько поэзии даже в креслах!.. просто чудо! Театры Парижа, Милана, Нью-Йорка, Лондона!.. по сравнению с этим кажутся турецкой баней!.. пирожным, выблеванным мертвым Грангузье!.. Сравнивать их то же самое, что сравнивать Монт Сен-Мишель*(Монт Сен-Мишель — один из наиболее известных в Европе монастырей, шедевр готической архитектуры) с нашим большим восточным умывальником Сакре-Кер**(Церковь в Париже на холме Монмартр, построена в конце 19-начале 20 вв., считалась примером безвкусной эклектической архитектуры)… Чтобы убедиться, вы можете сами съездить в Ленинград… проверить.. (Я даю бесплатную рекламу!) Будь у меня время, я бы с удовольствием продолжил… Мне это совсем не трудно… я готов говорить об этом бесконечно.. но где взять время?.. Мне бы хотелось рассказать вам… сколько здесь чудесных проспектов… передать вам в силу своих жалких способностей все величие этих царственных зданий… все великолепие и нелепость местного «барокко», грандиозных дворцов… на берегу моря… удивительную гармонию скульптурных ансамблей. А эта Площадь у Зимнего Дворца… Настоящий велодром для слонов… на ней могут запросто потеряться два полка солдат!.. А окружает ее настоящий распластанный по земле небоскреб, небрежно брошенный, подобно вееру… пронизанный тысячами дырочек, окошечек и узких проходов… Царская канцелярия.

***

Я с наслаждением рассказываю вам о «Мариинском»… Я буквально вижу, как вы туда заходите… подозрительно оглядываетесь по сторонам… Подождите!.. Минутку!.. Мы с Натали были там каждый вечер… Мы посмотрели весь репертуар… а «Пиковую даму»… целых шесть раз… «Пиковая дама», жеманная старая шлюха… Кокетливая ведьма, окорок с душком… Она по-прежнему покоряет сердца… Только стоит произнести «Пиковая»! как тут же из глубины русского сердца откликнется: «Дама»! это пир во время чумы!.. «Пиковая дама» это своеобразная, непостижимая месса… в ней есть очарование убийства… мятежное, тлеющее в глубине мира пламя погрома… которое однажды вспыхнет… взовьется вверх! До самого неба!.. выше золоченых куполов огромного собора!.. Пламя выжидает… колеблется… дрожит… стелется по земле… музыка задыхается… становится нежнее… убаюкивает… «Три карты!» Три самоубийства!… Это царский перстень, переливающийся на пальце мумии… Три самоубийцы каждый вечер тихо поднимаются из оркестра… В переливах огромных огненных волн… из самой глубины… этого не заметит никакая полиция… Вылетают три птички самоубийства… три крохотные души… такие крохотные… что даже волны пламени не в силах их поглотить… поверьте мне… пламя стонет… в глубине мира… полиция ничего не видит. Старая кляча, древняя ворона… богатая вдова, отмеченная печатью смерти… с пышной шевелюрой… воздушным гипюром… каждый вечер голосит на краю пропасти… и подыхает… Сколько рулад… исторгает это крошечное тело! Такое тщедушное!.. какое богатство красок!.. потоки арпеджио… аудитория захлебывается от восторга… все эти русские… буквально задыхаются… «Три карты»… Обезумевшая толпа!.. Мертвенно-бледных русских!.. вас обманули!.. заманили в ловушку!.. Отсюда уже никто не выйдет… Ваша судьба свершится! Как-нибудь вечером! В безумном смерче аккордов… Тот сумасшедший наверху вытащит и вашу карту… «Три карты»! Офицер ставит на все… Что там за движение?… Прямо из ада… выскакивают черти с хвостами из пакли, подпрыгивают, дрыгают ногами… все надежды, утраты, муки совести сплетаются в один узел… всю сцену захлестывают волны безумной ненависти… Начинается дикая сарабанда! Из объятого пламенем оркестра доносятся мучительные звуки скрипок… вы чувствуете приближение опасности… старая карга… воет! Пропасть уже разверзлась… Старуха валится на бок… Она так ничего и не сказала… А Пиковая Дама должна была сказать все!.. Она могла сказать все!.. Но она стала совсем невесомой, легче шерстинки… меньше вспорхнувшей вверх птички… грешной покинувшей тело души… испустила последний вздох… Ее тело при этом не издало ни малейшего звука… на огромной сцене осталось лежать маленькое сморщенное чучело, все в папильотках… Даже музыка кажется тяжелее, чем это слабое шуршание ткани… Засохший желтый шелковистый лист… падая, слегка коснулся нас. Это Судьба.

***

В царской ложе сидят местные партийные боссы… Рабочие в выходных костюмах сидят на галерке. А в первом ряду — евреи в очках… среди них есть несколько заросших пышной шевелюрой… «а-ля Бакунин»… Ветераны революции. Настоящий паноптикум. Фарс!.. Это похоже на издевательство!.. На балконах толпятся колхозники… инженеры… чиновники… и наконец стахановцы… самые шумные, болтливые и фанатичные сторонники режима… их очень много, это горячечные… одержимые… эксгибиционисты… кажется, остальные присутствующие в зале зрители их не очень-то жалуют… Весь партер, все балконы переполнены… то тут, то там мелькают носатые студенты в белых кепках с красными лентами.. типичные французские жидки… чувствуется преемственность политических идей… но это все про Пиковую Даму…

Ну а как же Танец? Знаменитый русские балет?.. То, чем они так гордятся?.. Это тоже восхитительно! Что за декорации!.. какое богатство красок!.. Какое изобилие талантов!.. Это нужно описать подробнее!.. Сколько их!.. Целая армия «исполнителей»!.. И главное! Профессиональный уровень каждого очень высок!.. а что за фуга! Им можно позавидовать! Они сыты!.. Труппа определенно очень хорошо питается. Натали не разделяла моих восторгов… Ей больше всего нравилась «Пиковая Дама».. у каждого свои слабости, свои мании… мои относятся к области танца… Да здравствует танец!.. «Бахчисарайский фонтан»!.. Что за схватка!.. Стаи демонов!. Развернув крылья, они несутся вверх… Что за грохот! Вспышки молний, удары грома, так что чуть не рушится театр!.. 400 дьяволов, вольтижеров, погромщиков, каждый артист, принимающий участие в этом извержении музыки, буквально растворяется в ее потоке! А что касается «Лебедей», то это тоже было очаровательно… очень грациозно!..

Вместе с тем, в «Утраченных иллюзиях» чувствуется какая-то вялость… несогласованность… излишняя рефлексивность… вульгарность… избыток средств и затрат!.. Это явная неудача! Полный провал!.. Вобще, среди постановок много неудач!.. Репертуар составлен крайне небрежно… Сколько ляпсусов!.. они вынуждены выполнять план!.. Несколько директоров уже расстреляли!.. за что?.. сколько капитанов не вернулось!.. Кто виноват?.. Все! Никто!.. я!.. вы!.. Балет — это всегда феерия. Это самый возвышенный, самый благородный, самый гуманный вид искусства!.. Кто способен его поставить?.. Душа слабеет и устает… По-настоящему сумасшедших уже почти не осталось. Творцы этих поэм давно умерли… Как их воплотить?.. Все ищут опоры в разуме… Но Разум бессилен… Теперь все говорят лишь о разуме… стараются поступать разумно… перезвон надтреснутых колоколов… Чрезмерная рассудочность губит их… И поделом!.. Самые страшные и разрушительные катастрофы — это не те, от которых рушатся дома, а те, которые истребляют наши феерии… Судя по их музыке, русские обречены… они раздавлены своим прошлым… они «от жажды умирают над ручьем»… Их «достижения»? Они им просто необходимы, черт побери! Чтобы заполнить эти гигантские соборы! Они ведь для чего-то были воздвигнуты!.. Это необходимо!.. Зачем? Старческий лепет! Маразм! Их «Кармен»… их «Манон»… их «Онегин», фатальная «дама»… «Руслан и Людмила»… «Мазепа»… Это ужасно…Уверен, что лавры первенства, все короны России должны быть отданы отважному менеджеру, который поставит в Ленинграде «Михаила Строгова» с хорами, солдатами, большим оркестром… Зимний Дворец должен принадлежать ему*(Речь идет о балете «Мишель Строгов», поставленном в 1880 году в Париже (либретто Ж. Верна и Д Эннери по одноименному роману Ж. Верна). Действие этой пышной постановки разворачивается в России на вымышленном историческом фоне (восстание среднеазиатских племен против русского царя). В России и СССР никогда не ставился, а роман публиковался с многочисленными цензурными купюрами. Селину о постановке этого балета могло быть известно из красочного альбома «Histoire Generale illustree du Theatre TV. Paris, 1934. P. 58.)!

Но вернемся к артистам?.. Среди танцоров: два великолепных исполнителя… лиризм, высокая техника, выразительность, настоящие поэты… Женщины? Отлично подготовлены, очень старательны… но не более, кроме одной балерины — Улановой… Зато их ансамбли просто божественны!.. Симфония человеческих движений. Сонм заполняющих небо корифеев… Их „па-де-катр“? мерцание падающей звезды… царство грез…видений… Вечера в Мариинском! Какое сладострастие! Все спектакли по два-три раза!»

***

Я хотел прогуляться, каждое утро до прихода Натали у меня было немного времени… Она должна была закончить дела по хозяйству и отнести рапорт… в местную Полицию… У меня было целых два часа, чтобы немного побродить… Улицы Ленинграда производят гнетущее впечатление, люди забиты… запуганы… я заметил это… нищие лавки… Сколько грязных жалких забегаловок… полуразвалившихся… с изношенным до деревянных перекрытий паркетом… старые прилавки из массивного дерева… помпезные… лоснящиеся, сделанные еще до войны… со следами былого изобилия… каменные шкафы с полками… украшенные букетиками и волнами лент… Пошлые, заплесневевшие имитации парижского шика 1900.. Чем они торгуют?.. Кучей отбросов… настолько отвратительных, что невозможно себе представить, что их можно было бы продать еще где-нибудь, кроме России… Какой-то жуткий склад вторсырья… никому больше не нужный хлам из старых галантерейных деревенских лавок… все это можно было найти во Франции в 1910 году, во времена «маневров»… Я помню… Тогда это было «последним криком».. Вот этими жалкими обносками, этим найденным на помойке старьем и торгуют в советских чудовищно огромных кооперативах… Даже в Монровии, в Либерии я не видел ничего подобного, поверьте мне, это вне конкуренции.. Это не сравнимо ни с чем!.. Те вещи еще можно было носить. «Третьесортный товар» или «третьесортный товар, бывший в употреблении», должны же быть хоть какие-то границы… Я тоже торговал с дикарями… в Бикобимбо, под соломенной крышей, в самой глуши Камеруна… Я спекулировал тоннами… И у меня там тоже не было конкуренции… Но на такое я бы никогда не осмелился… на такое у меня бы рука не поднялась. Когда я называю советские товары «жалкими отбросами», я ничего не преувеличиваю… Я обошел все их магазины на больших улицах вместе с Натали… Такого дерьма, каким они торгуют, я еще нигде не видел… Воистину нужно быть гением, чтобы суметь здесь одеться… Их ткань — это настоящая пакля, даже нитки не держатся.. И за это надо платить! Обратите внимание!.. Нужен целый воз денег, чтобы сделать самое обычное приобретение… несколько хлопчатобумажных отрезов!.. надо признать, что коммунизм — это самая безжалостная, дьявольская форма эксплуатации простого народа!.. Коммунисты готовы выпить из народа всю кровь, вытянуть из него все жилы!.. Это худшая форма эксплуатации!.. Я говорю «дьявольская», потому что у них, в отличие от других, есть еще их суперсволочные идеи. Они постоянно морят свой народ… свой «господствующий класс» всей этой ужасающей нищетой и делают это обдуманно и цинично… Здесь все просчитано. Они прекрасно понимают, что делают! Заставить людей не думать, голодать, они готовы уничтожить, стереть с лица земли свой «любимый» народ!.. издеваться над ним! Не оставить на его теле ни одного живого места! Накачать его тоской до такой степени, чтобы он захлебнулся ею!.. переломать ему все кости, зажать в кулаке и превратить в тряпку, о которую может вытирать ноги каждый, кто захочет… Оргазм евреев, плоды горячечной фантазии чернокожих ублюдков, смешать нас всех с дерьмом, запугать, унизить, растоптать, сделать более жалкими и трусливыми, чем эти отвратительные жабы из гетто. А потом, вдоволь поизмывавшись над нами, выпить из нас всю кровь и выбросить в отхожее место… Таков наш счастливый удел!

Со жратвой в Ленинграде дело обстоят еще хуже, чем с одеждой, если это вообще возможно… Их мясные магазины, почти все в подвалах, ниже уровня мостовой, под землей, какие-то гроты под зданиями… и очень вонючие… Кругом толпятся люди… они ждут своей очереди… огромная «очередь» за плотным занавесом из мух… голубоватым… волнующимся… испускающим легкое жужжание… Очередь жужжит вместе с мухами… отбивается от сонма мух… тонет среди мух…

Несколько консьержек, мамуля в ботах, закутанная с головы до ног баба, девочка в очках, одна за другой… ныряют в подвал… протыкают полотнище мух… исчезают в норе… и, довольные, возвращаются на свет… В кулаке у них зажат кусочек жира! Мухи тут же устремляются на него, и на людей тоже… все кругом шевелится, кусается, урчит.. кружится в хороводе… Мамулю в ботах окутывает целое облако.«

***

Возвращаясь с экскурсий, я неизменно заглядывал в офис ВОКСа*(ВОКС — Всесоюзное общество культурных связей с заграницей, образованное в 1925 году. ВОКС соперничал с Интуристом и стремился достичь упразднения последнего, в чем не преуспел. Когда Селин был в Ленинграде, его обслуживал именно Интурист. Тем не менее, в архиве ВОКСа (Ф.4 оп. 1 д. 13 л. 139) есть упоминание о пребывании Селина в Ленинграде, который целиком приводится во вступительной статье к сборнику.)

Если там никого не было… Он располагался в здании напротив отеля… «Прием иностранных туристов»… Я всегда был довольно любопытен. Все эти бюро, которые никогда не открывались раньше полудня, меня очень интриговали. Как-то утром, как обычно, заглянув в привычный полумрак… я вдруг услышал музыку… Я прислушался… пианино… Я сел на ступени… Играли очень хорошо… Мне захотелось взглянуть на исполнителя… Обхожу вокруг дома… Спускаюсь вниз… вижу дверь в подвал… небольшой проход… Мне хочется взглянуть на этого человека… В музыке я немного разбираюсь, я сам раньше играл, не особенно, конечно, но все-таки… Это всегда меня интересовало… Вот я и в доме… Все кабинеты абсолютно пусты, отчего эхо шагов разносится по всему помещению… Я поднимаюсь на второй этаж… звуки слышатся оттуда… Ширма… Я останавливаюсь… крадучись, обхожу вокруг. Наконец я вижу пианистку… Это миниатюрная старушка, которую я хорошо знаю… Эта «бабуля»… переводит с французского в «Приеме иностранных туристов»… Она всегда тщательно обдумывает фразы, стараясь сделать свою речь более выразительной… у нее такая «прециозная» речь… Именно она дает мне рекомендации относительно визитов, которые я намереваюсь сделать… Я затаился в углу комнаты, стараясь не шуметь… Я слушаю очень внимательно… Она никогда не говорила мне, что так чудесно играет на пианино… Никогда… Она очень скромна. Это непростительно с ее стороны… Мы ведь с ней дружили… Вот уже по меньшей мере три недели, каждый день, в полдень я отправлялся на противоположную сторону улицы… чтобы рассказать ей о своих делах… немного посплетничать… позлословить… Эта крошечная старушка была такой утонченной и такой любезной…

Я замер на своем стуле и не шевелился… слушая ее… Я прослушал все… великолепное исполнение… сначала «Прелюдии», а потом Гайдн, «Пятая»… Это был действительно Гайдн. Ко всему прочему, я ведь еще несколько лет брал уроки у одной известной пианистки… Она зарабатывала на жизнь Шопеном и Гайдном… Так что я на самом деле немного разбираюсь в музыке… и могу оценить качество исполнения… ну все равно, можете мне не верить, но бабулька была настоящей артисткой…

В конце я ушел так же незаметно, как и пришел. На следующий день поначалу я не хотел говорить ей об этом своем нескромном аудировании, но я ведь так болтлив… Я осторожно прощупал почву… а потом выразил свое восхищение… ее виртуозным владением клавишами из слоновой кости… это выше всех похвал!.. Без кокетства, без излишней напыщенности, без излишнего педалирования… Мои слова убедили ее в том, что я знаю в этом толк… а моя утонченность еще больше укрепила ее доверие ко мне… Понизив голос почти до шепота, она поведала мне о себе… «Я не „своя“ в этой стране, вы понимаете, мсье Селин?… „Не своя“ не по возрасту, увы!.. А по дате моего возвращения… Я отсутствовала целых двадцать лет!.. Я вернулась сюда год назад… За границей я много занималась музыкой… Иногда давала концерты… уроки… Я захотела вернуться… увидеть все своими глазами… и вот я здесь… Тут меня не особенно любят, мсье Селин… Но мне же надо как-то жить… С этим кончено!.. Ничего не поделаешь… Музыкой я здесь зарабатывать не могу… Но уехать я тоже не могу… Для пианистки я слишком стара… так мне здесь все говорят… Но главное, это мое отсутствие в течение стольких лет… Оно кажется им подозрительным… К счастью, я говорю на нескольких языках… это меня и спасает… дает мне кусок хлеба… Я не жалуюсь, мсье Селин, но я не слишком здесь счастлива… Вы ведь сами видите, не так ли? Я должна приходить на работу до часу, гораздо раньше других, чтобы немного помузицировать… У них здесь есть пианино… А мы, три старухи, живем вместе в одной комнатке… и это еще хорошо… Если бы вы видели, как живут другие… Я не жалуюсь…»

Перед самым отъездом я еще раз встретился с бабулькой, она была взволнована и смущена, ей явно хотелось еще что-то мне сказать… Она зашептала:

«Мсье Селин, вы меня простите… Могу ли я позволить себе вас спросить… О! Всего один вопрос… может быть, не очень скромный… о! Даже не знаю… стоит ли?.. В конце концов, вы можете мне не отвечать, если не хотите… Ах! Мсье Селин, я не слишком здесь счастлива… Но на свете так много людей, не правда ли, мсье Селин, которые тоже не слишком счастливы?… Вы ведь согласны со мной?.. как вы считаете, мсье Селин?.. Человек в этом мире, без семьи… без связей… который никому не нужен… Старый… уже инвалид… несчастный, которого никто не любит… униженный и оскорбленный… имеет ли он право, по вашему мнению?.. только честно?.. без обиняков, ответьте мне, имеет ли он право покуситься на остаток своих дней?..

Ах! Я даже подпрыгнул!.. настолько неожиданны были для меня эти слова!..

— О-ля! Мадам! Не кощунствуйте!.. Как! Стыдитесь! О! И думать не смейте!.. Что за блажь! Какая дикость! Ерунда! Какой ужас!.. Вы решили капитулировать, мадам?.. перед наглостью каких-то тупых бюрократов… Я считаю, что вы не должны обращать внимание на все эти глупые козни… Тьфу!.. Жалкая мышиная возня… не ожидал я от вас такого, мадам! Не ожидал!.. честное слово… С таким талантом, как у вас, вы должны давать концерты!.. Вы просто обязаны! Это ваше призвание!. Не отступайте, мадам!.. И вы победите!.. Конечно, я понимаю, эти большевики не слишком любезны… Они, возможно, излишне жестоки… неотесанны… хитры… с садистскими наклонностями… ленивы… любят выпить… приворовывают… трусоваты… лживы… не слишком опрятны… о, я все понимаю!.. Но вы должны спросить себя, как к ним лучше подступиться?.. Все не так уж плохо!.. если вы хорошенько подумаете!..

Бабулька, как и все русские, любила задаваться роковыми вопросами. Мы поразмышляли над ними вместе… От души…

— Вот увидите, — сказал я бодро, — увидите! Уверяю вас, мадам, могу поставить на что угодно, хоть на сто тысяч рублей! Что такая необыкновенно одаренная, тонкая, чувствительная, восприимчивая натура, как у вас, не может долго оставаться не оцененной по достоинству!.. не может!.. Вы будете выступать, мадам! поверьте мне! Запомните мои слова!.. И во всех городах «обновленной» России! Вас ждет триумфальный успех, вас всюду будут носить на руках!.. У вас просто не будет отбоя от предложений!..

— Вы думаете, мсье Селин?.. Они ведь так не любят тех, кто вернулся… тех, кто знает, как живут за границей…

В этот момент вошла Натали… разговор прервался.

— До свиданья, мадам! Я вернусь! Обязательно!

Я дал ей клятвенное обещание.

***

Но это еще не все..

Натали, моя переводчица, была очень внимательна… прекрасно образованна, исполнительна… Она показывала мне все, что знала, все дворцы, музеи, все самые красивые места… все самые знаменитые храмы… великолепные архитектурные ансамбли… старинные парки… Острова… Она в совершенстве овладела своим предметом… при любых обстоятельствах… днем или ночью… она готова была произнести небольшую речь, объяснить политическую ситуацию… Она была еще очень молода, но у нее уже был опыт революционной борьбы… разрушение общества… построения нового мира… Она обрела его еще совсем маленькой… Когда началась гражданская война, ей едва исполнилось четыре года… Ее мать была буржуйкой, актрисой… В тот вечер, когда к ним нагрянули с обыском, у них во дворе толпилось много народу… ее мать ласково сказала ей: «Натали, моя девочка, подожди меня, дорогая… Будь умницей… Я схожу вниз посмотрю… что там происходит… Я скоро вернусь и заодно принесу уголь…» Ее мать так никогда не вернулась и ничего не принесла… Большевики отдали Натали в колонию, сперва рядом с городом, немного позже — на дальнем Севере… Мотание по поездам… В течение нескольких лет… по всей России… Она рассказала мне о своих детских переживаниях и забавах… Обо всех скитаниях!.. О том… как весь их интернат был эвакуирован при приближении неприятеля… Сперва опасность исходила от Колчака… потом от Врангеля… и наконец от Деникина… Каждый раз их путь лежал через бескрайние степи… Путешествие продолжалось месяцами… эвакуировали всех детдомовцев… Нужно отдать должное большевикам, те делали все от них зависящее, чтобы все они не сдохли, как мухи… в пути… Иногда было так холодно, что маленькие трупики становились жесткими, как полешки… вырыть яму было невозможно… Их даже не могли похоронить. Их просто сбрасывали с телеги, останавливаться было запрещено. Натали знала, что такое гражданская война… золото валялось прямо на дороге! Она топтала его ногами… людей расстреливали без суда и следствия… Голод и разруха, один, два года, десять лет, «пятилетка» бесконечных стараний… хвастливые лозунги… потоки демагогии… наконец она устроилась гидом… Она самостоятельно выучила французский, немецкий, английский… В «Интуристе» ей приходилось удовлетворять любопытство идиотов со всех концов земного шара… большинство из которых были евреи (примерно 95 из 100)… Она старалась держаться в тени и не высовываться, у нее были железные нервы, я очень любил Натали за ее курносый носик и самоуверенность. Я никогда не скрывал от нее того, что думал… Должно быть, она составляла прекрасные донесения… Роста она была небольшого, прибалтийского типа, крепкая, плотно сбитая блондинка, со стальными, как и ее нервы, мускулами. Я хотел увезти ее в Париж. Я готов был сам оплатить ей дорогу. Но Советы не разрешили… Она вовсе не была провинциальна, скорее, даже наоборот, у нее не было предрассудков, и она все прекрасно понимала… Но, как это ни удивительно, она фанатично верила в Коммунизм… Во всем, что касалось Коммунизма, ее было не переубедить… Тут ей лучше было не перечить… она мгновенно выходила из себя… поразительно! Меня это забавляло. Ее бледно-голубые глаза метали громы и молнии… и сверкали, как ножи гильотины…

По-настоящему, всерьез мы столкнулись с Натали только один раз. Это произошло по дороге из Царского Села, из последнего дворца Царя… Мы ехали в машине… и довольно быстро… эта дорога была не так плоха… Я поделился с ней своими сомнениями о том, что, пожалуй, не слишком этично тревожить тени умерших… безвинно убитых… посещать эту выставку призраков… снабженную вульгарными издевательскими комментариями… К чему это беззастенчивое злобное перечисление… всех, даже самых небольших странностей… проявлений дурного вкуса… смешных маний Романовых… колкости по поводу их амулетов, четок, ночных горшков… Она стала спорить со мной… Натали считала это совершенно естественным. Я настаивал на своем. Как бы там ни было, но именно оттуда, из этих комнат, Романовы отправились навстречу своей судьбе… их всех уничтожили в подвале… Может быть. Нужно было бы принять во внимание это обстоятельство… Нет! Я находил это проявлением дурного вкуса! В высшей степени дурного, гораздо более дурного, чем у всех Романовых вместе взятых… Это гнусное глумление грязных евреев над мертвецами вызывало у меня отвращение… Мне вовсе не доставляло удовольствие глядеть на хихиканье палачей… да еще в комнате своих жертв… Я внезапно почувствовал себя рьяным монархистом… Ведь их же всех убили: мать, отца, пятерых детей… безо всякого суда, просто убили, зарезали, совершенно беззащитных, в подвале в Сибири… и после каких передряг!.. несколько месяцев!.. с мальчишкой, больным гемофилией… среди всех этих грубых и пьяных солдат и еврейско-татарских комиссаров… И это дьявольское хихиканье… Все это не укладывается в голове… Мертвые имеют право отдохнуть.. подонки из подонков, отдав концы… становятся неподвластны человеческому суду… Вовсе ведь не обязательно убийцам приходить и блевать на их могилах… Революция?… Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. Почему бы и нет?.. Но дурной вкус — это совсем другое дело… Еврею доставляет удовольствие видеть, как у белого на шее затягивается петля. Пытать белого составляет инстинктивную потребность еврея и негра. Все революционные сатурналии как козлом воняют неграми, евреями и азиатами… Марат… Керенский… Евфрат… вуду… экваториальная магия… жертвы акул… Сен-Доминго… жуткие обычаи дикарей… Все это имеет одинаковый привкус… отдает одной и той же бочкой…

— Почему? Почему?.. — встрепенулась она… — Эта тварь не хотела ничего слушать… — Царь был безжалостен!.. да!.. к несчастному народу!.. Он приказывал убивать!.. расстреливать!.. ссылать!.. сотни тысяч невинных!..

— Большевики несколько недель таскали его по Сибири. А потом прикончили его в подвале вместе со всеми его сопляками! Ударами прикладов!.. Он за все заплатил сполна!.. Теперь можно оставить его в покое… дать ему отдохнуть…

— Нужно, чтобы народ все знал!.. обучался!.. Пусть он убедится собственными глазами в глупости царей… их бездарности… ограниченности… отсутствии вкуса… мелочности… Они ведь на всем наживались! Эти Романовы! Они выжимали из трудового народа миллионы миллионов рублей… Кровь народа!.. и эти амулеты!.. Эти амулеты оплачены народной кровью!

— Ну и что! Они ведь за все заплатили… Так оставьте их в покое!

Эта дура не хотела ничего слышать!.. Я тоже завелся… Я становлюсь упрям, как тридцать шесть мулов, когда баба начинает мне перечить…

— Все вы убийцы! — заорал я на нее… — даже хуже, чем убийцы, вы святотатцы, насильники и вампиры!.. Вы настолько извратились, что глумитесь над покойниками… у вас уже не осталось ничего человеческого… Почему бы вам не заказать их восковые фигуры?.. как у Тюссо?.. с зияющими ранами?.. и копошащимися в них червями?..

Ах! Она была ужасно упряма. Эта наглая тварь продолжала спорить со мной… нашу колымагу трясло… Она ерзала в своем кресле…

— Царица была еще хуже, чем он!.. еще хуже!.. В тысячу раз хуже!.. бесчеловечна… У нее было каменное сердце!.. Она настоящая кровопийца!.. революционеры по сравнению с ней просто ангелы. Ей не было никакого дела до своего народа!.. Его страданий! Своего несчастного народа! Который так верил ей!.. который жертвовал собой во имя нее!.. Никогда!.. Она-то сама никогда не страдала!..

— Царица?.. подумать только! Какая низость! Но у нее ведь было пятеро детей! Ты хоть знаешь, что значит иметь пятерых детей? Вот если бы твою дырку вывернуть, как у нее! Да еще пять раз подряд, вот тогда бы я на тебя поглядел!.. Как бы ты запела! страдания! Страдания!.. Сучье отродье!

Я был вне себя от ярости… Она сама была виновата! Я чуть было не вышвырнул ее из машины!.. Меня переполняла жуткая злоба! Я почувствовал себя совсем русским!..

Шофер был вынужден затормозить… он остановился… и, вмешавшись, разнял нас… мы продолжали огрызаться… Она долго не хотела вернуться в машину! Она была очень упряма… мы вернулись в Ленинград врагами. Я не видел ее целых два дня. Я думал, что никогда ее больше не увижу… А потом она опять вернулась… Все было забыто!.. Мы оказались не злопамятны… Мне было приятно увидеть ее снова. Натали мне очень нравилась. Только один раз она была со мной искренней, я хочу сказать — по-настоящему искренней… когда мы говорили с ней о революции. Я уверял ее, что скоро и у нас во Франции тоже будет коммунизм… у нас уже собралось достаточно евреев… нечто подобное уже назрело… вот тогда она сможет приехать в Париж… тогда это будет разрешено… она приедет ко мне с каким-нибудь евреем…

— О! Поймите, мсье Селин… революция это совсем не то… Чтобы сделать революцию, необходимо два основных условия… Во-первых, прежде всего необходимо, чтобы народ подыхал с голоду… а во-вторых, чтобы у него было оружие.. много оружия… Без этого… ничего не сделаешь!.. Для этого нужно, чтобы у вас шла война… очень затяжная война… и еще какое-нибудь стихийное бедствие… чтобы вы все подыхали с голоду… и только тогда… после междоусобицы… после войны с другими странами… после всех напастей.. — тут она вдруг замолчала….

Никогда она больше со мной не была так откровенна… Она была очень осторожна… старалась держать язык за зубами… не болтать лишнего… Я испытывал к ней глубокое уважение… Я бы с удовольствием привез ее в Париж… Из нее бы получилась превосходная секретарша. (…)

***

Натали часто противоречила сама себе… как и полагалось марксисту… По правде говоря, меня для нее просто не существовало… Она хорошо усвоила основы «Диалектического материализма». У нее, как у попа, всегда и на все был заранее заготовленный ответ.

— Чем занимаются капиталисты?..

— Они эксплуатируют несчастный народ, спекулируют, грабят!..

— Что они делают со своими капиталами?..

— Они все время играют на бирже… они монополизируют сырье… специально создают дефицит…

— Что же все-таки они делают со своим состоянием? Они что, спят ночью сразу на трех кроватях?.. У них у каждого по четырнадцать любовниц?.. Они разъезжают одновременно на восемнадцати автомобилях?.. Живут в двадцати двух домах?.. Жрут по семнадцать раз в день?.. и только деликатесы?.. что в конце концов они делают со всеми этими своими ужасными деньжищами? Которые они выкачивают из задавленного порабощенного, стонущего народа?

О! Эти коварные вопросы нисколько не смущали Натали.

— Они удовлетворяют все свои прихоти…

Вот как… Наконец-то я ее поймал… нащупал ее слабое место. Она неловко запнулась на слове «прихоть»… «Прихоть» для нее было всего лишь слово… И ничего больше! Она понятия не имела, что такое на самом деле эта «прихоть»… прихоть богача… Она была не в состоянии объяснить мне это, привести какой-нибудь наглядный пример прихоти… Я загнал ее в угол… это выводило ее из себя… И все-таки в конце концов она взмолилась о пощаде… И попросила меня рассказать ей, что же это такое в действительности — «прихоть». Я постарался найти наиболее удачный пример, чтобы просветить ее и чтобы впредь она уже не попала впросак в своей работе с туристами:

— Слушай меня внимательно, моя крошка, я тебе сейчас все объясню. Во времена моей молодости в Ницце в 1910 году я работал доставщиком у известного ювелира Бена Корема… на бульваре Массена… Мой хозяин Бен Корем, который обслуживал только элиту, высший свет и казино, абсолютно мне доверял. Мои родители, несмотря на свою нищету, считались очень порядочными людьми, они поручились за меня, что я никогда не ошибусь ни на су… и мне можно доверять любые драгоценности. И действительно, должен признаться, мне на самом деле их доверяли. Мсье Бен Корем сразу же подверг меня небольшому испытанию… и потом только мне доверял свои диадемы, свои самые замечательные украшения… шейные цепочки длиной в несколько метров… По несколько раз в день я карабкался по лестнице, ведущей на Монт-Барон, к Дворцам на набережной с грузом всевозможных коробочек, целой кучей драгоценных камней, золота, платины и ожерелий… дабы «элита» имела возможность выбрать… самые знаменитые кокотки того времени… представители «high-life» могли удовлетворить все свои причуды, самые экстравагантные персоны Европы, члены каких-то фантастических «клубов», титулованные Жрицы Любви. Я нес в своих заколотых английской булавкой карманах больше богатств, чем возвращающийся из Перу испанский галион. Но я не должен был задерживаться, быстренько обежать побережье… и как можно скорее вернуться в магазин.

У меня была еще другая работа, тоже очень ответственная — которая для мсье Бена Корема была не менее важна.

Я должен был стоять в задней комнате лавки, спрятавшись за занавеской… Меня никто не должен был видеть… мне запрещалось входить в лавку! Я должен был наблюдать за руками покупателей и покупательниц… В этом и заключалась моя работа… следить за каждым их жестом… особенно за незаметным движением… кисти!.. Не отрывать глаз от кистей их рук!.. ни на секунду… Вот… Продавцу неудобно, пока покупатель выбирает покупку, следить за его руками… Он не может за всем уследить… Он ведь должен приветливо улыбаться. Изображать радушие… заискивающе глядеть в глаза… Он не должен коситься на руки покупателя… Это невежливо… Эта обязанность возлагалась на меня… Я должен был затаиться… как рысь… Я знал всех покупателей… Хотя они меня никогда не видели… Я знал всех воров. Среди итальянцев и славян попадаются подобные извращенцы… особенно среди женщин… русские ведь самые шикарные аристократы… но среди них есть шалуны… воришки… плутишки!.. любители пошкодить!.. Они не могли устоять перед искушением слямзить небольшое украшение… Ах!.. их манжеты таили в себе самую большую опасность… Я был начеку… внимательно наблюдал… Мгновение.. Пссс!.. и оно уже в рукаве. Я «тук-тук-тук!» три удара в дверь… Так мы договорились с Беном Коремом… Обычно все улаживалось очень хорошо, я не помню ни одного скандала.

Не скрою, в моей роли были и свои преимущества… я был вознагражден… когда покупательницы были красивы.. они сидя… шуршали своими юбками… и доводили меня до исступления видом своих бедер. Они меня буквально гипнотизировали… Ах! Эти обтянутые ляжки… ах! Сколько же я тогда дрочил… Ах! Эти божественные руки! Ах! Я должен признаться, что не было ни одной знаменитой красавицы того времени, глядя на которую я бы не спустил… стоя в задней комнате по заданию Бена Корема. Это был период моего полового созревания, у меня постоянно жгло в заднице. Это не мешало мне добросовестно исполнять свои обязанности… За свою честность, альпинизм во время доставки, рысье чутье и мелкую помощь в лавке я получал 55 франков в месяц… С чаевыми это было бы не так уж и плохо — если бы не обувь, с которой надо было что-то делать, особенно из-за Монт-Барон… этих ужасных каменистых склонов… У меня постоянно отрывались подметки…Они не держались и пятнадцати дней, так много я ходил… Мсье Бен Корем наконец догадался и стал сам подбивать мне новые подметки.

Среди наших покупателей была одна очень высокопоставленная персона, вором его уж никак не назовешь, напротив, он был настоящим, кажется, даже родным, дядей Царя, это был великий князь Николай Николаевич. Внешность у него была запоминающаяся… по меньшей мере два метра росту. Именно этот великан и проиграл окончательно войну, погубив русскую армию. Ах! Я бы мог им сказать еще в 1910, что он все потеряет… Он ведь никогда не знал, чего хочет…

Однажды, просто так, от нечего делать, он зашел в нашу лавку… он куда-то спешил, а чтобы войти в дверь, ему нужно было нагнуться… Он здорово стукнулся… Он был явно недоволен… Уселся и начал щупать свою голову…

— Послушайте, Бен Корем, я хотел бы приобрести у вас подарок для одной дамы… Мне нужен браслет…

Ему тут же выносят товар… целые подносы… это было целое состояние… У Корема было на что посмотреть… Он все осмотрел… порылся… Но ничего не выбрал… Потом поднялся во весь свой огромный рост… И направился к выходу…

— До свиданья!

Бом!.. Он снова трахается о косяк… Потом отскакивает от двери… Оглядывается по сторонам… Снова щупает свой череп. Морщится от боли…

— Ах! Послушайте, дайте мне все это, Корем!..

Он сгребает все браслеты со стола… наполняет ими все карманы своего пальто…

— Так!.. — говорит он… — Теперь покажите мне еще портсигары!

Ему выносят все, что есть…

Он какое-то мгновение стоит ошарашенный… золотые коробочки… «оправы» из бриллиантов.. потом он начинает их все открывать… и резко закрывать… забавляясь тем, как они щелкают… Плок!.. Плак!.. Плок!.. Плак!.. Плок!.. Потом это ему надоедает… Он забирает весь ассортимент… две.. или три дюжины… Все это он тоже запихивает в свои карманы, забитые браслетами… Он встает… Направляется к двери…

— Сир! Сир! Осторожно, голова!.. — Бен Корем даже подпрыгивает…

Великий князь наклоняется… с улыбкой проходит… Но там, на пороге, он снова оборачивается… взмахивает рукой… Явно намереваясь вернуться в лавку… Бомм! Снова удар по башке! Он хватается за голову двумя руками… отступает…

— Корем! Корем!.. Пошлите ваш счет в Санкт-Петербург! Моему племяннику… Он разберется… сам!.. там!.. Так будет лучше!.. Так будет лучше всего!..

Вот это прихоть!.. Натали… Вот что такое настоящая прихоть!.. или же я сам ничего в этом не понимаю… Запомните это, Натали, этот яркий пример прихоти…

Бедный Николай Николаевич, он был так своенравен и капризен… По какой-то иронии судьбы его большой дворец на Неве в 18-м году превратили в «Институт Мозга», где теперь занимаются изучением психических явлений*(Селин путает топографию. Институт мозга находится на Петровской улице, 3, а дворец Великого Князя Николая Николаевича — на площади Труда, 4).

Это нелепая случайность, но весьма характерная.

— Видишь, как странно устроена жизнь… какую злую шутку сыграла она даже с великим князем Николаем Николаевичем, у которого, вообще-то, головы не было вовсе…

Натали рассмеялась… эта история слегка позабавила ее, хотя она и побаивалась, что я снова вернусь к тому, что говорил в Царском Селе… и у меня опять начнется приступ бешенства… Она не доверяла мне.

***

Больше мне нечего сказать, кроме этих банальных слов: время неумолимо… этим все сказано…

Время проходит и уносит с собой все… остается только слабый отзвук… который звучит в вашей душе все глуше и глуше… все реже и реже… Что поделаешь?..

Мне пришло уже несколько писем из России… от Натали… Я не написал ей в ответ на эти письма… ни слова… вот ее последнее маленькое послание:

«Дорогой мсье Селин,

Не думайте, я не мертва, не исчезла.. Правда, я была очень больна все эти месяцы и не могла вам написать. Теперь все прошло! Я здорова, хотя и сильно ослабла… Зима кончилась, у нас теперь тоже весна и солнце, которого я ждала…с таким нетерпением… Я чувствую слабость, и мне немного грустно. Вы мне не отвечаете… Может быть, вы уже забыли меня?.. К нам в Ленинград сейчас приехали туристы из вашей страны, а в июне должно приехать еще больше. Может, и вы тоже как-нибудь приедете?.. Это было бы замечательно. Я хотела бы получить от вас весточку и пишу вам свой домашний адрес.

С наилучшими пожеланиями.
Натали» (…)

Перевод с французского Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича

Луи-Фердинанд Селин

MEA CULPA*

*(Впервые опубликовано в альманахе «Стрелец» № 2 1993)

(Перевели с французского Эсперанса Гальего Родригес и Сергей Юрьенен)

Что соблазняет в Коммунизме, огромное его преимущество, надо сказать, это то, что он, наконец-то! сорвет нам маску с Человека. Освободит его от «оправданий». Вот уже столетия, как Человек обманывает нас, он, его инстинкты, его страдания, его сногсшибательные претензии… Как он заставляет о себе мечтать… Невозможно себе представить, до какой степени, этакий простачок, он способен водить нас за нос!.. Тут тайны глубин. Он никогда себя не выдаст, старательно укрытый за своим железным алиби. «Эксплуатация теми, что сильней». Неоспоримо, как закон… Страдалец… Мученик ненавистной системы! Просто Иисус Христос!

«Меня! и тебя тоже! его! нас эксплуатируют!»

С обманом будет покончено! Свинцовые мерзости долой! Рви свои цепи Попю*(Собственное имя, новообразование Селина. Фр. Populace — чернь, простонародье… populo — народ, толпа. — все прим. к «Mea culpa» С. Юрьенена и Э. Гальего)! Разогни спину, Данден*(Жорж Данден — герой одноименной комедии Мольера (1668), имя нарицательное для «выскочки из простонародья».)! Когда-нибудь это должно же кончиться! Пусть, в конце концов, тебя увидят! Как здорово ты выглядишь! Пусть тобой восхитятся! Пусть тебя изучат! До самых твоих глубин!.. Пусть тебе откроют твою поэзию, чтобы мы смогли бы, наконец, любить тебя таким, какой ты есть! Тем лучше, черт возьми! Тем лучше! И чем скорей, тем еще лучше! Пусть они сдохнут, господа хорошие! И побыстрей! Эти прогнившие отбросы! Все вместе или порознь! Но только поскорей! давай-давай! раз-два, готово! Ни минуты пощады! Легкой смертью или самой лютой! На это мне плевать! Я исхожу от нетерпения! Ни одного жалкого эскудо, чтобы перевоспитать их расу! В яму всех, шакалов! В выгребную! Чего тянуть! Когда они отказались выдать хотя бы одного-единственного заложника Королю по имени Прибыль! К такой-то матери! Конец им всем! Видали этих волынщиков?.. За решетку их, а там в расход! Надо, так надо! Это ж есть наш последний!.. Отпустить на все четыре? Это ж в честь чего?.. Они нас даже развеселить не могут! Чем дольше лупишь, тем глупее и неповоротливей, тупицы! Пинками их переворачивать, чтоб насмешили!..

Привилегированные? что касается меня, то глаз мой, даже слегка б, клянусь, не замутнился от вида подлой их падали… Именно так! Как слышали! Отсрочку? Нечего! Никаких угрызений! Ни слезы! Ни вздоха!.. Пара ж пустяков! Не стоит ничего! А радость неземная! Их агония? Слаще меда! Объедение! Дайте добавки! Формально заявляю, что для меня это праздник души!..

Падло, я тебя прикончу! Вот ей-ей! Только б ночку почерней!
Выну наглые шары, и распялишь две дыры!
Выбью сучую душонку! Пусть попляшет, как девчонка!
А тебя обнимет кто-то!..
В печи кладбища Сироток!*(Автор этой псевдонародной песни сам Селин)

Эти бодрые куплеты ударяют мне в голову! Кстати, дарю их всем, с музыкой вместе! «Гимн Бойни» и мотивчик заодно! В комплекте!

Все в порядке! Са ира!
Один ушел,
На смену два…

И так далее, пели в ритм мостильщики прежних времен! Потопчем-перетопчем! Утрамбуем! Заразу, о которой речь! Сравнять с землей всю эту расу! Никогда с библейских времен не обрушивался на нас поток более подлый, более пошлый, одним словом, более унизительный, чем это липучее буржуазное засилье. Класс наиболее подло тираничный, алчный, хищный, абсолютно ханжеский!.. Нравоучительный и блудливый! Безучастный и плаксивый! Каменный перед страданиями! Более ненасытного? более жадного до привилегий? Нельзя себе представить! Более скаредного? более иссушающего? более одержимого самой ничтожной наживой? Словом, законченное гнилье.

Да здравствует Петр I! Да здравствует Людовик XIV! Да здравствует Фуке! Да здравствует Чингиз-хан! Да здравствует Бонно*(Имеется в виду предводитель известной воровской шайки)! вся банда! и все прочие! Но для Ландрю*("серийный" убийца 20-х годов, имя которого стало во Франции нарицательным) прощенья нет! У всех буржуа есть нечто от Ландрю! Вот где тоска! Непоправимо! 93-й*(Т.е., по периоду Террора, вся Великая французская революция), я так считаю, это холуи… то есть, буквально, с холуйскими рылами! лакеи пера, которые, спятивши от зависти, в один прекрасный вечер захватывают замок, обезумевшие, завидущие, грабят, давят, устраиваются и считают сахар, приборы, простыни… Считают все!.. И продолжают… Они так и не смогли остановиться. Гильотина, это окошко кассы… Они будут считать сахар до самой смерти! Кусками, завороженные. Можно кончить всех на месте… Они всегда на кухне. Терять нечего! Можно не принимать в расчет их пару-тройку интеллектуалов, импрессионистов, путанников с направлениями иногда мычащих что-то влево, иногда вправо, в глубине своей блядской душонки все яростные консерваторы, цедящие по капле субтильные тонкости; все до отказа набиты тайными расчетами. Достаточно им показать лакрицы! Пойдут, куда вы захотите, на запах мизерного оклада, на возможность вылезти на сцену… И нельзя ожидать, что они искупят гигантский кретинизм, покрытую хромом немытость стада!.. Из блядской породы они вышли… В яму их тоже, этих выродков! И пусть нам больше ничего о них не говорят!.. Другие, напротив, такие же точно, проникновенные «борцы за справедливость» за 75 тысяч франков в год. Показываться на стороне народа, по нашим временам, это как задешево купить хорошую страховку. А если вдобавок чувствуешь себя немного евреем, это становится страховкой жизни. Все это более чем понятно.

Какая разница, я ее не вижу, между Домами культуры*(имеются в виду французские дома культуры в пролетарских предместьях) и Французской Академией? Тот же нарциссизм, та же ограниченность, то же творческое бессилие, болтовня, та же пустота. Другие штампы разве что, и все. Подлаживаются, выставляются, переливают из пустого в порожнее точно так же там и здесь.

Большая чистка? Вопрос месяцев! Вопрос дней! Да-да! Дело скоро будет сделано!.. И пусть отметят это праздником!.. Бенгальскими огнями!..

В общем это легко — переворот! Истребление целого класса! Ломятся только в открытые двери, а эти совсем уж трухлявые!.. Господ расстреливать проще, чем пулять по глиняным трубкам в балагане!.. Этим естественно гордиться! Кто был ничем, отплатил им сполна! Возмещение тысячекратно справедливое! Проклятием заклейменные отняли свое кровное! О кей!

Твою же мать! Уместно здесь сказать! Давно пора!.. Все это законно до крови!..
Все богатых мы сожрем!
Та-та-та (sic)
Трюфеля им в гузку!
Из всех пушек как пальнем!
Бум!

Вот, наконец, и самое главное! Вот славное дело и сделано!.. Вот Прол свободен! Ему, и только ему в руки все инструменты, о которых речь, от флейты до барабана!.. Завод ему и фабрику! Шахты! С подливкой! Пирог! Банк! Давай! И виноградники! и каторга тоже! Красненького за это! Хорошо пошло! Ну, вот мы и одни! Смелей! С этого момента Прол отвечает за счастье толпы… Шахтер! шахта твоя! Спускайся! Ты больше никогда не будешь бастовать! Больше никогда не будешь жаловаться! Если ты заработаешь только 15 франков в день, это будут твои собственные 15 франков!

И сразу, приходится признать, раздоры. Так же слегка пованивает лизожопством. У него, у человека базиса, вкус к сплетням. Это можно простить, образуется! Но есть еще все нехорошие инстинкты пятидесяти веков рабства… Они, подлюки, так и прут на волю, еще сильней, чем прежде! Осторожно! Смотри в оба!.. Быть великой жертвой Истории еще не значит, что мы ангелы… Даже совсем не значит!.. И тем не менее вот тут он, предрассудок, огромный, корнями вросший, крепкий, как железо!.. «Человек — это только то, что он ест!» Энгельс открыл еще и это, вот был умник! Ложь колоссальная! Человек, это еще нечто другое, намного более мутное и омерзительное, чем вопрос «жратвы». Надо смотреть ему не только в кишки, но и на то, что происходит под его прелестным черепком!.. Открытия науки тут еще не кончились!.. Чтобы он изменился, надо бы его дрессировать! Но поддается ли он?.. Система выдрессировать его не сможет! Он почти всегда устроится так, чтобы ускользнуть от всех контролей!.. Не поддаваться уклоняясь! В этом он специалист! Нужно быть очень хитрожопым, чтобы поймать его с поличным! А в общем, наплевать на это все! Жизнь уже слишком коротка! Рассуждать о морали ни к чему не обязывает! Это придает вам солидность и позволяет скрыться под маской. Все сволочи — проповедники! Чем глубже погрязли в пороках, тем больше краснобайствуют! А какие льстецы! Каждый за себя!.. Программа Коммунизма? не слушайте тех, кто будет меня опровергать: она полностью материалистична! Требования хама в пользу хамов… Жрать! Посмотрите на рожу Маркса, какую себе этот жирный боров отожрал! И если бы они хотя бы жрали, так выходит же совсем наоборот! Народ — Король!.. Который все ебет! У Короля есть все! Ему рубахи не хватает!.. Я говорю о России. В Ленинграде, вокруг гостиниц, если вы турист, все рвутся вас закупить с ног до головы, от вашего нательного до шляпы. Глубинный индивидуализм правит всем этим фарсом, несмотря ни на что, он все подтачивает, все подвергает порче. Яростный эгоизм, желчный, бормочущий, непобедимый, пропитывает, проникает, уже разлагает эту ужасающую нищету, просачивается сквозь все поры, делает ее еще более вонючей… Индивидуалисты, сжатые «в пучок», но воедино не слившиеся…

Раз экзистенция коммунистическая, то это существование под музыку, еще более хриплую, кривую и бездомную, еще более сволочную, чем здесь, и вдобавок нужно, чтобы все танцевали, чтобы ни один хромой не отставал.

Кто не танцует,
Тот молча признается
В каком-нибудь уродстве…

Это конец стыда, молчания, ненависти, подспудной злобы, танец для всего общества, абсолютно для всех. Больше ни одного социального калеки, больше никого, кто зарабатывает меньше, чем другие, кто не может танцевать.

Для духа, для радости в России есть механика. Находка Провидения! Настоящая земля обетованная! Спасение! Нужно быть «Интеллектуалом», с головой потерявшимся в Изящных Искусствах, набиваемым знаниями на протяжении веков, окопавшимся, потонувшим в вате, в самых прекрасных бумагах мира, маленькая виноградина, хрупкая и спелая, произросшая благодаря чиновным подпоркам, изнеженный плод налоговых изъятий, впавший в горячечный бред Воображения, чтобы породить это, вы не ослышались, феноменальное фуфло! Машина пачкает руки, если сказать правду, она выносит приговор, она убивает все, что к ней приближается. Но это сейчас «бон тон» — Машина! Это дает вид «проло», вид «прогрессиста», вид «человека от станка», вид «человека базиса»… Это сильно впечатляет массу… Дает вид спеца-знатока, попутчика, на которого можно положиться… Стараются вовсю… Рекомендуют другим… Переигрывают так, что мотор идет вразнос… «Я! Мы за «генеральную линию»! Да здравствует великая Смена! Все винтики у нас на учете! Порядок приходит из глубин контор! «Вся энергия брошена на машины! Все силы оболванивания, что есть в наличии! В это время думать они не будут!..

Вот тебе и Воскресение!.. Ведь машина — это главная зараза! Окончательное поражение! Как обманули! Как обвели! Самая стильная машина никогда никого не освобождала. Она отупляет Человека еще более жестоко, только и всего! Я был врачом у Форда, я знаю, о чем говорю. Все форды похожи друг на друга, советские и нет!.. Опереться на машину, это только предлог, чтобы продолжать свой сволочизм! Это значит — замолчать подлинный вопрос, единственный, сокровенный, высочайший, тот, который находится внутри каждого простого человека, в самом его мясе, в его башке, а не в других местах!.. Воистину неведомый ни одной из возможных или невозможных социальных систем… Никто об этом никогда не говорит, это не «политично»… Это колоссальное Табу!.. «Последний» из запретных вопросов! И тем не менее: на своих ли он двоих, на четвереньках ли, на спине или кверху задом, Человек, как на небе, так и на земле, всегда имел лишь одного-единственного тирана — самого себя!.. Других не будет никогда… Это, может быть, кстати, и жаль… Может быть, это его и выправило бы, сделало бы, наконец, существом общественным.

Вот уже веками, надраивая его до глянца, подлинную проблему его замалчивают, чтобы тем самым держать в готовности к голосованию… Со времени конца религий над ним размахивают кадилом, изо всех сил одурманивая баснями. Мол, это он — и есть Храм Божий! Понятно, что глаза его мутнеют! Поехал Человек! Он верит во все, что ему заливают, лишь бы это было лестно! Что уж говорить о двух различных расах! Хозяева? Рабочие? Это искусственно на сто процентов! Это вопрос удачи и наследства! Отмените! Сами тогда увидите, что они друг друга стоили… Говорю вам, одного поля ягода, и все тут. В этом еще убедятся…

Политика испортила Человека намного глубже за три последних века, чем за всю предысторию. Мы были более готовы к единению в Средние века, чем сегодня… формировался общий дух. Запудривание мозгов было намного более «поэтичным», более интимным. Этого больше не существует.

Материалистический Коммунизм — это прежде всего материя, а когда речь о материи, никогда не побеждает лучший, всегда самый циничный, самый коварный, самый хамский. Вы только посмотрите на этот СССР, как быстро там очухались деньги! Как они мгновенно восстановили свою тиранию! к тому же возведенную в куб! Ему только нужно польстить, и Попю все примет! все проглотит! Там он, человек толпы, стал омерзительным от самомнения, от самодовольства, причем, все большего по мере того, как его все глубже опускали в жижу, все надежней ограждали от мира! Вот в чем ужасающий феномен. Чем больше он делает себя несчастным, тем больше и впадает в спесь! С конца религиозных верований правители превозносят все его изъяны, весь его садизм и держат его в своей власти только благодаря его порокам: тщеславию, властолюбию, стремлению к войне, одним словом — к Смерти. Необыкновенной ценности трюк! Они его перенялив десятикратном размере! Они гробят Человека нищетой, а к тому же самолюбием! Тщеславие на первом плане! Самомнение убивает, как все остальное! Лучше, чем остальное!

Фактическое превосходство великих христианских религий в том, что пилюлю они не золотили. Они не стремились одурманивать, они не искали избирателя, у них не было необходимости нравиться. Они не крутили задом. Они хватали Человека с колыбели и выкладывали ему все сразу. Они его не сбрасывали со счетов напрямую: "«Ты — мелкий безобразный прыщ, так до конца ты и останешься сволочью… С рождения ты только говно и больше ничего… Слышишь ли ты меня?.. Такова данность, таков принцип, на котором все стоит! И тем не менее, быть может… может быть… если тебе очень повезет… что у тебя есть еще маленький шанс сделать так, чтобы тебя немножечко простили за то, что ты такой поганый, испражнительный, неимоверный… Если ты будешь делать хорошую мину при всех трудностях, испытаниях, горестях и муках своего существования, короткого или долгого. В абсолютном смирении… Жизнь, скотина, не что иное, как суровое испытание! Не суетись! Не ломай себе голову! Спасай свою душу, этого уже более, чем достаточно! Может быть, в конце крестного пути, если ты стал сверхправильным, героем по самозатыканию своей глотки, ты откинешь копыта в соответствии… Но это без гарантий… чуть-чуть менее вонючим в момент подыхания, чем рождаясь… и тогда ты опрокинешься в ночь немного меньше портя воздух, чем при рождении дня… Но только не возьми себе в голову! На большее не рассчитывай!.. Смотри! Не пускайся в рассуждения насчет больших вещей! Для такого экскремента, как ты, это максимум!»

Вот это я понимаю! это был серьезный разговор! Истинных Отцов Церкви! Которые знали свое дело! которые не ослепляли себя иллюзиями!

Непомерная претензия на счастье, вот в чем вся огромность обмана! Вот что усложняет нам всю жизнь! Делает людей такими ядовитыми, гнусными, непотребными. Нет счастья в существовании, есть только несчастья, более или менее большие, более или менее запоздалые, явные, тайные, отсроченные, подспудные. «Самые лучшие обитатели преисподней получаются из счастливых людей». Принцип дьявола имеет под собой основу. Он был прав, как всегда, перенаправляя Человека на материю. Ждать долго не пришлось. За два века, обезумев от гордыни, раздувшись от механики, он стал невозможен. Таким мы видим его сегодня, с блуждающим взглядом, охмелевшим от алкоголя, от бензина, ни во что не верящим, много о себе думающим, целая вселенная с властью на несколько секунд! Обалдевший, разросшийся без всякой меры, непоправимый, баран и бык в одном лице, гиена тоже. Просто загляденье. Самый последний из засранцев в зеркале видит Зевса. Вот великое чудо современности. Фарфаронство гигантское, космическое. Зависть держит планету в ярости, в столбнячном трансе, в состоянии сверхрасплавленном. Разумеется, выходит обратное тому, чего хотели. Каждый истинный творец после первого же слова оказывается сегодня раздавленным ненавистью, стертым в порошок, испарившимся. Весь мир становится критиканским отрицанием, то есть ужасающе посредственным. Отрицание коллективное, тупое, холуйское, зажатое, тотальное, рабское.

Опустить Человека до материи, вот закон тайный, новый, беспощадный… Когда скрещивают наобум две крови, одну бедную, другую богатую, никогда не обогащают бедную, всегда обедняют богатую… Все, что помогает оболванить отупевшую от лести массу, принимается с распростертыми объятиями. Когда уловок больше недостаточно, когда система на грани взрыва, прибегают к дубинке! к пулемету! к бомбам!.. Раздают весь арсенал, когда приходит час! под мощный удар оптимизма окончательных Решений! Массовые убийства несметными множествами, все войны со времен Потопа своей музыкой имели Оптимизм… Все убийцы видят будущее в розовом цвете, это часть профессии. И да пребудет так.

Нищета… было бы понятно, если им, угнетенным людям, она надоела бы раз и навсегда, но дело в том, что нищета сделалась аксессуаром Истории современного мира! Самая низкая гордыня отрицания, пустое фанфаронство, зависть, ярость властолюбия становятся наваждением, захватывают, запирают всех этих притворщиков в камеру для буйно помешанных, в огромный Лазарет будущего, в социалистический Карантин.

«Попю, внимание! Ты существо высшего порядка! Тебя освободили, как никого другого! Ты намного свободней, сам сравни, чем эти крепостные рабы напротив! В той, другой тюрьме! Взгляни на себя в зеркало еще! Вот миска для идей! Проголосуй-ка за меня! Попю, ты жертва системы! Я реформирую для тебя Мироздание! Не утруждай себя мыслями о собственной природе! Ты весь из золота! и пусть тебе это повторяют! Не упрекай себя ни в чем! Ни в коем случае не предавайся размышлениям! Слушай меня! я хочу твоего истинного счастья! Я назначу тебя Императором! Хочешь? Я назначу тебя папой и Господом богом! Всем этим вместе! Бум! Готово! Получи фотокарточку!»

Там, от Финляндии до Баку, чудо свершилось! Оспорить этого нельзя… Ах! ему, Прол Проловичу, нехорошо от этой пустоты вокруг него, внезапной. Он еще не привык. Слишком много, целое небо для себя одного! Надо открыть ему поскорее четвертое измерение! Истинное измерение! Братского чувства, чувства личности другого. Он не может больше никого обвинять… Больше нет эксплуататоров, которых можно было бы уконтрапунктить…

«Все твои страдания будут моими»… и Человек, чем больше он сжимается и усложняется, чем больше удаляется от природы, тем больше у него страданий, что естественно… С этой стороны, со стороны нервной системы, дела могут идти только от плохого к худшему. Коммунизм прежде всего, даже еще больше чем по отношению к богатствам, в том, чтобы разделить между собой страдания. Они будут всегда, это судьба, это биологический закон, прогресс ничего здесь не изменит, наоборот, горестей намного больше, чем радостей для дележки… Всегда, всегда больше… Сердцем, однако, он с этим не согласен. Трудно заставить его принять… Он ропщет… он увертывается… ищет оправданий… он предчувствует дурное… Автоматически мы имеем бардак! Коммунистическую систему без коммунистов. Пусть, ничего! Только этого никак нельзя показывать! Кто попросится выйти из игры, будет повешен…

А мы, коли уж так, возьмемся за басни! К нам на выручку, все мыслимые катаклизмы! Мифические враги! Подмостки нельзя держать пустыми! Чтоб не опрокинули постройку! Свирепые коалиции! Сверхподлые заговоры! Апокалипсическе процессы! Необходимо вновь отыскать нечто дьявольское! Нечто столь же экстремальное! козла всех несчастий! Скажем прямо: замутить воду! Утопить в ней жестокую правду: что не склеилось из этого ничего, из «новых человеков»! Что такая же сволочь, как была!

Здесь мы еще развлекаемся! Нас не заставляют делать вид! Мы еще «угнетенные»! Все зловредности Рока можем свалить на кровососов! На раковую опухоль под названием «Эксплуататор». А после, нагадив, вести себя, как ни в чем не бывало. Все шито, мол, крыто!.. Но когда нет больше права разрушать? И когда нельзя даже бурчать себе под нос? Жизнь становится невыносимой!..

Жюль Ренар уже писал: «Не достаточно быть счастливым самому, нужно, чтоб другие не были». О! Какой же это черный день, когда обнаруживаешь себя обязанным взвалить на плечи все беды мира, беды других, неизвестных, безымянных, и вкалывать всецело ради них… Ему клялись, Пролу, что все беды его из-за «других», что именно в «других» глубинная горечь всех его злосчастий! Вот так-то! Обобрали, как в плохом борделе! Распроблядство! Больше не находитон «других»…

Надо сказать, что заперт он тщательно, новый избранник обновленного общества… Даже в Петропавловке, знаменитой тюрьме, сидельцы прошлого так хорошо не охранялись. Они могли там думать, что себе хотели. С этим теперь покончено тотально. Чтобы писать, об этом нет, естественно, и речи! Он, Прол Пролович, и это можно смело утверждать, защищен, как никто, за сотнями тысяч нитей колючей проволоки, любимчик новой системы! от внешней грязи, даже от запахов загнивающего мира. Это он, Пролович, содержит (из своего нищенского кармана) самую многочисленную, самую подозрительную, самую подлую, самую садистскую полицию на всей этой планете. Нет! наедине с собой его не оставляют! Бдительность неусыпна! Его не выкрадешь, Проловича!.. а все же он скучает!.. Это ж видно! Он бы отдал все, чтобы вырваться наружу! Превратиться, как говорилось раньше, в «туриста» ради толики разнообразия! Он бы не вернулся никогда. Это вызов, который можно бросить Советским Властям. Угрозы нет, они на это не пойдут! Можно быть спокойным! Они не станут и пытаться! Там бы не осталось никого!

У нас он мог бы поразвлечься, Прол Пролович! Есть еще маленькие забавы, необычные подпольные проказы, в общем, удовольствия! Даже эксплуатированный на 600 процентов,Человек сохранил свои развлечения!.. Как он любит вырваться с работы в новом смокинге (напрокат), поиграть в миллионера виски! Блаженствовать в кино! Он буржуазен до последних фибр своего существа! У него вкус к фальшивым ценностям. Он обезьяна. Он испорчен… У него ленивая душа… Он любит только то, что дорого! или, скорее, то, что кажется ему дорогим! Он пресмыкается перед силой. Он презирает слабых. Он хвастается, он впадает в спесь! Всегда на стороне богатого мошенника! Существу прежде всего зрительного восприятия, ему надо, чтоб бросалось в глаза! На неон он летит, как муха, тут он не может ничего. Он весь в мишуре. Он останавливается, всегда немного не доходя до того, что могло бы принести ему счастье, успокоить душу. Он страдает, ранит себя, истекает кровью, подыхает и ничему не учится. Ему не хватает органического чутья. Он от него отворачивается, он его боится, он делает свою жизнь все более и более остервенелой. Он рвется к смерти резкими рывками той самой материи, которой ему все мало… Самый хитрый, самый жестокий тот, кто выигрывает в эту игру, в конечном счете получает на руки только большее оружие, чтобы больше убивать других, убить себя. И так без предела, без конца: игра сделана!.. Сыграно! Выиграно!..

Там Человек трескает себе огурцы. Он разбит по всей линии, он смотрит, как проезжает «Комиссар» в своем «пакарде», не очень новом… Он работает, как в казарме, в пожизненной… Даже на улицу ему не очень можно выходить! Знаем мы эти его повадки! А как его отделывают рукояткой нагана! Будущее — вот все, что ему принадлежит! Точь-в-точь, как у нас! «Завтра будем брить бесплатно»… Что ж у тебя все не так, человече? Точный инстинкт, вот чего тебе не хватает! Все очень просто! По сути, когда над этим поразмыслишь, не было нужды так долго ждать, чтоб поделить богатства. Могли бы распределить их уже в первобытные времена, в самом начале рода человеческого… К чему все эти кривлянья? Муравьи, у них нет заводов и фабрик, что им никогда не мешало… «Все за всех»… Вот их девиз!

Капитал! Капитал! Больше не надо надрывать глотку угрозами, в этом весь ты, Проло! Былинный богатырь с куриной жопкой! Ты же один, Попю! Нет больше никого, чтоб тебя угнетать! Почему ж сволочизм появляется снова? Потому что он спонтанно прет из твоей инфернальной натуры, не строй на этот счет себе иллюзий, но кровь себе не порти тоже, sponte sua*(из себя самого (лат)). Все начинается опять.

Почему инженер, сей господин хороший, получает 7000 рублей в месяц? Я говорю о том, что там, в России… тогда как уборщица всего лишь 50? Магия! Черная магия! Потому что все мы сволочи! там, как и здесь! почему пара говнодавов стоит уже 900 франков? а очень недолговечная смена подметок (я видел) около 80?.. А больницы?.. Кроме той, шикарной, кремлевской, и палат для «Интуризма». Остальные откровенно омерзительны! Они держатся на одну десятую нормального бюджета. Вся Россия живет на одну десятую нормального бюджета — исключая Полицию, Пропаганду, Армию…

Все это — опять та же несправедливость, вернувшаяся под новым именем, намного ужаснее, чем прежняя, еще более анонимная, законопаченная, усовершенствованная, неподступная, окруженная тьмой-тьмущей товарищей «в штатском», исключительными мастерами по части насилия. О да, конечно! с объяснением причин провала в хамство, в гигантскую неразбериху, диалектика справляется!.. Русские зубы заговаривают, как никто! Вот только одно признание невозможно, одна пилюля встает поперек горла: что Человек — наихудшее из всех отродий!.. что, независимо от условий, он производит свои муки сам, как сифилис свою сухотку спинного мозга… Вот в чем настоящая механика, последние глубины системы!.. Надо бы пришлепнуть льстецов, вот в чем самый большой опиум для народа…

Человек человечен настолько, насколько курица способна к полету. Когда она получает поджопник, когда автомобиль ее подкидывает в воздух, она взлетает до самой крыши, но тут же падает обратно в грязь, клевать навоз… Это ее природа, ее призвание. У нас, в обществе, все точно так же. Самой последней мразью мы перестаем быть лишь под ударом катастрофы. Когда все более или менее улаживается, наше естество возвращаетсся галопом. Именно поэтому по поводу Революции суждение нужно выносить двадцать лет спустя.

«Я! ты! мы — разрушители, плуты и подлецы!» Никогда они не скажут ничего подобного. Никогда! Никогда! Тогда как настоящая Революция могла бы стать Революцией Признаний, великим очищением!

Но Советы впадают во грех, в лукавые словеса. Они слишком хорошо знают все приемы. Они с головой уходят в пропаганду, они пытаются набить кусок дерьма начинкой, сделать из него конфетку… Отсюда вонь системы.

Вот так-то! заменили хозяина! Его глупости, его хитрости, все его рекламные наглости! Всучить плохой товар они умеют! Ждать долго не пришлось! Снова вышли на эстраду новые сутенеры!.. Посмотрите на этих новых апостолов… Толстобрюхие и сладкозвучные! Большой Бунт! Великая Битва! Маленькая добыча! Жадные против Завистливых! Вся драка была, выходит, только в этом! За кулисами сменили исполнителей… Нео-топазы*(Топаз — ставшее нарицательным имя главного героя одноименной пьесы Мориса Паньоля (1928), который, оказавшись на руководящем посту, вынужден отказаться от моральных принципов, которые он исповедовал в теории), нео-Кремль, нео-сволочи, нео-ленинцы, нео-Иисусы! Они были искренни в начале… Сейчас они все поняли! (Тех, кто не понимает: расстреливают). Они не виноваты, они подчинились!.. Если бы не они, были б другие… Опыт пошел им на пользу… Никогда они не были такими осторожными… Душа теперь, это «красный партбилет».. Потеряна! Ничего от нее не осталось!.. Они их знают, все привычки, все пороки этого нехорошего Прола… Пусть ишачит! Пусть марширует! Пусть страдает! Пусть хвастает!.. Пусть доносит!.. Это его природа!.. Он такой!.. Пролетарий? В конуру! Читай мою газету! Мой листок, вот этот! Не другой! Вгрызайся в силу моих речей! И главное, не заходи дальше положенного, скотина! Иначе голову отрублю! Больше ничего он не заслуживает, только это!.. Клетка!.. Хотели полицию, получили!.. И это еще цветочки! Они сделают буквально все, чтобы не выглядеть ответственными за это! Они заткнут все выходы. Станут «тоталитарными»! С евреями, без евреев. Это не имеет значения!.. Основополагающее в том, чтоб убивать!.. Сколько их, маленьких упрямцев веры, в период темных эпох кончивших на костре?.. В пасти у львов?.. На галерах?.. Инквизированных до мозга костей? За Зачатие Марии? или три строфы Завета? Мы не в силах даже сосчитать! Мотивы? Можно пренебречь!.. Даже не нужно, чтобы они существовали! Времена не очень изменились в этом отношении! Мы не более требовательны! Прекрасно сможем подохнуть ради барахла, которого даже не существует! Гримасы коммунизма!.. говоря по правде, это не имеет уже значения, так далеко мы зашли!.. Это уже просто значит — умереть за идею, или я в этом ничего не понимаю!.. Все-таки мы чисты, сами о том не зная!.. В конечном счете, если поразмыслить, может быть в том она и есть, Надежда? А также эстетическое будущее! Войны, о которых мы больше не узнаем даже, почему!.. Все более и более грандиозные! Которые в покое не оставят больше никого!.. чтобы все в них передохли… превратившись в героев там, где застанет… а заодно и в пыль!.. Чтобы мы освободили Землю…

СЮЗАННА ЛАФОН

«СЕЛИН: МЕЖДУ АНТИКОММУНИЗМОМ И АНТИСЕМИТИЗМОМ»*

*(тезисы части доклада «Селин: поэтика и политика», прочитанного в апреле 2000 года во Французском Институте Москвы и СПб)

(Перевод с французского Маруси Климовой)

— В творчестве Селина присутствует образ коммунизма более эстетический, чем политический, и этот образ, скорее, асбурден, нежели реален. Он объясняет это в памфлете «Попали в переделку» (1941), где проповедует «Коммунизм Лабиша», по имени автора водевилей (конец 19 века), который высмеивал пороки буржуазии.

— Для Селина «проклятьем заклейменные» мало чем по сути отличаются от буржуа, их различие — лишь в положении, но «цель у них одна: стать богатым или таковым остаться». Для человека, который всегда остается одним и тем же под различными масками, интересы которого сугубо материальны, можно предложить лишь «Щадящую Революцию», основанную на строгом равенстве: «Максимум по сто франков в день каждому, включая и диктатора», с пригородным домом и садом, страховка на все случаи жизни, а, чтобы удовлетворить физиологические нужды, «300 стандартных калорий в день как Бетховену, так и каменщику Жюлю». Он комментирует этот проект: «Пусть это убого, пусть пошло, но мы будем уверены, что не ошиблись. Давайте посмотрим на больного таким, каков он есть, а не каким его себе представляют апостолы: не особенно жаждет великих перемен, но зато жаждет комфорта, уязвлен завистью, так же, как и буржуа скупостью».

— Путешествие в СССР убедило Селина, что власть не меняет свой сути, независимо от того, кто ею обладает. В 1936 году он предпринимает путешествие настолько скромное, насколько путешествие Жида было помпезным, но они приходят к одинаковым выводам: нищета, репрессии (это было время чисток), пропаганда, формирование нового привилегированного класса. По возвращении он публикует памфлет «Mea Culpa».

— Сначала Селин обращается прямо к персонажу, названному им «Попю» (от фр. «populace» — чернь, простонародье), такими словами: «Рви свои цепи, Попю! Разогни спину, Дандэн!» (Герой Мольера Жорж Дандэн, нувориш, которому жена наставляет рога). Вся ненависть Селина к буржуазии выражается в следующих строках: «Никогда с библейских времен не обрушивался на нас поток более подлый, более пошлый, одним словом, более унизительный, чем это липучее буржуазное засилье. Клас наиболее подло тираничный, алчный, хищный, абсолютно ханжеский!», а далее следует провокационный призыв: «Да здравствует Людовик XIV, да здравствует Чингиз-хан и банда Бонно!»*(отрывки из «Mea culpa» цит. по переводу С. Юрьенена и Э. Гальего)

— Но Селин быстро привносит сюда еще один оттенок, потому что буржуа для него, как и для Флобера, не столько класс, сколько общий знаменатель практически всего. Ложная неопределенность в начале памфлета быстро находит развязку в этой ремарке, которую Селин вскоре применит и к евреям: «Если они считают, что являются жертвами истории, значит они ангелы!»

— Он действительно обдумывал, как и анархисты, высказывания Ла Боэси*(Этьен де Ла Боэси (1530-1563) — французский писатель, друг Монтеня.) из его «Рассуждений о добровольном рабстве» и из «Генеалогии морали» Ницше, что заставляло его предполагать, что вчерашний раб будет вести себя как хозяин, как только у него появятся для этого возможности, а может быть и еще более нахально. Он заявляет об этом в достаточно резких выражениях: «Он также воняет лакеем. В нем есть все омерзительные инстинкты пятидесятивекового рабства» (такую же фразу можно найти в «Мадам Бовари»). Точка зрения Селина остается той же, что и у моралистов XVII века и у виталистов: «Человек — это единственный тиран себя самого».

— Вот почему речи о новом человеке кажутся ему чистой демагогией: «феноменальная трепотня, просто хоть святых выноси». Он также развенчивает воспевания индустриального прогресса. Для него не существует никакого различия между тейлоризмом «мейд ин США» и советским стилем: «Все Форды похожи друг на друга, советские или нет». Это то же уподобление человека машине, и он говорит об этом: «Самая усовершенствованная машина еще никогда никого не освободила». Он сумел вычленить в этом прогрессизме «с человеческим лицом» тоталитарные приемы, то есть «обязательный принудительный труд»: то же самое написано и при входе в Освенцим (Arbeit macht frei), и в программах Сталина. Это вовсе не побуждает его примкнуть к единодушному пролетарскому порыву, единственное отличие которого от западного состоит лишь в том, что он более убогий и не может обеспечить себя другими развлечениями, кроме алкоголя …

— Опиум, движущий толпами. Селин видит его в обещании счастья, которое все время откладывается на завтра: «Все войны, начиная с потопа, сопровождаются музыкой оптимизма. Все убийцы видят будущее в розовом цвете, это часть их ремесла». Это счастье действует как постоянная приманка. Оно делает людей завистливыми, мстительными и претенциозными. Селин цитирует Жюля Ренара: «Не достаточно быть счастливым самому, нужно чтобы другие не были».

— Селин считает идеологию всеобщего равенства «сфабрикованным бредом», трюком, который служит интересам тех, кто организует международные обмены, но это вовсе не благородное устремление человеческого существа.

— Короче, Селин определил тоталитарную опасность, замаскированную под пустой идеализм: «Когда смерть за идею является единственной эстетической программой, это поможет сдохнуть всем: большая чистка ради идеи». Он был прав, что опасался этого, котому что сам в результате установил для себя идею в качестве идола. Однако, лучшее, что в нем было, это его неверие, как и у мольеровского Дон Жуана, которое должно было предостеречь его от «истин в последней инстанции».

— Заключение «Mea culpa» совершенно безысходно: безудержный материализм, врожденный индивидуализм, который управляет всем фарсом. Селина нельзя обмануть «Московским процессом», который он описывает в добродушном тоне, имитируя демагогические речи: «А также эстетическое будущее! Войны, о которых мы больше не узнаем даже, почему они начались!.. Все более и более грандиозные! Которые больше никого не оставят в покое!.. чтобы все в них передохли… превратившись в героев там, где придется… а заодно и в пыль!.. Чтобы мы освободили Землю…»*(цит. из памфлета «Mea culpa», пер. С. Юрьенена и Э. Гальего). Селин не думает, что все эти отклонения Сталина являются просто элементом местного фольклора, советский лидер положил глобальный обман в основу всей идеологии и политической программы. Сталин — это идеальный виновный, который может снять ответственность с других.

— В своем следующем памфлете «Безделицы для погрома» Селин развивает свои предположения в направлении антисемитизма. По его мнению, различные «Возвращения из СССР» (Жид, Доржелес, В. Серж) замаскировали единственную неоспоримую истину: еврейский заговор, существующий во всех партиях, включая и фашистские. Евреи финансируют все революции, от Лондона до Москвы все у них в руках: Банк, Театр, Полиция, Коммерция, Армия. И это началось с первых Большевиков, список имен которых он сопровождает их настоящими фамилиями.

— Этот антисемитизм можно объяснить тем фактом, что Селин вырос в среде мелкой буржуазии (которую он критикует в «Смерти в кредит») или же тем, что его великая любовь Элизабет Крейг предпочла ему любовника-еврея(7) и т.д.

— Однако в «Безделицах для погрома» нельзя сказать, чтобы антисемитизм полностью убивал эстетическую концепцию, а разнузданный антикоммунизм все же не заслоняет взгляда ребенка, постоянно ожидающего чуда.

— Селин не остался невосприимчивым к великолепию Ленинграда, «в своем роде, одного из самых прекрасных городов мира» (вроде Амстердама, Венеции или Вены), и он не скупится на похвалы красоте дворцов, садов, и красок. Город, действительно, имеет все, чтобы ему понравиться, посколько он влюблен в порты, в каналы, в набережные; название реки — Нева — звучит как магическое слово для очарованного севером. Стиль Селина становится лирическим из-за этого города, построенного для императора степей и моря. Он прибегает к метафоре: «вообразите себе Елисейские Поля, но только в четыре раза шире».

— Для Селина «самый прекрасный театр мира» это Мариинский, который он описывает так: «легкий, изысканный, барочный мамонт». Он увидит там «Пиковую даму» Пушкина, которая занимает огромное место в его вселенной, потому что речь там идет о пожилой даме, настолько живой, что она возвращается с того света и преследует своего убийцу. «Жеманная старая шлюха» очаровывает его, а музыка, по словам Селина, не тяжелее, чем шуршание ее платья при падении.

— У Селина все же есть глаза, чтобы видеть. На великолепных улицах Ленинграда бродит та, которую он называет «Татьяна Голод». В «Большой Венерологической Клинике», которую он посещает в сопровождении человека, названного им «Всехорошевичем», он видит ужасный развал, жуткую каторгу, где персонал настолько же жалок, как и больные. На улицах, в убогих лавчонках продают по очень дорогой цене настоящий хлам. И хуже всего то, что нищие держатся за свою нищету: «Вся Россия живет на одну десятую нормального бюджета, кроме Полиции, Армии, Пропаганды».

— Он не позволяет обмануть себя вдохновенными речами своему гиду Натали, причины упоения которой коммунистической идеологией он пытается проанализировать в конце «Безделиц»: сирота, она была воспитана Советскими властями, которым обязана всем, в том числе и убогим детством. Они с Селином поссорились во время посещения последнего царского дворца. Селину не кажется очень удачным рассказ гида о том, что у покойных царей был плохой вкус. О Романовых он говорит кратко: «Они заплатили за все, и теперь оставьте их в покое», очень тонко вычленяя причины этого самооправдательного, но наивного садизма: Натали, в действительности, неспособна представить себе, что же такое богатство и что значит каприз богатого человека. Тогда Селин рассказывает ей эпизод из своей жизни тех времен, когда он был учеником у ювелира, он описывает визит великого князя Николая, дяди царя, купившего весь магазин и пославшего счет своему племяннику.

— Это ироническое сострадание переходит в глубокую симпатию, когда речь заходит о пожилой даме, пианистке, которая служит в конторе по «приему иностранцев». Так как она говорит по-французски, то делится с Селином своим намерением покончить с собой: «я не счастлива, мсье Селин», а он уверяет ее три раза, как Святой Петр, что она еще обретет возможность реализоваться. Совершенно точно, что в душе Селин больше всего сочувствует старушкам, что не удивительно для человека, взявшего себе в качестве псевдонима имя своей бабушки (эта склонность к женскому несколько странна в человеке, который пытался обличать евреев в том, что, помимо прочего, они обладают неистовой тягой к наслаждению, как все женщины).

— Другой персонаж, пользующийся вполне искренней симпатией Селина, это Бородин, которого Селин встретил в Лондоне в 1915 году в качестве директора Интуриста. В Ленинграде Бородин стал очень важным начальником, и кажется, его не обманешь расхожей демагогией. Он знал доктора Райхмана(8), который был руководителем Селина в 1924 году, своего истинного восхищения по отношению к которому последний не скрывает, даже описывая его в «Безделицах» под именем Юбельблата. Райхман умеет привлечь аудиторию подлинным искусством слова, секреты которого передал Селину: сдержанность, анонимность, тонкость, элегантность. В Райхмане, возможно, заложена одна из разгадок антисемитизма Селина, который начал вызревать после охлаждения их отношений. У них много общего, например, любовь к детям и безудержная фантазия.

— Селин использует связи Райхмана, чтобы предложить директору Мариинского театра, где он наслаждается балетами («Лебединое озеро» с Улановой), но находит репертуар немного устаревшим, свои собственные балеты, которые уже не приняли в парижской Опере. Полученный отказ он приводит как причину своего антисемитизма, т.к. евреи отняли у него связь с божественной субстанцией, которую представляет собой танец.

— Он предлагает к постановке балет «Рождение феи», действие которого происходит при Людовике XV среди лесных духов. Это история любви поэта и одной звезды, которую разрушили колдунья и цыганка. Селин сам изображает свой балет, именно в своем стиле, воздушном, фантастическом, прыгучем. Ему не удается убедить директора, которому хочется чего-нибудь более «социального» (в немецком духе). Как он меланхолически говорит в полном соответствии со своим стилем: «Я ушел так же, как и пришел, на пуантах», на цыпочках, и с легкой досадой.Это поражение оставило в нем свои следы, и Селин часто говорил, что он неудавшийся драматург, поэт и хореограф, помимо своей воли скомпроментировавший себя в истории и в литературе. Нужно вполне серьезно отнестись к эстетическим причинам, которыми он объясняет свой антисемитизм, потому что он много значения придает непреодолимому соперничеству между собой и избранным богом народом, наделенным особыми талантами в области литературы и искусства (а Селин был одновременно мистиком и стилистом).

ПРИЛОЖЕНИЕ

ЛУИ-ФЕРДИНАНД СЕЛИН

ОТДАВАЯ ДАНЬ ЗОЛЯ*

*(впервые опубликовано в Вестнике Русского Института в Париже «ОКО», № 1, 1994)

(Перевод с французского Сергея Юрьенена и Эсперансы Гальего Родригес)

Люди — это мистики смерти, которых должно остерегаться.

Думая о Золя, мы впадаем в состояние некоторой неловкости перед созданным им, он еще слишком близок к нам, чтобы вынести окончательное суждение о нем, я хочу сказать — о его целях. Он говорит о вещах, которые нам знакомы… Нам было бы приятней, если бы эти вещи хоть немного изменились.

Да будет позволено небольшое личное воспоминание. На Всемирной парижской выставке 1900 года мы были еще в очень нежном возрасте, но нем не менее удержали достаточно яркое воспоминание о том, что было это нечто чудовищное. Ноги в особенности, всюду ноги и пыль облаками, столь плотными, что их можно было трогать. Люди без конца, идущие мимо, месящие, давящие Всемирную выставку, не говоря уже об этом движущемся тротуаре, который скрежетал до самого павильона машин, наполненного, впервые за всю историю, металлическими сооружениями для пыток, исполинской угрозой, предвестием катастроф. Начиналась современная жизнь.

С тех пор такого не было больше никогда. «Западня» точно так же осталась непревзойденным достижением. Все, что воспоследовало, было лишь вариациями на тему. То ли Золя работал намного лучше своих последователей? То ли новоявленные испугались натурализма? Кто знает…

В наши дни натурализм Золя, так как мы его понимаем с нашими ограниченными средствами его постижения, стал практически невозможен. Тебя сгноят в тюрьме, если ты расскажешь жизнь, как она есть, начиная со своей собственной. Я хочу сказать — так, как мы поняли жизнь в течение последних двадцати лет. Уже от Золя потребовалось достаточно героизма, чтобы показать современникам несколько веселых картин реальности. Действительность сегодняшнего дня не дозволена никому.

Раз так, на помощь, символы и сны! Все тропы, недоступные закону, пока еще не доступные закону! Потому что именно в символах и снах мы проводим девять десятых нашей жизни, потому что девять десятых существования, то есть живого наслаждения, нам неведомы или заказаны. За них еще возьмутся тоже, за сны, настанет день. Это диктатура, которую мы заслужили.

Место человека посреди нагромождений законов, обычаев, желаний, инстинктов, сжимающихся в нем комом, отторгнутых, стало настолько опасным для жизни, настолько искусственным, настолько отданным произволу, настолько трагичным и в то же время гротескным, что никогда не было так легко создавать литературу, как сегодня, но в то же время никогда не было так трудно ее выносить. Мы окружены целыми странами сверхчувствительных тупиц, которые от малейшего сотрясения впадают в смертоносные конвульсии без конца.

Мы приближаемся к завершению двух тысяч лет высокой цивилизации, и однако никакой из режимов не вынесет двух месяцев правды. Я имею в виду марксистское общество в той же мере, что и наши буржуазные или фашистские.

Человек не может долго выдержать, по сути, ни в одном из этих социальных устройств, всецело брутальных, всех до единого мазохистских, без насилия постоянно лжи, становящейся все более и более всеобъемлющей, истеричной и настойчивой — «тоталитарной», как ее называют.

Лишенные этого принуждения, они скатываются в худшую из анархий, наши общества. Гитлер не последнее слово, мы увидим еще более эпитептические и, возможно, у нас. Натурализм в этих условиях, хочет он этого или нет, становится политическим по сути. Его убивают. Счастливы те, кем правит конь Калигулы.

Истошные вопли диктаторов раздаются сейчас повсюду навстречу бесчисленным толпам, неотступно озабоченным проблемами пропитания, монотонностью повседневных забот, алкоголем, навстречу всей этой надвигающейся тьме, и весь этот огромный садо-мазохистский нарциссизм забивает любой выход посредством поисков, опыта и общественной открытости. Мне много говорят о молодежи, но корень зла, он еще глубже, чем молодежь! Я не вижу, собственно говоря, у молодежи ничего, кроме подъема пылкого стремления к коктейлям, спорту, автомобилям, всему бьющему на эффект, ну ничего нового. Молодежь, во всяком случае, в том, что касается области идей, в огромном своем большинстве плетется в хвосте у старого анархизма, болтливого, лукавого, кровожадного. В этой связи, чтобы остаться беспристрастным, отметим, что молодежь не существует в том романтическом смысле, который мы еще придаем этому слову. С десяти лет судьба человека мне кажется более или менее предопределенной, во всяком случае, в том, что касается чувственных побуждений, после этого возраста мы существуем лишь посредством пресных повторений, все менее и менее искренних, все более и более театральных. Может быть, в конечном счете, и «цивилизации» подвержены тому же? Наша, похоже, глубоко загнана в неизлечимый воинственный психоз. Мы живем только ради этих разрушительных повторений. Когда мы наблюдаем, какими прокисшими предрассудками, каким гнилым вздором может наслаждаться абсолютный фанатизм миллионов якобы развитых личностей, воспитанных в лучших европейских школах, нам вполне позволительно задать себе вопрос, не возобладал ли уже окончательно инстинкт смерти у Человека в этих обществах над инстинктом жизни? Немцы, французы, китайцы, прочие… Диктатуры или нет! Ничего, кроме предлога сыграть со смертью

Готов согласиться, что все можно объяснить злобными защитными реакциями капитализма или крайней нищетой. Но не все так просто и не столь помпезно. Ни мера нищеты, ни полицейское засилье не оправдывают такого массового устремления в крайний национализм разных видов, агрессивный, исступленный и охватывающий целые страны. Можно, конечно, объяснять вещи таким образом, обращаясь к единомышленникам, заранее убежденным в вашей правоте, к тем, кому всего лишь год тому назад объясняли неизбежность скорой победы коммунизма в Германии. Но вкус к войнам и массовым убийствам не может иметь главным источником аппетит правящих классов к завоеваниям, власти и наживе. На эту тему все было сказано, все объяснено и никого ни от чего не отвратило.

Единодушный садизм нашего времени происходит прежде всего от стремления к небытию, глубоко укорененного в Человеке и особенно в человеческой массе, от своего рода любовного нетерпения, которому почти невозможно противостоять, всеобщей страсти к смерти. Со всем кокетством, конечно, с тысячью оговорок, однако силы биологические тут налицо, и тем более могущественные, что совершенно секретные и молчаливые.

Однако правительства давно привыкли к своим пагубным народам, хорошо к ним приспособились. По своей психологии они боятся любых перемен. Водить знакомство они желают лишь с шутом, с убийцей по приказу, с жертвой под их размер. Либералы, марксисты, фашисты совпадают лишь в одном: нужны солдаты!.. Ни больше и ни меньше. Они не знали бы, что делать с истиной абсолютно мирных народов.

Если те, кто нами правит, достигли такого молчаливого согласия в своей практике, это, возможно, потому, что вся душа человека окончательно кристаллизовалась в этой самоубийственной форме.

Можно многого добиться от животного лаской и разумом, тогда как энтузиазм масс, затяжное исступление толп почти всегда вдохновляется, вызывается, поддерживается тупостью и скотством. Золя в своем творчестве не сталкивался с подобными социальными проблемами, тем более представленными в таком деспотическом виде. Вера в науку, тогда еще такая новая, вдохновила писателей его времени на известную веру в общество, давала основание быть «оптимистами». Золя верил в добродетель, он хотел внушить ужас виновному, не приводя его в отчаяние. Мы знаем сегодня, что жертва всегда желает мученичества, и даже более того. Имеем ли еще мы право, не впадая в глупость, проявлять в своих работах какие бы то ни было представления о провидении? Нужно было бы обладать могучей верой. Все становится более трагичным и непоправимым по мере того, как проникаешь глубже в Судьбу Человека и пересташь его выдумывать ради того, чтобы прочувствовать его жизнь такой, какова она в действительности… Его открывают. Еще не хотят в том признаться. Если наша музыка становится трагичной, тому есть свои причины. Сегодняшние слова, как наша музыка, идут дальше, чем во времена Золя. Мы работаем сегодня чувствами, а не анализом, говоря короче, «изнутри». Наши слова уходят к инстинктам и порой к ним прикасаются, но в то же время мы узнали, что там наша власть кончается, и навсегда.

Наш Купо, он больше так не пьет, как изначальный. Он получил образование… С ума он сходит намного больше. Его делириум — это стандартный кабинет с тринадцатью телефонами. Он отдает приказы миру. Не любит дам. К тому же, он отважен. Его щедро награждают. В игре, которую ведет Человек, Инстинкт смерти, Инстинкт затаенный, определенно расположен на хорошем месте, возможно, рядом с себялюбием. На месте «зеро» в рулетке. Казино выигрывает всегда. Смерть тоже. Закон больших чисел работает на нее. Это закон без промаха. Все, что мы предпринимаем, рано или поздно на него наталкивается и приводит к ненависти, к злобе, к тому, что мы выставляем себя на смех. Нужно было бы обладать очень странным талантом, чтобы говорить о чем-нибудь другом, кроме смерти, во времена, когда на суше, воде и в небесах, в настоящем, в будущем говорят исключительно об этом. Можно еще, я знаю, танцевать под аккордеон на кладбище и говорить о любви на бойнях, есть еще шансы у комического автора, но это лишь за отсутствием лучшего.

Когда мы станем полностью нравственными, в том смысле, в котором это понимают и желают, а скоро и потребуют наши общества, я думаю, что мы одновременно взорвемся от злобности. Нам оставят в виде развлечения только инстинкт разрушения. Это его и взращивают со школьной скамьи, это его и поддерживают на протяжении всего того, что еще именуют жизнью. Девять мерок преступлений, одна — скуки. Мы все погибнем хором, и в общем не без удовольствия, в мире, который мы пятьдесят веков окружали колючей проволокой запретов и страхов.

Так что, быть может, именно сейчас и пришло время со всем пиететом воздать должное Золя накануне великого поражения, еще одного. Больше нельзя ни подражать ему, ни за ним следовать. Очевидно, что у нас нет ни дара, ни силы, ни веры, творящей высокие порывы души. Хватило бы у него силы нас за то осудить? С тех пор, как он ушел, мы узнали о человеческой душе очень странные вещи.

Улица Людей, она с односторонним движением, смерть здесь держит все заведения, игра в карты «на кровь» притягивает нас и не отпускает.

Творчество Золя определенными чертами напоминает нам труды Пастера, столь же основательные и все еще живые в двух-трех существенных моментах. У этих людей мы открываем одну и ту же кропотливую технику творчества, однои то же стремление к честности эксперимента, а главное, одну и ту же потрясающую способность к наглядному объяснению, ставшую у Золя эпической. Этого было бы слишком много для нашей эпохи. Нужно было много либерализма, чтобы вынести дело Дрейфуса. Мы слишком далеки от тех, все же академических времен.

Следуя известным традициям, я, возможно, должен был бы завершить эту скромную работу тоном доброй воли и, несмотря ни на что, оптимизма… Однако чего мы можем ожидать от натурализма в условиях, в которых мы находимся? Всего и Ничего. Скорее, ничего, поскольку конфликты духа слишком сильно раздражают сегодняшние массы, чтобы они долго их терпели. В этом мире Сомнение исчезает. Его убивают вместе с людьми, которые сомневаются. Так оно вернее. «Как только я слышу, что рядом произносят слово „Духовность“, я сплевываю!» — предупреждал нас недавно один диктатор, новоиспеченный и за это обожаемый. Спрашивается, что станет делать подобная недогорилла, когда услышит о натурализме?

Со времен Золя кошмар, окружающий человека, не только обрел четкие контуры, он стал официальным. По мере того, как наши «Боги» становятся все более могущественными, они делаются все более жестокими, ревнивыми и тупыми…

Школа натурализма, я думаю, исполнит свой долг до конца в тот момент, когда ее запретят во всех странах мира.

Такова была ее судьба.

Париж, 1933

От переводчиков

Первая и единственная в литературной жизни «сумрачного гения» Франции публичная речь была произнесена им в 1933 году.

Погожим днем 1 октября в Медане, недалеко от Парижа, где 31 год тому назад умер Эмиль Золя, на традиционное поминальное мероприятие собралось около двухсот человек. Автор удостоенного в предыдущем году премии Ренодо бестселлера «Путешествие на край ночи» (к осени 1933 года было продано более ста тысяч экземпляров и уже появились переводы на многие иностранные языки) согласился на уговоры отдать должное отцу натурализма и защитнику Дрейфуса. Для Селина, Золя не любившего, это стало поводом, чтобы сказать о том, о чем во Франци 33-го года не говорил почти никто, — несмотря на то, что вот уже 10 месяцев как за Рейном родился Тысячелетний Рейх.

Сегодня речь великого французского писателя — кстати, с Рабле одним из первых сравнил Селина не кто иной как Троцкий, — считается пророческой.

Вряд ли откажет этой речи в актуальности и читатель, на язык которого полвека спустя она впервые переводится (по тексту «Hommage a Zola», опубликованному в «Cahier de L’Herne Celine», Paris, Ed. de L’Herne, 1963-1965-1972, pp. 501-506)

Эсперанс и Сергей
ЮРЬЕНЕНЫ
Мюнхен

II. Селин в зеркале отечественной литературы и критики

Сергей Юрьенен

«ИНЖЕНЕРЫ ДУШ» НА КРАЮ НОЧИ*

*(публикуется впервые)

«Я бы выпил с ним рюмку водки», — сказал Андрей Битов в 1967 году. Это было в Ленинграде, в квартире по адресу Невский, 110. Тридцатилетнему писателю особенно понравился ответ, процитированный в качестве образца крайнего цинизма: «Что вы ждете от своего нового романа?» — «Чека из кассы издательства „Галлимар“».

Тридцатилетний Битов имел в виду Селина, о котором мы узнали по ругательным переводным статьям французских коммунистов в «Иностранной литературе», а в моем случае еще и по пособиям для вузов вроде «Современной французской литературы», кажется, Мотылевой, где были большие цитаты из романа «Из замка в замок».

Просвещенная Москва к концу 60-х Селина знала уже не только понаслышке. «Читаю сейчас старую книжку «Путешествие на край ночи», — сказал, на всякий случай не аттрибутируя, Андрей Вознесенский в интервью эфемерному столичному журналу «РТ». Наконец и мне, студенту МГУ, посчастливилось: на «черном рынке» у памятника Ивана Первопечатника мне предложили экземпляр «Путешествия» в «гихловском» первоиздании 1934 года. Шершавый переплет работы Л.А.Эппле. В 69-м за этот раритет я отдал почти половину стипендии, пятнадцать рублей.

Можно ли на этом основании говорить о зарождении второй волны внимания к Селину в СССР?

Намного более документирована первая волна: 1933-36.

Извлечения из Стенографического отчета Первого (и при Сталине единственного) съезда советских писателей показывают, что роман Селина стал бестселлером эпохи раннего сталинизма. Насколько известно, пока не обнаружен кремлевский экземпляр «Путешествия» с собственноручными пометками «тоталитарного гения», но нынешние утверждения насчет любви Сталина к Селину подтверждаются как тиражами, так и прессой тех лет. Да и кто бы без благоволения сверху посмел издать в СССР роман, который превознес до небес сам Троцкий?

Перед нами уникальный случай. Непримиримые враги влюбились в одну и ту же книжку. В 1933 на острове Принкипо Троцкий пишет статью, где сравнивает Селина с Рабле, а в ноябре того же года в сталинской Москве «Путешествие» сдается в набор.

Год 1934. Государственное издательство художественной литературы, Москва-Ленинград. Первое издание выходит в январе. Тираж 6 тысяч. Следует второе — пятнадцать. 1935 год: третье, 40 тысяч. Затем издание по-украински, еще 10 тысяч. О книге писали все газеты, начиная с «Правды».

На Первом съезде советских писателей (17 августа-1 сентября 1934), в Москве, в Колонном зале Дома Союзов, украшенном портретами Шекспира, Сервантеса, Мольера, Толстого, Гоголя, Гейне, Пушкина, Бальзака и, конечно, Сталина и Горького, советских делегатов, средний возраст которых 35,9 лет, волнуют главным образом, два западных современника. Эти властители дум — Джойс и Селин, которому в данный момент сорок лет.

Любопытно, что из 40 иностранных участников Селина не упомянул никто. У французов фигура умолчания вышла особенно демонстративной. Среди них были писатели, прекрасно знавшие и «Путешествие», и автора (в первую очередь будущий министр культуры Франции Мальро и, конечно, Арагон, который помогал своей жене Триоле в работе над переводом селиновского романа на русский). У каждого были свои соображения, но трудно исключить элементарную ревность к успеху соотечественника в СССР, тем более, что в своих выступлениях Арагон назвал десятки других имен французских литераторов, а Мальро выразил обиду по поводу незаслуженного отсутствия советских переводов собственных «революционных» книг.

Что касается советских делегатов, то они довольно дружно противопоставляют истине этого мира по Селину — смерти — истину «нашего мира»: жизнь. Конечно, сталинская ночь накрыла не всех говоривших о Селине. Сталина пережили Инбер, Никулин, Бажан — чьи потомки, кстати, давно изыскали возможность переселиться в Париж. В целом же из 101 члена избранного правления Союза советских писателей будет репрессировано 33, из 597 присутствующих делегатов — 180.

Среди рассекреченных к концу 20 века документов есть и такой — «Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе Всесоюзного съезда советских писателей. Отклики писателей на работу съезда». Вот, что доносят стукачи из кулуаров съезда. Бабель: «…так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад…» Пантелеймон Романов: «Отменная скука и бюрократизм, который не оживить никаким барабаном». Украинский поэт Михаил Семенко: «Все идет настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда…»

Надо думать, цитаты из Селина развлекали Колонный зал.

*

Заседание первое

17 августа 1934 г., вечернее

(Появление А. М. Горького на трибуне встречается овацией)

Речь А. А. Жданова

Более остро чувствующие положение вещей представители буржуазной литературы объяты пессимизмом, неуверенностью в завтрашнем дне, восхвалением черной ночи…

Доклад А. М. Горького о советской литературе

Романтики буржуазии, начиная от Новалиса, это люди типа Петра Шлемиля, «человека, потерявшего свою тень», а Шлемиля создал Шамиссо, французский эмигрант, писавший в Германии по-немецки. Литератор современного Запада тоже потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина «Путешествие на край ночи»; Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей, мать свою зовет «сукой», любовниц — «стервами», равнодушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных «примкнуть» к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма.

Заседание двенадцатое

24 августа 1934 г., утреннее

Доклад Карла Радека

«Современная мировая литература и задачи пролетарского искусства»

Критика результатов капиталистической культуры служит и послужит еще для многих мелкобуржуазных писателей трамплином к фашизму. Это может происходить разным образом: или путем иллюзий, что фашизм несет оздоровление современной цивилизации, что он представляет собой жестокое лекарство, но лекарство, или путем признания, что нет сил, которые могут задержать победу фашизма. Очень характерен в этом отношении ответ известного французского писателя Селина, автора нашумевшего романа «Путешествие на край ночи».

Селин дал жуткую картину не только современной Франции, но и современного мира. Он посмотрел в пропасть войны, он посмотрел в клоаку колониальной политики, он пригляделся к американской просперити, он дал мрачнейшую характеристику французской мелкой буржуазии. Во всем мире только у проститутки нашелся человеческий облик. После всего этого в ответ на анкету о фашистской опасности он сказал:

«Диктатура? Почему бы нет! Хорошо было бы поглядеть. Я думаю, что без этих грубых эксцессов, возмущающий наше прекрасное французское чувство мира, в 15 дней все можно удержать. А там посмотрим. Защита от фашизма? Вы шутите, барышня? Вы не были на войне, это, видите ли, чувствуется по таким вопросам. Когда военный берет в руки командование, мадемуазель, сопротивления не может быть. Динозавру не сопротивляются, мадемуазель. Он подыхает сам собой, и мы вместе с ним в его брюхе, мадемуазель, в его брюхе».

При такой оценке силы и неизбежности победы фашизма борьба с ним невозможна, подчинение неминуемо. Тогда вопрос, будет ли писатель в брюхе у победоносного фашизма зарабатывать чисткой сапог или приспособится он к нему и начнет находить оправдание для неизбежного, т.е. служить ему, является вопросом второстепенным. — Стр. 303

Заседание тринадцатое

25 августа 1934 г., утреннее

Л.В. Никулин:

В докладе тов. Радека, построенном как политический доклад, почти ничего не говорилось о художественной ценности зарубежной литературы. Я считаю, что в таком случае следовало бы иметь нечто вроде содоклада, который определял бы ценность для нас западной и американской литературы. Мы знаем, какое огромное влияние имел на литературную молодежь Дос-Пассос, и книга Селина «Путешествие на край ночи», и Мальро, который к сожалению не полностью переведен у нас. (Радек: ни одна книга не переведена).

Я об этом и говорю. В книге Селина, которая в достаточной степени искажена и сокращена в переводе, вы находите то, что я назвал бы цинизмом отчаяния, и его нужно очень серьезно отличать от цинизма ничтожества.

В качестве примера цинизма ничтожества можно привести объявление, которое я прочел в испанском журнале «Литература». Вот его текст: «Начинающему автору, желающему составить себе имя, предлагаю купить рукопись романа. Успех обеспечен. Исключительный случай!»

Вот пример цинизма ничтожества. А в книге Селина цинизм отчаяния, который нам в известной степени понятен и который может быть понят нами, так как мы имеем дело с литературой, направленной против буржуазии. Мальро очень хорошо говорит о том, что наши писатели работают для пролетариата, западные же писатели, наши друзья, работают против буржуазии.

Вы обращаетесь к книге Селина и видите в ней прежде всего очень серьезные достижения в области искусства. Что касается идеи книги, то мы можем сказать: в этой книге есть даже чрезвычайно интересное совпадение с Бальзаком, которого так ценят у нас. У Бальзака есть такая фраза: «Что касается нравов, то человек везде одинаков. Везде без исключения борьба между богатым и бедным. Везде она неизбежна».

Селин же пишет в своей книге: «Тогда меня еще не научили тому, что есть два человечества, ничего общего друг с другом не имеющие, богатые и бедные». Мы очень много говорили в двадцатую годовщины войны о лжи, которая затопила всю буржуазную печать — о шовинистической лжи. Об этой лжи Селин говорит так: «Все врали с бешенством, превосходя все возможности, превосходя всякий абсурд и чувство стыда. Скоро в городе не стало больше «правды».

В «Путешествии на край ночи» отрицается чувство товарищества, любви, сыновнее чувство. Откуда этот цинизм отчаяния? Вот ответ Селина на анкету, — ответ, который раскрывает нам писателя:

«Мне пришлось столько лет служить крепостным певцом, героем, чиновников, половиком для вытирания ног, служить стольким тысяч помешанных, что одними своими воспоминаниями я мог бы заселить целый сумасшедший дом. Я поставлял идеи и устремления, энтузиазм большому количеству ненасытных кретинов, параноиков, сложных человекоподобных, больше, чем надо для того, чтобы довести до самоубийства любую среднюю обезьяну».

Наконец есть один ответ Селина: в нем говорится о диктатуре:

«Диктатура, почему нет? Хорошо бы поглядеть. Защита от фашизма?.. Динозавру не сопротивляются. Он подыхает сам собой, и мы вместе с ним в его брюхе».

Я знаю другой ответ Селина на почти подобную же анкету. Он более краток и ясен: «Все надо переделать, дорогой собрат. Из картона и с мертвецами ничего нельзя построить».

«Сколько же мне нужно, — пишет в своей книге Селин, — сколько же мне нужно жизни, чтобы я тоже приобрел идею, которая была бы сильнее всего на свете? Нужно уничтожить жизнь, которая осталась снаружи, сделать из нее сталь или что-нибудь подобное».

Вот что звучит для нас полноценно в книге Селина, когда мы думаем о том, что эта книга написана все же против буржуазии и что эта книга не может отравить сознание советских писателей, которые читают книги Джойса и Селина.

Эти книги не могут отравить нас, как не отравили нас идеи более опасных врагов, людей, которые пытались прикрыть свои контрреволюционные и антисоветские идейки нашим, коммунистическим знаменем. Когда мы подумаем обо всем этом, то мы должны признать, что перевод книг Селина, Джойса, Дос-Пассоса и других и чтение их приносит нам только пользу — оно помогает нам и закаляет нас в идеологической борьбе.

«Истина этого мира — смерть», — писал Селин.

«Истина нашего мира — жизнь», — говорим мы.

Я надеюсь, что наши гости, наши друзья, революционные писатели Запада, вместе с нами произнесут: «Истина нашего мира — жизнь» (аплодисменты).

Украинский поэт Н. П. Бажан:

То, что делается в подвалах и мансардах буржуазной литературы, заслуживает нашего внимания и изучения.

Я не говорю о революционной литературе, которая является нашей литературой, которую мы обязаны кровно знать и кровно чувствовать.

Есть литература вторая, литература людей, топчущихся на месте, литература людей, не порвавших с проклятым, с проклятым и для них сам, своим старым. Тов. Радек достаточно говорил о таких писателях, как Селин, как Ремарк, как Джойс и Пиранделло. Они тоже не должны выпадать из круга нашего внимания. Отчаяние, бессилие и ночь — вот главные лейтмотивы их творчества. И если скоморохи и порнографы не могут, не хотят ничего помнить. Ничего понять, как Бурбоны, возвратившиеся после реставрации во Францию, то эти отчаявшиеся боятся и помнить и понимать. Они боятся перешагнуть барьер, еще отделяющий их от классовой истины мира. Они еще не способны на тот шаг, который сделал наиболее одаренный и самый лучший из них — Ромен Роллан…

Они ограничивают свою память, заставляя ее работать на урезанном запасе впечатлений, невероятно интенсифицируя и разрабатывая этот запас…

Роман Селина — это как бы негативная фотография мира, в которой с тщательной обратной четкостью выделены все черные, темные линии воспринятой писателем действительности. Ярких красок нашего мира не увидел этот писатель, ибо и яркая окраска красного знамени выходит на негативном фотоснимке черной.

И все они такие — это группа последних, отчаявшихся буржуазного мира. Они боятся памяти, они не знают радости, а особенно — радости свободного труда и даже — радости труда восставшего…

Боясь памяти, боясь радости, не зная труда — нельзя творить. И они не творят, они конвульсируют.

Но есть ли для них исход, выход к творчеству?

Третьего пути нет. Советские литераторы твердо знают, что третьего пути нет. Корду буржуазной ограниченности, корду классовой близорукости, на которой мечутся и топчутся эти отчаявшиеся, — ее нужно порвать, иначе она захлестнет петлей.

Мы должны еще внимательнее всматриваться и изучать творчество и пути лучших писателей, наиболее честных людей буржуазных стран. Мы их понимаем. Многие из нас понимают это отчаяние, это топтание на месте, вспоминая и свой уже пережитый опыт, свою уже пройденную дорогу. Третьего пути нет.

Заседание шестнадцатое

27 августа 1937 г., утреннее

Содоклад В.М.Киршона — «За социалистический реализм в драматургии!»

Жуткая безысходность, неверие выбраться из тупика, в который попало их общество, делает творчество пессимистическим, бесперспективным. Авторы пишут на различные темы, но мотивы их произведений одни, и каждое из них является суровым обвинительным актом капитализму.

Ночь окружает буржуазных писателей. Ночь, никогда не сменяющаяся днем, ночь, покрывшая мраком природу, скрывшая солнце, а вместе с ним — радость жизни.

И наконец совсем недавно появляется страшный и потрясающий документ эпохи — книга Луи Селина «Путешествие на край ночи». С огромной ненавистью пишет автор об окружающем его быте. В книге нет ничего о политике. Автор намеренно обходит все политические вопросы, он касается главным образом первичной ячейки капиталистического общества, семьи. Как врач, копошащийся в гнойной и кровоточащей ране больного, Луи Селин раскрывает перед нами картины, одну омерзительней другой. Он заставляет демонстрировать перед нами изъеденных ржавчиной капитализма, прогнивших, одичалых и преступных людей. И это все «добропорядочные» люди; Селин не рисует уголовных преступников, напротив — на каждой странице между строк вы можете прочитать, что речь идет об обычных явлениях, нормальных людях, типичных представителях определенной социальной среды. Селин разоблачает и вместе с тем разоблачается сам. У него нет никаких идеалов, он никуда не стремится. Он ненавидит все, что окружает его, но он ничего не может противопоставить окружающему. Беспринципное, безыдейное существо, обуреваемое жаждой прожить за счет других, что-то урвать, обмануть, убить, если это выгодно, украсть, если плохо лежит, — вот новый тип молодого человека ХХ века, показанный Луи Селином.

Друг Бардамю, главного героя этой книги, Робинзон, много раз встречавшийся с ним на жизненном пути, участвовавший не в одной грязной операции,такое же беспринципное и морально разложившееся существо, как и сам Бардамю, приходит наконец к таким выводам:

«Все мне противно теперь, — говорит он своей жене, — не только ты… Все… Особенно любовь! Твоя и чужая!.. Знаешь, на что похожи твои ломанья? Это похоже на любовь в уборной! Понимаешь теперь?.. Напридумывала себе чувство, чтоб я тебя не бросал, а если хочешь знать, для меня твои чувства — оскорбления… Ты и сама не подозреваешь, какая ты сука! Повторяешь всю чужую блевотину. Думаешь, что так и надо. Наговорили тебе, что лучше любви ничего нет и что на любви всегда и кого угодно проведешь… Ну. А мне вот нахаркать на эту любовь!.. Слышишь?.. Меня ты на этом не проведешь… на их подлой любви… Поздно! Меня на этом уже не проведешь, вот и все. Оттого ты и сердишься… Нет, скажи пожалуйста, тебе действительно еще хочется любви среди всего того, что происходит? Всего, что мы видели?.. Или ты ничего не видишь? Скорее всего тебе наплевать! Представляешься нежной натурой, когда ты просто грубое животное! Тянет тебя на падаль? С подливочкой из нежности? Подливочка-то отшибает запах? Ну. А я все равно чую его. У тебя верно нос заложен. Ты стараешься понять, что встало между мной и тобой? Вся жизнь встала между мной и тобой… Довольно этого с тебя?»

Этот последний монолог Робинзона — предельная ступень отчаяния и безысходности. Он подвел свои жизненные итоги. Маделен стреляет в него. Но даже этой мысли, мысли о тупике, в который зашло по мнению Робинзона человечество, завидует герой книги Селина:

«Как я ни старался потерять себя, чтобы жизнь моя не вставала опять передо мной, я повсюду наталкивался на нее. И опять возвращался к самому себе. Конечно больше я не буду шататься. Предоставляю другим… Мир заперт. Мы подошли к самому краю. Как на ярмарке! Страдать — это еще мало, надо еще уметь начинать всю музыку с начала, идти за новым страданием… Но я предоставляю это другим. Во-первых я не могу больше ничего перенести, я вовсе не подготовлен к этому. Я ведь не дошел в жизни даже до той точки, до которой дошел Робинзон! Мне это не удалось! Я не нажил ни одной серьезной идеи вроде той, которая помогла ему отправиться на тот свет. Большая идея, больше еще, чем моя большая голова, больше всего страха, который в нем жил, прекрасная идея, великолепная и очень удобная для того, чтобы умереть… Сколько же мне нужно было бы жизней, чтобы я тоже приобрел идею, которая была бы сильнее всего на свете?»

Дальше действительно идти некуда. Всеми порами ощущать мерзость окружающей обстановки, почувствовать свою ненужность в этом мире и не иметь мужества осознать это, выразить это словами, как сделал это Робинзон, — до этого может дойти только человек ночи. «Мир — заперт! — кричит Бардамю. Мы подошли к самому краю!» Этим людям кажется, что рушится мир. Гибель своего класса они воспринимают, как гибель мира, кризис капитализма — как кризис человечества. Но они ошибаются. Гнойный нарыв может быть вскрыт и удален, и тогда народ громадным творческим подъемом воспрянет к жизни. Это произошло у нас. Наша литература, наша драматургия — это уже творчество нового дня, дня радостного, солнечного, наполненного бодрым, созидающим трудом.

Заседание двадцать первое

29 августа 1934 г., вечернее

Вера Инбер:

Французский писатель Поль Низан писал недавно в одной из наших газет: «Перед советскими писателями стоит проблема, которую можно было бы назвать литературой счастья. Почти все великие произведения литературы были книгами страдания, Таким образом создавалось впечатление, что скорбь является неотделимой от искусства. Одной из наиболее высоких задач социалистической литературы является разрушение этой идеи и доказательство того, что искусство может быть основано на радости». Так говорит Поль Низан.

Характерно, что это говорит именно француз, чья литература, за исключением одного Рабле, быть может, не имела оптимистов. Не случайно, что именно французская литература дала нам Луи Селина, этого самого «ночного», самого мрачного писателя последних дедсятилетий. Любопытная деталь: молодая буржуазная литература, давшая нам в начале своего расцвета образ Робинзона Крузо — на берегу океана, на свежем воздуха, среди плодов, птиц и зверей, дает нам второго Робинзона в книге Селина, гниющего среди разлагающихся мощей подземелья церкви святого Эпонима. От Робинзона до Робизона — таков путь буржуазной литературы и буржуазной культуры вообще.

Если не бояться каламбуров, то можно сказать, что если у первого Робинзона был жизнерадостный, веселый Пятница, то какая ужасная среда была у второго (аплодисменты).

*

После туристической поездки Селина в СССР в 1936 против него выступил в печати делегат минувшего съезда Юрий Олеша (про себя считавший, что литература в его стране кончилась в тридцать первом году). Но уже в канун приезда Селина московская «Интернациональная литература» в связи с его вторым романом «Смерть в кредит» пишет о «тотальном разочаровании», журналу (который скоро закроют) вторит «Литературная газета»: «Эстетика грязи».

Со своей стороны, 4 сентября 1936 Селин отправляет из СССР в Париж открытку с видом Зимнего и ленинградским штемпелем:

«Говно! Если это будущее, следует наслаждаться гнусными условиями нашего существования…»

*(Все цитаты по изданию: «Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. Государственное издательство «Художественная литература», Москва, 1934).

Лев Троцкий

СЕЛИН И ПУАНКАРЕ*

*(Перевод отрывка из статьи Троцкого выполнен по изданию «Cahier de l’Herne: Celine» 1963-1965-1972. Публикуется впервые.)

Луи-Фердинанд Селин вошел в большую литературу как другие входят в свой собственный дом. Зрелый человек, искушенный в медицине и искусстве, наделенный абсолютным презрением к академизму и исключительным чутьем к жизни и языку, Селин написал книгу, которая будет жить вечно, вне зависимости от того, создаст ли он еще другие, на уровне первой. «Путешествие на край ночи», роман пессимизма, продиктованный усталостью и отчаянием, которые во много раз превосходят обычный протест против жизни. Обычный протест связан с надеждой. В книге Селина такой надежде места нет.

Парижский студент из бедной семьи, резонер, антипатриот, полу-анархист — кафе Латинского квартала кишат такими персонажами — неожиданно для самого себя оказывается в числе первых, отправляющихся на фронт добровольцев, Оказавшись на войне, в самой гуще мировой бойни, он очень скоро понимает, что ему уготована участь худшая, чем у обреченных на гибель лошадей, так как тем хотя бы позволено умирать без патриотических криков «ура». Получив ранение и медаль, он, уже на больничной койке, продолжает выслушивать призывы безответственных врачей непременно «отдать свою жизнь за родину». Не долечившись, он бежит из армии и отправляется в африканскую колонию, где ему приходится столкнуться с еще более отвратительными проявлениями человеческой подлости, изнурительной жарой и малярией. Нелегально перебравшись в Америку, он устраивается на работу к Форду, и впервые находит дружеское участие в лице проститутки (это самые проникновенные страницы книги). Вернувшись во Францию, он становится врачом для бедных и, окончательно опустившись, бродит в ночи среди таких же, как он, отверженных, униженных, искалеченных болезнями и жизнью несчастных.

Селин никоим образом не собирается обличать социальные условия жизни во Франции. Конечно, по ходу повествования от него достается и духовенству, и генералам, и министрам, и даже самому президенту французской республики. Однако в своем романе он не ограничивается критикой правящего класса, а описывает жизнь маленьких людей, чиновников, студентов, торговцев, ремесленников и консьержек; более того, дважды его герой пересекает границы Франции. Таким образом, он приходит к выводу, что современное социальное устройство везде и всегда одинаково несовершенно. В целом же Селин, прежде всего, недоволен самими людьми и их поступками.

В романе последовательно разворачивается панорама абсурдности жизни, ее жестокости, тягот, лжи, беспросветной безысходности. Младший офицер, продолжающий садировать своих солдат даже перед тем, как вместе с ними умереть, ничтожная богатая американка, прожигающая свое состояние в европейских отелях; колониальные чиновники с их тупой жадностью, технократичный Нью-Йорк с его безразличием к судьбам порабощенных и раздавленных нищих индивидуумов; современный Париж; тесный пошлый мирок псевдоинтеллектуалов; медленная, мучительная и смиренная смерть семилетнего мальчишки; страдания девочки; ханжеская мораль молодых рантье, готовых ради денег убить собственную мать; священник из Парижа и священник из центральной Африки, продающие своих ближних за несколько сотен франков — один обслуживает цивилизованных рантье, другой — каннибалов… Из главы в главу, от страницы к странице, из небольших фрагментов жизни постепенно вырастает отвратительная картина человеческого абсурда, кровавого и кошмарного. Пассивное восприятие окружающего мира и обостренная восприимчивость обреченного на гибель героя. Именно это и составляет психологический фундамент отчаяния, отчаяния, безусловно, искреннего, но не способного к иной форме протеста, кроме порождаемого им цинизма.

Селин, конечно же, моралист. Все свое мастерство он обращает на то, чтобы последовательно поливать грязью все, что обычно всегда пользуется самым большим уважением в обществе: все привычные социальные ценности, от патриотизма до личных человеческих отношений и любви. Родина в опасности? «Если горит дом хозяина, надо бежать как можно скорее… иначе платить заставят тебя». Так всегда было, есть и будет. Война Дантона не более благородна, чем война Пуанкаре: в обоих случаях «патриотический долг» оплачен кровью. Любовь отравлена корыстью и тщеславием. Весь идеализм на поверку оборачивается всего лишь проявлением «банальных инстинктов, облаченных в красивые слова». Даже слезы матери не вызывают у Селина сочувствия: во время свидания с раненым сыном она «скулила как сука, которой вернули ее щенков, но она была хуже суки, потому что поверила в слова, которые ей говорили, чтобы забрать у нее сына» (…)

«Селин, такой каким мы его знаем, происходит из французской реальности и французского романа. И ему не приходится за это краснеть. Французский гений нашел в романе свое несравненное выражение. Ведя свое начало от Рабле, который тоже был врачом, за четыре века своего существования великолепная французская проза прошла путь от жизнеутверждающего смеха до отчаяния и опустошения, от ослепительного рассвета до края ночи». (…)

(Перевод с французского Маруси Климовой)

ИВАН АНИСИМОВ

ГИГАНТСКАЯ ФРЕСКА УМИРАЮЩЕГО КАПИТАЛИЗМА*

*(Предисловие к первому русскому изданию романа «Путешествие на край ночи»: Государственное издательство «Художественная литература», 1934)

Роман Селина представляет гигантскую фреску современной жизни. Селин строит свою книгу так, чтобы показать современный мир всесторонне — главы книги посвящены как бы ступеням капиталистического ада. Повествовательная манера Селина далека от спокойного и реального бытописания, она походит на истерический выкрик. В огромном произведении раскрывается разочарование интеллигента в современном капитализме. Отчаяние — вот главный тон трагического «Путешествия» Селина.

Луи Селина написал настоящую энциклопедию умирающего капитализма. Книга не случайно сделалась событием, шумно и страстно обсуждаемым всей буржуазной критикой. Это настолько глубокое, неотвратимое доказательство разложения капитализма, что пройти мимо него нельзя. Даже на фоне современной литературы во Франции, переполненной пророчествами гибели, роман Селина резко выделяется.

Чем особенно знаменателен «случай» Селина? Пришел писатель большого, яркого, своеобразного таланта. И вот первым словом, которое произносит «начинающий», оказывается — проклятие буржуазному обществу. Возникает книга, воспроизводящая капитализм как отвратительный гигантский кошмар. Селин не является сознательным противником капитализма. Он просто большой художник, который не скрывает правды. Так из недр самого капитализма поднимается горький, яростно осуждающий голос. Вся сила, смелость живописи Селина заключается в том, что она восстает против общепринятой лжи. За это буржуазная критика считает автора «Путешествия на край ночи» «бесчестным» и «преступным».

«Путешествие на край ночи» — огромной страстности выпад против капитализма, возмущенное разоблачение цивилизованного варварства. Книга Селина могла возникнуть лишь в накаленной, грозовой атмосфере. Она говорит о назревании больших социальных конфликтов.

Но книга эта слепа. Автор ненавидит буржуазный мир, но он не борется, он хочет просто плюнуть в лицо, предать проклятию, заклеймить. Бурлящая проза Селина на каждой странице поражает нас тем, что огромный напор ненависти, негодования не приводит к выводу о борьбе. Книга Селина напоминает разбуженную стихию, не нашедшую выхода.

Автор пишет о жизни своей. Может быть, он не знает литературных традиций, потому что не вчитывался в чужие книги. Может быть, он ненавидит эти традиции, как и буржуазную действительность. Во всяком случае, он создал книгу исключительно непосредственную, книгу-исповедь, бесформенную и хаотическую, льющуюся, как прерывистая, перенапряженная речь. Он берет жизнь кусок за куском, пытаясь рассказать о самом жестоком в ней, о самом больном.

Начинается книга с войны. Фронт, кровь, вши, грязь, безумие. «Душу свою я хотел бы забросить, как выбрасывают паршивую собаку!» Замечательными чертами рисует Селин цинизм «хозяев» бойни, распоряжающихся пушечным мясом, трагическую участь масс, превращенных в стадо, которое гонят на бойню.

«Генерал любил красивые сады и розы и никогда не пропускал ни одного розария, где бы мы ни были. Генералы — главные любители роз. Это общеизвестно». На фоне кровавых будней войны эта жеманная маска распорядителей «проклятого, огромного бешенства» исторгает у Селина слова ненависти и гнева. Он взывает к возмездию за все человеческие жизни, бессмысленно уничтоженные войной.

«Сколько времени будет продолжаться этот бред?»

Книга Селина, насыщенная такой ненавистью к «хозяевам» войны, столь глубоко правдивая, не предлагает, однако, другого вывода, кроме отчаяния. «Самое лучшее, не правда ли, в этом мире — это уйти без него. Все равно, сумасшедшим или нет, в страхе или без страха.»

С фронта автор попадает в госпиталь для сумасшедших. Подлинное, реальное безумие людей, потерявших рассудок в окопах, переплетается с безумием, взятым как символ шовинистического озверения, символ бойни. Очень красочными, насыщенными, смелыми, неожиданными, плотными образами переполнена речь Селина, затопившая горькие, гневные страницы, полные муки, трагизма, отчаяния.

Тыл. «Вязкое фрикассе героизма». Цинизм патриотического краснобайства. «В тени бредовых воззваний газет, требующих последних патриотических жертв», — разгул спекуляции. Лицо и изнанку буржуазии, наживающейся на войне, с сарказмом, ненавистью разоблачает Луи Селин.

Деятельность «нервно-медицинского центра профессора Бестомба», с которым пуалю Селин должен был познакомиться, раскрыта в книге, как настоящий фарс патриотического ханжества. В этом учреждении лечили «солдат, у которых подпортился или совсем захворал патриотический идеал». Людей, чей рассудок не выдержал испытаний бойни, в Париже пичкают патриотическим внушением! Цинизм не менее разнузданный, чем генеральская любовь к розам!

«Наш главный врач, с прекрасными глазами, профессор Бестомб, оборудовал госпиталь сложнейшими электрическими машинами, с помощью которых он собирался вернуть нам душу…» Рассказом о темном ремесле профессора Бестомба, содержателя «убежища патриотического усердия и пыла», Луи Селин завершает картину войны, им нарисованную. Ее сарказм беспощаден, трагичность ее велика.

Но Селин, столь смело взглянувший в лицо действительности, отказался понять ее, он заклеймил ее, как «охвативший нас массовый бред». Он застыл в ужасе. У него и мысли не возникает о борьбе. Охватывающее его негодование бесцельно. Над социальной механикой, порождающей все уродство, перед ним раскрывшееся, он не задумывается.

Рассказывая о приемных днях в госпитале Бестомба, Селин пишет: «По четвергам приходили на свидание жены и родственники. Ребята таращили на нас глаза. Все это обильно плакало в приемной, особенно ближе к вечеру. Все бессилие мира перед войной плакало здесь, когда жены и дети после свидания уходили, шаркая ногами по тусклому от газа коридору. Большое стадо нытиков…»

Вот это бессилие, эта слезливая покорность свойственны и самому Селину. Он не случайно любит называть действительность бредом. Он укрывается в кошмарных видениях от ответа на вопрос: что делать? Он погружен в отчаяние и мрак.

Это не дает развернуться изображениям, связывает их, лишает перспективы. Книга Селина с необыкновенной силой передает ощущение страха смерти, оставаясь в рамках биологического, животного. Тщательно избегает она социальной почвы происходящих событий. Этим снижены картины империалистической войны, проникнутые мещанским смятением «перед ужасами войны». Плебейская по характеру книга попадает в русло самого дряблого пацифизма.

Таким образом, разорвав с официальной, поощряемой, общепринятой ложью апологетики капитализма, Селин не вышел за пределы буржуазной литературы. Здесь капитализм наложил на него тяжелую лапу.

После трагической увертюры жизнь катится по ухабам и рытвинам. Меняются положения, страны, годы, но все так же страшна действительность.

Селин попадает в Экваториальную Африку. Перед ним открывается циничная «техника» колониальной эксплоатации. «Безудержно хамеющие» европейцы «воруют и наживаются». «На всей территории ни один единственный кокосовый орех, ни одна фисташка не могли ускользнуть от их лап». Познакомившись с «цивилизаторами», подвизающимися в колониях, Селин увидел такое «дно» человеческого падения, такое одичание и такую разнузданность, что снова заговорил о «безумии бреда».

«Вся энергия, которая оставалась от малярии, жажды, солнца, уходила на ненависть, такую жгучую, такую настойчивую, что многие из колонистов просто от нее подыхали, не сходя с места, — от яда собственного укуса, как скорпионы… И вся эта ядовитая анархия была вправлена в герметическую рамку полиции, как крабы в корзине.»

Это озверелое стадо колониальных хищников надо представить себе в «действии». Селин рисует картины колониальной эксплоатации, обмана, насилия, самого разнузданного хищничества. Он разрывает официальную завесу лжи. Он говорит правду о колониальном рабстве. Он становится в один ряд с лучшими литераторами современной Франции, разоблачающими варварство в капиталистической цивилизации.

Драма колониального рабства показана в «Путешествии на край ночи» с тем же негодованием, с тем же презрением к белым рабовладельцам, с которым Селин говорил о «хозяевах» империалистической бойни. Кошмары лихорадочного, малярийного бреда возникают в романе как образы, через которые раскрыта действительность колониального рабства. Исключительной силы достигают здесь картины «Путешествия». Они написаны гневно. Селин предает проклятию мир, порождающий эти ужасы.

И снова, как в главах, воспроизводящих войну, видя так много и так прозорливо, так остро, он остается беспомощным. Этот негодующий, получающий столь болезненные удары человек остается лишь созерцателем кошмаров действительности. Он крепко держится за мещанскую ограниченность, за политический индиферентизм. Он не хочет искать причин.

Трагически противоречива книга Селина. Писатель как бы создан для больших, смелых масштабов, но он страшится их. Он громоздит, множит факты, каждый из которых является обвинением обществу. Но он пишет книгу мук, страдальческую книгу, он пассивен. Поэтому жестокая проза Селина так бескрыла. Перед художником не открывается никаких перспектив, выхода нет, он постоянно подчеркивает, что «совершенно одинок». Рядом с замечательной смелостью изображений Селина в них много удручающего филистерства.

«Путешествие на край ночи» захватывает еще ряд кусков жизни, и снова перед нами то же противоречие между тем, как ярко показан гнетущий кошмар капитализма, и как бескрылы, инертны эти изображения. Им, как воздуха, не хватает сознательности. Они необычайно выросли бы, впитав в себя идеи борьбы против капитализма. Они превратились бы в страницы гигантского звучания.

Сцены из жизни современной Америки.

Здесь Селин замечательно показал не только затхлую, исступленную ограниченность «процветающего» американского обывателя, но и научно поставленное, усовершенствованное рабство на заводах Форда. Он заметил «пар, выжигающий через горло барабанные перепонки и внутренность ушей» на рационализированных, щеголяющих своей чистотой американских заводах, он почувствовал выматывающую все силы, мертвящую власть капиталистического конвейера, который «развозит людям их порции рабства».

Этот третий этап скитаний путешественника «на край ночи» уже, казалось бы, делал необходимым осмотреться, связать отдельные звенья трагического опыта, обобщить. Но Селин и здесь остается во власти отчаяния, и здесь тяготеют над ним образы бреда. «Все существуют только оттого, что не умеют выбрать между ощущением и бредом!..»

В скорлупу отчаяния прячется Селин, отказываясь внести в свои трагические ощущения сознательность. «Холодное, дребезжащее безумие» американского капитализма он проклял так же, как он сделал это, пережив империалистическую войну или малярийные месяцы в колонии Бомболо-Брагаманс.

Не достигает замечательная книга Селина той высоты, до которой ей, казалось бы, предназначено подняться. Она изуродована и искромсана.

Жизнь пригородов современного Парижа — нищета, прозябание, затхлая жизнь. Новые ступени Дантова ада.

Селин рассказывает о своей жизни, жизни врача парижского предместья, и его книга — мрачный протокол физических страданий — становится свидетельством социального безобразия капитализма. Она показывает дно большого города, цепь мещанских существований, уродливых людишек, несущих в себе всю грязь капитализма. Отупляющая власть собственности получает в этих крохотных собственниках чудовищное выражение. Все ханжество буржуазной морали раскрывается здесь, как сквозь увеличительное стекло. Все лицемерие буржуазного общества как бы сгустилось здесь, отстоявшись на дне.

Парижские испытания Селина запечатлены в картинах, вызывающих отвращение.

Люди «показывали мне одно уродство за другим, все, что они прятали в лавочке своей души и не показывали никому другому, кроме меня… они скользили у меня между пальцев, как склизкие змеи»«

Селин показывает семейство мелких раньте Анруйев, растленное собственничеством, гнездо стяжателей. Годами Анруйи травят, как зверя, старую тетку, чтобы воспользоваться наследством. Другое семейство собственников, где родители вдохновляются на любовные развлечения, истязая своего ребенка. Зловонный, отталкивающий мир.

Об этих обывателях Селин говорит: «Погодите, блевуны! Позвольте мне только быть с вами любезным еще в течение нескольких лет… я расскажу про все. И уверяю вас, что тогда вы начнете отступать, как те слюнявые улитки, которые в Африке приходили гадить в мою лачугу. Я сделаю вас еще более утонченно трусливыми, до того гнусными, что вы, может быть, от этого наконец подохнете!»

Единственный светлый луч в этом темном царстве — мальчик Бебер, «чахоточная обезьянка», гибнет в зачумленной среде.

Смрадный облик мещанства, гнездящегося в пригородах Парижа. Мы переходим от картины к картине, и все сгущается ощущение мрака. «Путешествие на край ночи» становится повестью о том, как гибнущий капитализм отражается в своем дне. О ночи капитализма говорит Селин. И снова взволнованный, негодующий автор оказывается лишь созерцателем.

Книга при всей широте своих изображений остается замкнутой. Каждый кусок этого произведения разоблачает капитализм и вместе с тем выставляет, как знамя, свой слепой эмпиризм, свою безыдейность, свое филистерство. Он находит суррогат «правды» в нигилизме, в циническом разоблачении всего, в подчеркивании невозможности найти что-либо более светлое в действительности.

Книга Селина пессимистична вся, как ее заглавие.

«Замолкла у нас музыка, под которую плясала жизнь, вот и все. Вся молодость умерла где-то там, в конце света, в протяжении истины. И куда итти, — спрашиваю я у вас, — когда нет уже при себе необходимой доли безумия? Истина — это бесконечное, бессмертное гниение, истина — это мир смерти».

Такова разочарованная философия Селина. Ей нельзя отказать в искренности. Она возникает как итог всего того, что действительность капитализма раскрыла перед художником. Это — крик отчаяния мелкого буржуа, увидевшего правду капитализма и не решающегося переступить через черту ограниченности своего класса. Он предпочитает объявить всю действительность бредом, чем вступить на путь, ведущий к ее переделке. Художник цепляется за тот самый мир, мертвенность которого он разоблачил.

Отсюда тот нигилизм, которым пропитана книга Селина, подчеркиваемая циничность речи человека, которому нечего терять, нарочитая аморальность, с которой Селин описывает многие явления, истеричность, свойственная книге Селина. Это делает ее тесно связанной со всем обликом умирающего капитализма.

Обличая капитализм, она внутренно заражена им. В болезненных метаниях Селина сказывается упадочность мира, порождающего такое произведение. Книга Селина свидетельствует против капитализма, кричит о его разложении, но она еще гнездится своими корнями в его порах.

Сквозь весь роман проходит образ некоего Робинзона, встречаемого автором в разные моменты его жизненных скитаний. Робинзон, отмеченный «призванием к убийству», — преступник в каждой черте своего существа, гнилое испарение породившего его мира, этот новый Вотрен, подвизающийся на закате капиталистического мира, — раскрыт в романе, как символ распада.

Это — сама грязь капитализма. И вместе с тем Селин подчеркивает наличие многих связей своих с этим героем, наличие симпатии к нему. В этом отражена вся противоречивость произведения Селина. Оно говорит против капитализма и вместе с тем еще переполнено его духом.

Селин способен на достаточно резкую социальную критику. Он может прочесть «Молитву мести», звучащую так: «Бог, который считает минуты и деньги, бог отчаянный, чувственный и ворчливый, как свинья. Свинья с золотыми крыльями, которая падает куда попало, животом кверху, готовая ко всякой ласке. Это он, это наш господин. Облобызаем же друг друга!»

Он может крикнуть: «То, что ты называешь расой — это просто большая куча изъеденных молью, гнойноглазых, вшивых, продрогших субъектов вроде меня. Вот что такое Франция и французы!»

Но это всегда имеет характер эпатирования, ни к чему не обязывающего скандала. Это другая сторона представления о действительности, как о безумии. После этой истерики, после припадка, как правило, следует покаяние. «У меня не осталось больше сил для моей одинокой, дальней дороги», — ноет человек, только что прочитавший «Молитву мести». Юродство!

В этих особенностях книги Селина раскрывается почва, ее породившая. Художник-плебей, отравленный испарениями загнивающего капитализма, говорит правду, как бы страшась за свои слова. Он предпочитает как бы выболтать ее в бреду, он боится договорить до конца. На самых высоких подъемах замечательная книга Селина всегда обрывается в низины отчаяния, бреда.

Злобно, с горечью говорит Селин о пропасти между богатыми и бедными. Но не надо думать, что он подошел здесь к черте, за которой начнется сознательность. Нет, Селин не будет говорить о классах. Бедные Селина — это нечто фантастическое, бесплотное. Это те, «кто еще бродит, кто еще жив, кто еще ищет на набережных, на всех набережных мира, кривляясь, продавая вещи и апельсины другим призракам, и сведения, и фальшивые деньги, полицию, пороки, печали, что-то рассказывая в этом тумане терпения, которое никогда не кончится».

Мы видим, насколько бесплоден «пафос» книги Селина. Книга поражена болезнью внутренней опустошенности. Так платит капитализму вышедший из недр его художник, не находящий в себе мужества перейти на другую сторону баррикад.

«Путешествие», столь разносторонне раскрывающее капиталистический мир, совершенно не затрагивает жизнь рабочего класса. Лишь отдельные эпизодические фигуры мерцают время от времени, но они так же призрачны, как и «бедные» Селина.

«Откос и вечно стоящий на нем и ничего не видящий вокруг себя рабочий с рукой, забинтованной толстою белою ватой, раненый производством, который не знает, о чем ему думать, что ему делать, и которому не на что выпить, чтобы чем-нибудь наполнить свое сознание». Это призрак, а не действительность.

Не верит Селин и в способность интеллигенции указать какой-либо выход. Интеллигенты, которых встречает Селин-врач, представлены как отчаявшиеся, дряблые, неспособные на какие-либо решения. Таков доктор Парапин, таков профессор Баритон, влекующийся к «нравственной гибели». Есть еще жулики, вроде уже известного нам профессора Бестомба. Интеллигенцию Селин представляет как жалкое, безвольное, бедное стадо.

«Старые, седеющие школьники с зонтами, ошалелые от мелочной рутины, донельзя противных манипуляций, прикованные нищенским жалованьем в течение всего своего зрелого возраста к кухонкам с микробами, в которых они бесконечно подогревают навар из очистков зелени, задохшихся кроликов и другой неопределенной гнили.

В конце концов, они сами были только чудовищными старыми домашними грызунами в пальто. Слава сегодня улыбается только богатым, кто бы они ни были, ученые или еще кто-нибудь. Плебеи науки могли рассчитывать только на свой собственный страх потерять место в этом знаменитом, разгороженном на отделения, ящике с теплыми помоями. Им был особенно важен официальный титул ученого. Титул, благодаря которому фармацевты всего города относились с известным доверием к анализу мочи и плевков своих клиентов. Нечистоплотные доходы ученого!..»

В этой тираде за обычным для Селина разнузданным цинизмом скрывается глубоко ему присущая мысль о ничтожестве, измельчании мира, о всеобщем разложении. Нелепо искать какой-то опоры в этой действительности. Нет этой опоры, нет таких общественных пластов, где мог бы корениться большой человеческий гений! Современное общество есть сплошной маразм, сплошная гниль, нет в нем здоровых начал. Надеяться не на что. Нигилистическая философия Селина питается подобными соображениями.

Книга, очень яркая в смысле социальной критики, вместе с тем абстрактна, ибо она превращает общественные силы в нечто призрачное. В конце концов — это продукт реакционнейшего идеализма. Недаром она вся проникнута символикой космической гибели: Селину кажется, что он пишет последние страницы жизни мира.

«Мир заперт. Мы подошли к самому краю!»

Излюбленный образ Селина — безумие; основной тон его романа — отчаяние.

Эта книга, взращенная капитализмом, идущим к гибели, пропитанная запахом тления, вместе с тем заключает в себе огромную разрушительную силу. Книга, порожденная капитализмом и против него восстающая. В этом своеобразии и историческое значение «Путешествия на край ночи». В этом — почва противоречий, раздирающих замечательное произведение, которое разоблачает каждой страницей своей и вместе с тем проникнуто духом покорности. В этом — косноязычность, своеобразное уродство книги Селина. Она могла бы стать книгой классового гнева, а стала лишь книгой отчаяния. Она могла бы вырасти в гигантское произведение, не будь она опутана предрассудками буржуазной мысли.

Селин показывает, что мир, в котором он существует, это — «всеобщий садизм», но он далек от того, чтобы искать выход. Трагическую безвыходность он делает своим знаменем. Он «жаждет небытия». Чем хуже, тем лучше! И с этим мужеством отчаяния Селин рассматривает современный мир. Трудно представить себе книгу, которая более гневно и беспощадно показывала бы нам грязь современного капитализма. «Путешествие на край ночи» Селина есть книга о ночи капитализма в полном смысле этого слова.

Потрясающий роман Селина показывает, с какими настроениями мы встречаемся у современных интеллигентов Франции.

Но Селин не принадлежит к тем лучшим буржуазным писателям, которые от понимания «чудовищности» капитализма идут к мужественной борьбе с ним. Книга Селина — документ дряблой растерянности. Селин увидел «всеобщее разложение», но он остается в нем. «Чем хуже, тем лучше!»

В 1934 году в Медане на традиционном митинге в годовщину смерти Золя Селин изложил свой «взгляд на современный мир».

«Мы достигли конечной цели двадцати веков нашей цивилизации, и эта цель — безумие…»

Роман Селина, вслед за целым литературным течением сюрреализма, этим последним словом современного декаданса, — тяготеет к «бегству к безумие». Селин, говорящий жестокие, беспощадные вещи о капитализме, выговаривает их как бы в бреду. Эта бредовая структура романа Селина, содержащего чрезвычайно много реальных жизненных черт, чем роман и ценен, в меданской речи принимает очертания целой «поэтики».

«Цель цивилизации — это безумие. Вот какой итог подводит Селин тому, что сказано в его романе.

«Жажда смерти стала любовным влечением, перед которым невозможно устоять…»

«У нас нет ни гения, ни сил, у нас нет будущего и никаких надежд», — говорит Селин, сравнивая современную гнилую литературу с Золя.

Виктор Балашов

СЕЛИН *

*( Краткая Литературная Энциклопедия т. 6, Москва, «Издательство Советская Энциклопедия», 1971. Эта же статья перепечатана в сокращенном виде в Большой Советской Энциклопедии (М., Изд. «Советская энциклопедия», 1976), стр. 204)

СЕЛИН (наст. имя Детуш Луи-Фердинанд (27 мая 1894, Курбевуа — 1 июля 1961, Медон) — франц. писатель. Сын чиновника. Врач по образованию. Беллетризированная исповедь С. в нашумевших романах «Путешествие на край ночи» (1932, рус. пер. 1934) и «Смерть в кредит» (1936) отразила ужас буржуазного существования, натуралистически зафиксировала превращение «маленького человека» в волка среди волков. В 1936 С. приезжал в СССР, после чего напечатал поклеп на коммунизм -—памфлет «Mea culpa» (лат. «Моя вина», 1936). Тем самым подтвердилось духовное тождество С. и Бардамю, героя «Путешествия», суть которого определил М. Горький, выступая на 1-м съезде советских писателей: «… не имея никаких данных „примкнуть“ к революционному пролетариату, вполне созрел для приятия фашизма» (Собр. Соч, т. 27, 1953, с. 313). Фанатичный апологет нацизма, С. проповедовал яростный антисемитизм (памфлет «Безделицы для погрома», 1937), защищал теорию и практику гитлеровского расизма и культа силы (памфлет «Школа трупов», 1938), раболепствовал перед немецкими оккупантами, призывая реформировать Францию на фашистский манер (памфлет «Время затруднений», 1941). Летом 1944 С. бежал в Германию, а в канун ее краха перебрался в Копенгаген. Реакционеры выхлопотали амнистию С., и он возвратился во Францию (1951).

В 40-е гг. продолжал цинично глумиться над жизнью и собой: роман «Марионетки» ("Guignol’s band«1, 1944), повесть «Траншея» («Casse-pipe», 1949). Разгром фашизма вызвал у С. ожесточение (записки «Феерия для иного случая», 1952, очерк «Норманс», 1954). Автобиографические хроники «Из замка в замок» (1957) и «Север» (1960) посвящены агонии французских лидеров коллаборационизма в Германии, предсмертным дням фашистского режима. Хаотично-сумеречное сознание Селина излучало до конца дней истеричную ненависть к человечеству («Беседы с профессором Игрек», 1955).

Виктор Ерофеев

ПУТЕШЕСТВИЕ СЕЛИНА НА КРАЙ НОЧИ*

*(впервые опубликовано в журнале «Иностранная литература» №…)

Что такое Селин, как не последний по времени крупнейший, всамделишный, не буря в стакане дистиллированной воды, скандал во французской литературе?

В западной словесности настала унылая пора «репрессивной (по терминологии гошистов) толерантности». Когда все позволено, о скандале можно только грезить. Селин — недосягаемый идеал литературного тщеславия. Фигура почти что мифическая.

«Кто не восхищается Селином? — пишет историк новейшей французской литературы Жак Бреннер. — Ни у кого из французских писателей в настоящее время нет более прочной литературной репутации, чем у него.»

С мнением Ж. Бреннера, считающего, что только Марсель Пруст способен оспаривать у Селина «первое место» среди французских писателей XX века, соглашаются многие серьезные французские исследователи литературы. Однако они явно не способны прийти к единому или по крайней мере, схожему выводу, почему Селин занял такое особое положение.

«С тех пор, как критики вновь принялись читать его добрый десяток лет тому назад, — писала в 1984 году исследовательница творчества Селина Мари-Кристин Беллоста, — многие видят в нем самого значительного писателя, изобразившего болезни нашей современной цивилизации. Остается задаться вопросом, что же хорошего мы видим в нем, раз „компроментируем себя“ (как говорил Жан-Луи Бори*(Недавно умерший известный французский критик — В.Е.)) обращением к нему. Порожден ли наш интерес — на основании формулы: литература прежде всего! — поразительным соответствием его языка содержанию его книг, его скрипучему смеху? Или же этот интерес вызван тем, что он был очарован злом, которое необходимо понять, чтобы уберечься от него? Или же дело в том, что индивидуальность его голоса мстит нам за рассудочность нас опекающей цивилизации? Или его религиозное и садо-мазохистское мировоззрение, когда историческое становление видится как неизлечимая болезнь, создает почву для некой системы безответственности, дающей нам премилое оправдание лености мысли? Или же, наконец, все дело в том, что, описав историю как механизм, которым мы не способны управлять, он предоставил литературное алиби тем, кто стыдливо отказывается от осознанно критического взгляда на общество?»

В чем же все-таки загадка Селина? Он несомненно показатель критической ситуациии, когда слава повенчана с бесчестием, и определенная часть французских читателей испытывает, как пишут авторы исследования «Литература во Франции после 1968 года», «тревожащее пристрастие скорее к предателям, чем к героям»*(Vercier B., Lecarme J. La litterature en France depuis 1968, p.15 — В.Е.).

Литературный путь Луи-Фердинанда Селина (1894-1961) стал яркой парадигмой опасного пути индивидуалистического сознания в XX века, аполитического, глухого ко всему, что лежит вне сферы его субъективных интересов, желаний и удовольствий. Селин с удивительной ясностью — сам едва ли подозревая о том, что делает, высветлив социальное зло изнутри, — показал чудовищную метаморфозу такого сознания в решающий момент исторического выбора, когда мечущееся, анархиствующее «я» в страхе перед уничтожением бросается в сторону расовой ненависти, мизантропии, фашистского тоталитаризма. Своей жизнью и своей прозой Селин посягнул на союз морали и эстетики, на принцип, выразившийся в пушкинской оппозиции гения и злодейства.

Вместе с тем, Селин совершил стилистическую революцию, которая оказала и продолжает оказывать огромное влияние на французскую литературу. Он писал так, что слова, словно спирт, проникали немедленно в кровь читателя, горячили, разрывали внутренности. Без Селина современная французская литература была бы иной.

Через четверть века после смерти Селина во Франции происходит посмертная реабилитация писателя, переходящая в мифологизацию. Такой феномен нетрудно психологически объяснить, но гораздо сложнее его оправдать, представить этого талантливого писателя в хорошем свете, переистолковывая его высказывания. Это отнюдь не обеляет писателя, а скорее затемняет его образ, архетипический в плане постижения природы зла, которое, как пишет М.-К. Беллоста, «является единственным сюжетом его книг».

Чтобы разобраться в явлении, которое представляет собой Селин, и в причинах его нынешнего «воскрешения», обратимся сначала ко времени, когда Луи Детуш, «доктор для бедных», врачующий в пригороде Парижа, превратился в литературную знаменитость, автора сенсационного романа «Путешествие на край ночи».

У доктора Детуша была образцовая биография. Он — герой и инвалид первой мировой войны. В декабрьском номере «Иллюстре насьонал» за 1914 год на первой странице скачет на коне с саблей наголо молодой гусар Детуш. Он мог бы стать украшением любого общества ветеранов. Он получил военную медаль и всю жизнь страдал от ранения в руку.

Демобилизовавшись по инвалидности, Детуш много путешествовал по свету, меняя профессии, пока в 1920 году не посвятил себя медицине. В 1924 году он выпустил свою первую книгу, основанную на диссертации и озаглавленную «Жизнь и творчество Филиппа-Игнация Цеммельвайса (1818-1865)», венгерского гинеколога. Книга получила одобрительные отзывы в медицинских и даже литературных кругах. Ее приветствовал Ромен Роллан.

С 1928 года, работая преимущественно по ночам, Детуш пишет роман. «Мне бы лучше было стать психиатром!.. Но я знал Эжена Даби… Он только что добился огромного успеха своим романом «Гостиница „Север“… Я подумал: „Я написал бы не хуже. С помощью романа я бы смог заплатить за квартиру.“ И вот я засел за него, ища язык, стиль, чтобы он был непосредственный, насыщенный чувством…» — так на закате дней, не без старческого кокетства, писатель вспоминал о работе над романом «Путешествие на край ночи», который — под псевдонимом Селин — он публикует в октябре 1932 года.

Роман становится сенсацией всего десятилетия. В 1934 году он переводится на русский язык Эльзой Триоле, но по ее сокращенному переводу приходится порою лишь догадываться о литературных достоинствах книги. Между тем, они действительно поразительны как в плане содержания, так и формы.

Хотя Селин написал немало произведений, «Путешествие на край ночи» по-прежнему остается его главной книгой. В ней дано апокалиптическое видение современного ему мира, абсурдного, циничного, похотливого, чреватого уничтожением и смертью. Жизнь — «дорога гниения», долгая агония; смерть — единственная правда и реальность среди фантомов.

С чего началось «путешествие» главного героя книги Бардамю, от имени которого ведется повествование, что побудило его вывернуть мир наизнанку и заставить показать гнилое нутро? Мировая война 14-го года — первый этап «путешествия», определивший философию героя. Все врут: на фронте, в тылу, в речах и разговорах, ничто не может оправдать бессмысленную бойню, горы разлагающихся трупов. «Почему стреляют немцы? Сколько я ни старался вспомнить, я ничего худого этим немцам не сделал». Но простодушие героя, заключенное в этих словах, быстро улетучивается. Селин показал судьбу простодушия в XX веке: оно перерождается в цинизм. Чтобы подчеркнуть, что эволюция Бардамю не исключение, а общее правило, Селин вводит в повествование «двойника» Бардамю — Робинзона, которого в конечном счете начинают посещать раскольниковские (правда, в окарикатуренном виде) мысли об убийстве старухи ради наживы. Как отнесся к этому проекту сам Бардамю? «Все стало еще немного грустней, и только. Все, что можно сказать в таких случаях, чтобы разбудить людей, ничего не стоит. Разве жизнь с ними ласкова? Почему и кого же они станут жалеть? Зачем? Жалеть других? Видано ли это, что кто-нибудь спускался в ад, чтобы заменить собой другого?» Больше того: «Стремление убивать, которое внезапно появилось в Робинзоне, показалось мне даже в некотором роде шагом вперед по сравнению с тем, что представляли собой другие люди, всегда наполовину злобные, наполовину доброжелательные, всегда скучные вследствие неопределенности своих стремлений. Несомненно, что, углубляясь в ночь вслед за Робинзоном, я все-таки кой-чему научился.»

Углубление в ночь совершается в книге в четыре этапа. Опыт войны сделал Бардамю убежденным трусом.На трусости зиждется его антимилитаризм, не лишенный, впрочем, патетики и причудливо переплетающийся с неверием в будущее: «Можете ли вы, например, Лола, вспомнить хоть одно имя солдата, убитого во время Столетней войны?.. Для вас это безымянные, ненужные люди, они вам более чужды чем последний атом этого пресс-папье перед вами, чем то, что вы оставляете по утрам в уборной. Вот видите, Лола, значит, они умирали зря! Абсолютно зря, кретины этакие!.. Хотите пари, что через десять тысяч лет эта война, которая сейчас им кажется замечательной, будет совершенно забыта?.. Я не верю в будущее, Лола».

Второй этап путешествия — колониальная «французская» Африка, откуда Бардамю вновь вынес ощущение «ада», в котором он уравнял в своей ненависти и одуревших от жары, хинина, наживы, распрей колонизаторов, и покорных нищих туземцев.

Далее — Америка, мечта разбогатеть и новый каскад неудач, изнурительная работа на заводе Форда и знаменательное предупреждение заводского врача: «Нам не нужны на заводе люди с воображением. Нам нужны шимпанзе. Еще один совет. Никогда не говорите здесь о своих способностях. Думать на заводе будут за вас другие, мой друг! Советую вам это запомнить».

Наконец, Бардамю словно выбросило на берег в парижском пригороде, где так же, как и сам автор, он лечит бедняков — существ подозрительных, мелочных, жестоких, неблагородных. Зачем соседи повествователя сладострастно мучают свою десятилетнюю дочь? Зачем профессор Парапин подглядывает из окна кафе за школьницами, «наизусть» выучив их ноги? Показав извращенные страсти, Селин не щадит никого, кроме детей. Единственная надежда — это малыш Бебер, к которому привязывается Бардамю: «Уж если обязательно надо любить кого-нибудь, лучше любить детей: с ними меньше риска, чем со взрослыми, по крайней мере, находишь извинение в надежде, что они будут не такие хамы, как мы». Но у Бебера не будет будущего — он умрет от тифа; погибнет от пули ревнивой любовницы и несостоявшийся убийца Робинзон, и, равнодушно держа умирающего друга за руку, Бардамю будет рассуждать о себе, «которому недоставало того, что делает человека больше его собственной жизни: любви к чужой жизни. Этого во мне не было, вернее было так мало, что не стоило и показывать… Не было во мне человечности». Это уже похоже на приговор.

Поскольку речь шла о западном мире, апокалипсическое видение Селина можно толковать в социальном духе, как это делали у нас в тридцатые годы, видя в Селине критика капитализма, милитаризма, колониализма. В предисловии к русскому переводу книги И. Анисимов объявил, что «эта книга, взращенная капитализмом, идущим к гибели, пропитанная запахом тления, вместе с тем заключает в себе огромную разрушительную силу».

Трудно однозначно ответить на вопрос: против чего восстает Селин — против природы человека или против общественных обстоятельств, коверкающих эту природу? То, что Селин — разоблачитель, ясно. Не ясно только, разоблачитель чего. Ответ остается двойственным, вводит в заблуждение, допускает различные толкования. Возможно, в этом отчасти и состояла интригующая загадочность книги.

Разорванной картине мира, подошедшего «к самому краю», соответствует язык Селина.

Это был преобразованный в художественную прозу разговорный язык улицы, полный арготизмов, непечатных, но напечатанных Селином ругательств, неологизмов, выражающий непосредственное волнение и страсть повествователя. Этот язык разрывал с традицией «прекрасного» французского языка, хотя сам Селин впоследствии был недоволен глубиной разрыва, находя, что в романе все еще достаточно «медленно разматывающихся фраз» в духе Анатоля Франса и Поля Бурже. Мнения о книге разделились. Она вызвала восторг в левых кругах как образец социальной критики. Напротив, в благонамеренных кругах французской интеллигенции роман был воспринят как плевок, пощечина, оскорбление и порнография.

Однако главное влияние роман Селина оказывает по-над социальным уровнем, воздействуя на формирование экзистенциального типа романа и, прежде всего, экзистенциалистского героя, который оказывается «молодым человеком без коллективной значимости… просто индивидом». Эти слова Селина из пьесы «Церковь» (которую можно рассматривать как некий набросок к «Путешествию на край ночи») молодой Сартр берет в качестве эпиграфа к своему роману «Тошнота». Герой этого романа, Рокантен, а равно и Мерсо из «Постороннего» Камю являются младшими братьями Бардамю.

Окрыленный успехом «Путешествия на край ночи», Селин садится за новый роман, который в 1936 году выходит в свет под названием «Смерть в кредит». Восторгов критики на этот раз несколько меньше. В самой же книге проницательные читатели, и в частности Сартр, вдруг обнаруживают «презрение к маленькому человеку», которое в предыдущем романе как бы заслонено презрением и ненавистью к миру, терзающему маленького человека. Иными словами, здесь меньше вольнолюбивого анархизма, чем ядовитых пассажей относительно духовной тщеты человека.

Важным формальным новшеством, по сравнению с «Путешествием», становится отказ автора от вымышленного повествователя. Возникает лицо, максимально приближенное к самому автору, заимствующее его второе имя, Фердинанд. Стиль произведения еще больше приближается к спонтанной разговорной интонации. Становится характерным большое количество многоточий. Между фразами возникают пропуски, лакуны, создающие впечатление, с одной стороны, недоговоренности, отрывочности, дискретности, с другой — «воздушности» стиля, который сам Селин называл «дырявым, кружевным». Свои многоточия автор сравнивал с пуантилизмом постимпрессиониста Сера.

В том же 1936 году Селин отправляется в Советский Союз. Поводом служит его желание получить деньги за русский перевод «Путешествия». Селин пробыл в СССР два месяца и возвратился, по свидетельству друзей, довольный тем, как его принимали. Однако в результате этого путешествия им был написан памфлет «Mea culpa», в котором, почти не затрагивая советских реалий, Селин оспаривал возможность социального усовершенствования по причине, которая кроется в самом человеке. Селин называет его «подлинным незнакомцем всех возможных и невозможных обществ», исходя из убеждения, что «человек настолько же человечен, насколько курица умеет летать»: «В каком бы положении он ни был, стоял ли на ногах, или на четвереньках, или еще как-нибудь, у Человека, как в воздухе, так и на земле, всего-навсего один тиран: он сам! И других никогда не будет…» Поэтому же Селин отрицает и классовый антагонизм: «Две такие различные расы! Хозяева? Рабочие? Это стопроцентная выдумка. Это вопрос везения и наследства. Отмените их! Вы увидите, что они одинаковые…» Он называет «огромной ложью» стремление к счастью, поскольку в существовании нет счастья, а есть большие или меньшие несчастья. «Об этих вещах никогда не говорят, — заключает Селин свой памфлет. — Однако настоящая революция была бы революцией Признаний, великим очищением».

Отцы церкви, по мнению автора, были искуснее социалистов: они считали человека «мусором» и ничего не обещали ему, кроме загробного спасения. Селин согласен насчет «мусора», но не верит и в потустороннее спасение.

Последующие памфлеты отдаляют Селина не только от прогрессивных, но и от просто порядочных людей. Они настолько одиозны, что у некоторых читателей возникает подозрение: уж не дурачит ли нас Селин и не представляют ли памфлеты собою пародию, неуместную грубую шутку. Такого мнения придерживался А. Жид, который писал: «Ну, а если это не шутка, тогда Селин полный псих».

Однако Селин и не думал шутить.

Путь духовно близкого Селину героя в крайне правый лагерь, смыкающийся с фашизмом, предсказал Горький в речи на Первом Съезде советских писателей: «Литератор современного Запада… потерял свою тень, эмигрируя из действительности в нигилизм отчаяния, как это явствует из книги Луи Селина „Путешествие на край ночи“; Бардамю, герой этой книги, потерял родину, презирает людей… равнощушен ко всем преступлениям и, не имея никаких данных „примкнуть“ к революционному пролетариату, вполне созрел для принятия фашизма».

Селин не был единственным французским писателем, ушедшим от анархизма в сторону фашизма. Подобную эволюцию проделал и Дрие ля Рошель, ставший в годы оккупации активным коллаборационистом.

В какой-то момент эти писатели заколебались перед выбором, куда пойти: налево или направо? Сама необходимость выбора была продиктована скорее не сиюминутными политическими соображениями, а душевным состоянием. Нельзя вечно пребывать «на краю ночи», жить, как говорил Достоевский, бунтом. Требовалась какая-то прочная опора вместо отчаяния. Писатели истосковались по вере. Показательно в этом плане свидетельство Дрие ля Рошеля. «В чем твоя вера, какова твоя концепция мира? — вопрошает он в те годы своего аргентинского корреспондента. — Тебе будет, наверное, затруднительно это выразить. А мне? Единственно, кто прав, — это великие страшные скептики, такие, как Джойс, Валери, Жид. Если я не стану социалистом, коммунистом, я подохну… Единственные, кто говорит четко, — это коммунисты, прочие вязнут в идеализме… Но я слишком поздно прихожу к социализму, как Жид. Беда, черт возьми, в том, что для того, чтобы стать коммунистом, нужно быть материалистом, а к этому нет возможности прийти. Утверждать материю — значит в какой-то степени утверждать бытие. А как раз в этом и состоит моя болезнь, что я не могу утверждать ни бытия, ни своей личности. И вот почему мои романы так плохи, когда они не негативны. Единственно хорошие вещи сегодня негативны (включая Лоуренса)… Прочти „Путешествие на край ночи“ Селина. Мы больны, как больны наши предметы, сделанные на конвейере… А тогда, когда мы искренни, мы кричим: — Дерьмо!»

Селин тоже не смог стать социалистом, потому что был не в состоянии «поверить» в материю и человека. Он считал, что «социализм — это вопрос качества души. Социалистом приходят в мир, им не становятся». Но Селин, как и все европейцы тридцатых годов, безусловно чувствовал приближение новой войны. Селин не мог стать социалистом, но он был убежденным пацифистом, испытавшим на своей шкуре прелести войны. В конечном счете, пацифизм и становится единственной его опорой. Нужно всеми силами предотвратить войну, и Селин принял участие в борьбе за мир совершенно с неожиданной стороны. В основу своего пацифизма он положил расовую теорию.

В «Путешествии на край ночи» Селин отозвался о расе и о французах весьма категорично: «То, что ты называешь расой — это просто большая куча изъеденных молью, гнойноглазых, вшивых субъектов вроде меня. Вот что такое Франция и французы!» Но в конце тридцатых годов Селин берет на себя «защиту» арийской расы, этой, по его словам, уязвимой «грунтовки», на которую насильственно хотят наложить другие цвета. Селин возлагает ответственность за поджигание новой войны на евреев. Из гонимого буржуазной публикой анархиста Селин сам превращается в гонителя. В послевоенном интервью он признавался, что был антисемитом «в той степени, в которой считал, что семиты подталкивают нас к войне».

Селин излагает свою позицию в памфлете «Резня из-за пустяков» (1937)*(В данном сборнике переведено как «Безделицы для погрома» — М.К.): «Я не желаю воевать за Гитлера, это я вам говорю, но я не желаю воевать и против него, за евреев… Это евреи, и только они, толкают нас к пулеметам… Гитлер, он не любит евреев, я тоже их не люблю… И нечего волноваться из-за ерунды… Это не преступление, если они вас отталкивают… Я их сам отталкиваю!.. Евреи в Иерусалиме, немножко пониже, на Нигере, мне не мешают! они совершенно мне там не мешают!.. Я бы им отдал все Конго! всю бы Африку отдал им!.. Либерия, я знаю, это их негритянская республика, она ужасно похожа на Москву. До такой степени, что вы не поверите…»

Все это похоже на параноический бред, который до сих пор скрывают от читателей наследники Селина, запрещая переиздание памфлетов. Но «полный псих» продолжал упорствовать. Он уповает на силу. Он рассматривает нацистский вермахт (вплоть до начала войны) в качестве гаранта европейской безопасности.

Вслед за «Резней из-за пустяков» (в самом названии уже содержится выпад против врагов нацизма) он выпускает «Школу трупов» (1938). Памфлет подвергается преследованию за клевету; на его тираж налагается запрет. Однако в новых условиях, при немецкой оккупации, Селин переиздает его и тогда же пишет памфлет «Переполох» (1941)*(В данном сборнике переведено как «Попали в переделку» — М.К.).

Поведение Селина при оккупации многократно анализировалось не только французской критикой, но и французским правосудием с целью определения степени вовлеченности его в коллаборационизм.

В момент объявления войны Селин хотел вступить добровольцем во французскую армию в качестве врача, но был признан негодным для службы по состоянию здоровья. При наступлении вермахта на Париж Селин, вместе с диспансером, где работал, эвакуировался в Ла-Рошель, но затем, после подписания перимирия, возвратился.

Есть две крайние точки в оценке поведения Селина во время войны. В первые послевоенные годы он подвергался уничтожающей критике. Сартр в «Портрете антисемита» (1945) прямо писал, что Селин «был куплен» нацистами. Столь же резко высказывался Р. Вайян в статье «Мы не пощадили бы больше Селина» (1950), обвиняя его в дружеской близости к идеологам коллаборационизма.

Защитники Селина (публика смешанная: среди них были как бывшие коллаборационисты, так и «левые» поклонники таланта Селина) в этой связи ссылались на слова Талейрана: «Все, что преувеличено, становится незначительным». Даже некоторые деятели Сопротивления утверждали, что «Селин нас не предал», и вступали в полемику с линией Сартра — Вайяна. Они старались найти благородные черты в поведении Селина в эти годы. Так, в хронике его жизни, опубликованной в 1962 году в первом томе его собрания сочинений, можно прочесть, что в 1943 году квартира, находящаяся этажом ниже квартиры Селина, была «местом собраний деятелей Сопротивления», а главное, в ней скрывались подпольщики. Для доктора Детуша это не было тайной, и однажды он даже «лечил человека, которого пытало гестапо».

Однако доктор, великодушно не выдавший подпольщиков, известен и менее благовидными поступками. В 1942 году он дает согласие на посещение Берлина в составе делегации французских врачей, и там, по некоторым свидетельствам, выступает перед депортированными французскими рабочими в защиту немецко-французского сотрудничества. Отношение Селина к коллаборационизму явствует из его заявления, опубликованного в пронемецкой газете «Эмансипасьон насьональ» (21.11.1941): «Чтобы стать коллаборационистом, я не ждал, пока Комендатура вывесит свой флаг в Крийоне».

В 1950 году в газете «Комба» было опубликовано в качестве документа письмо Селина от 21.10.1941 года секретарю Института еврейских исследований и проблем по поводу проведенной Институтом антиеврейской выставки в Париже. В этом письме Селин жалуется на то, что его памфлеты не фигурируют среди экспонатов: «Но при посещении вашей выставки я был поражен и немного раздасадован тем, что на стендах нет ни „Резни из-за пустяков“, ни „Школы трупов“…» Известен также его призыв к объединению различных антиеврейских группировой: «Антиеврей первого призыва, я замечаю порой, что меня не то чтобы обходят некоторые новые люди, но у них есть концепции, совершенно отличающиеся от моих, по еврейской проблеме. Вот почему необходимо, чтобы мы встретились».

Таким образом, если подытожить позицию Селина, во время войны, даже если учесть, что время от времени он позволял себе антинемецкие, «пораженческие» высказывания (в узком кругу), редко публиковался в коллаборационистских изданиях и не ходил в германское посольство, тем не менее, он находился в стане коллаборационистов и не имел никакого основания писать, что во время оккупации был «единственным, пожалуй, писателем с именем, который остался строго, ревностно, непримиримо именно писателем и не кем иным, как писателем». Еще более одиозно звучат его слова: «Евреи должны бы поставить мне памятник за то зло, которого я им не причинял, но которое мог бы причинить».

Сущность позиции Селина, пожалуй, точнее всего выразил французский писатель Р. Нимье, который сказал, что «нельзя утверждать, будто Селин ответствен за лагеря. Он выразил, однако, страсти, которые вели к лагерям». Именно поэтому руководство французского Сопротивления памятник Селину ставить не собиралось. Напротив, по лондонскому радио было неоднократно передано, что Селин приговорен к смертной казни.

С Селином даже стало опасно гулять или сидеть в кафе: каждую минуту он мог оказаться объектом «террористического акта». И конечно, когда союзники высадились на берегах Нормандии, Селин имел все основания для беспокойства. В послевоенном интервью он жаловался, что, останься он в освобожденном (слова «освобожденный», «освобождение» Селин до конца своих дней брал в кавычки) Париже, его бы убили без суда и следствия. В июне 1944 года Селин вместе с женой решают ехать в Данию через Германию, в которой уже началась агония поражения.

Так открывается немецкая одиссея Селина, продолжавшаяся вплоть до марта 1945 года. В Германии Селин был встречен довольно недружелюбно (было не до него) и, несмотря на множество демаршей, никак не мог получить «аусвайс» для поездки в Данию. В ноябре 1944 года, исколесив пол-Германии, он отправился в Баварию, в местечко Зигмаринген, где пребывает вишистское «правительство в изгнании». Вместе с «правительством» в Зигмарингене живет около двух тысяч коллаборационистов, скрывающихся от народной мести. В этой компании морально разложившихся людей, в обстановке трагикомического фарса (над замком Зигмаринген развевается французский флаг, так как замок объявлен французской территорией; при замке имеется два «посольства»: немецкое и японское) Селин живет несколько месяцев и работает врачом. В конечном счете влиятельные друзья выхлопотали ему разрешение на выезд в Копенгаген, и в марте 1945 года Селин на последнем поезде, под сильной бомбежкой союзников, но все же благополучно добирается до «земли обетованной».

Почему Дания? Это был чисто финансовый вопрос. В Данию, по предположению Селина, были отосланы деньги за его опубликованные до войны книги. Однако «земля обетованная» скоро разочаровала Селина. Никаких денег не оказалось. Далее, несмотря на то, что после разгрома нацистов Селин жил в Копенгагене под вымышленной фамилией, от правосудия ему скрыться не удалось. В декабре 1945 года его арестовывает датская полиция и отправляет в тюрьму. Это одобрительно встречается левой французской печатью. Однако датчане отказываются выдать Селина французским властям и, в сущности, обходятся с ним довольно снисходительно. Четырнадцать месяцев он отсидел в сносных условиях (впоследствии он преувеличивал срок и жаловался на условия) и был выпущен на свободу под честное слово не покидать пределы Дании.

Датские годы жизни прошли для Селина в обстановке крайней бедности. Он уезжает из Копенгагена в рыбачий поселок Керсо на Балтийском море. Тем временем, в Париже идет судебное разбирательство его дела. Издательства отказываются печатать его произведения, печать именует его «мелким коллаборационистским дерьмом». В 1950 году Судебная палата Парижа заочно приговаривает Селина к одному году тюрьмы и штрафу в сумме пятидесяти тысяч франков. Однако в следующем году, не без влияния кружка активизировавшихся друзей Селина, военный трибунал Парижа пересматривает приговор и амнистирует писателя. Селин получает возможность вернуться в страну.

Какую позицию занимал Селин в последние годы жизни, поселившись в пригороде Парижа, Медоне, и вновь занявшись врачебной практикой? Испытывал ли он чувство раскаяния?

Нет. Скорее, он считал себя несправедливо обиженным, более жертвой, чем человеком, совершившим злонамеренные поступки. Самое большое, на что он оказался способен, это признать, как было сделано в интервью журналу «Экспресс» в 1957 году, что он «был идиотом». В другом интервью Селин говорит, что слишком много на себя взял, призывая выдворить евреев из Франции: «Я принял себя за Людовика XV или за Людовика XIV, это, очевидно, глубокая ошибка. Между тем, мне нужно было оставаться таким, каким я был, и просто-напросто молчать. Тогда я грешил из-за гордыни, из-за тщеславия, из-за глупости. Мне нужно было бы промолчать… Это проблемы, которые были мне сильно не по плечу».

Относительно германской армии Селин говорил, что «если бы немцы не развязали войну и сохранили свою армию и если бы Германия была такой, какой она была (то есть, выходит дело, нацистской. — В.Е.), то они (имеются в виду французы — В.Е.) без труда сохранили бы Алжир, не потеряли бы ни Суэцкого канала, ни Индокитая». В последние годы место евреев в мыслях Селина стала занимать желтая раса. Вплоть до последнего дня жизни Селин настойчиво предвещал китайскую оккупацию Франции. Он хотел, чтобы Франция сохранила свои колонии; он остался колониалистом и расистом.

Селин навсегда остался и мизантропом. Американский исследователь творчества Селина Мильтон Хиндус, навестивший писателя в его датской деревне, был поражен как человеческими качествами Селина («Селин — это гадюка»; «единственная вещь, которая действительно интересует его — это деньги»), так и его идеями, согласно которым «Гитлер был агентом британской разведки». В одном из интервью Селин говорил: «Люди — они тяжелые, они ужасно тяжелые. Тяжелые и тупые. Больше, чем злые и глупые, в целом они, главным образом, тяжелые и тупые».

В атмосфере послевоенной Франции, когда Сопротивление еще не стало историей, никакие литературные достоинства книг Селина не могли заставить забыть его политические грехи. Однако время мало-помалу работало на Селина. Уже в начале пятидесятых годов издательство «Галлимар» начинает с ним переговоры по поводу издания его произведений.

Писатель ищет тему, чтобы вернуть себе читателя. Он обращается к проблематике своего бегства в Германию. «Я являюсь объектом своего рода запрета в течение уже некоторого ряда лет, — говорил Селин в 1957 году, объясняя причины написания романа „Из замка в замок“, — и, выпуская книгу… я говорю о Петене, о Лавале, я говорю о Зигмарингене, это момент истории Франции, хочешь не хочешь; может быть, печальный, о нем можно сожалеть, но это момент истории Франции, он существовал, и когда-нибудь о нем будут говорить в школе…»

Среди произведений о второй мировой войне трилогия Селина, включающая в себя романы «Из замка в замок» (1957), «Север» (1960) и «Ригодон» (издан посмертно в 1969 году), занимает особое место.

Главное, что отличает трилогию, это «точка зрения» ее повествователя. Его позиция далека как от позиции победителя, освободителя Европы, сражавшегося за правое дело, так и от позиции побежденного, рассматривающего военную катастрофу с «немецкой» точки зрения. Автор оказался вне обоих станов. Однако он не стал и нейтральным созерцателем событий, выразителем отвлеченной модели нейтрализма. Он написал трилогию об агонии нацистской Германии конца 1944 года — первых месяцев 1945 года с позиции предателя, которым Селин, в сущности, и являлся. Именно этот момент определил основную тональность книги: отчаяние и исторический пессимизм.

В отличие от побежденного, предатель не рассчитывает ни на какое снисхождение, по всем человеческим меркам он достоин не только наказания, но и презрения. В знаменательном диалоге, занимающем одно из центральных мест первого романа трилогии и происшедшим между бывшим послом нацистской Германии в Париже, Отто Абецем, и повествователем, последний, превосходно ориентируясь в своем положении, настаивает на «маленькой разнице» между ними: «Однако ж, однако ж, господин Абец!.. есть маленькая разница!.. вы как будто ее не замечаете!.. Ведь вы, Абец, даже архипобежденный, подчиненный, захваченный со всех сторон всевозможными победителями, вы все ж таки останетесь, черт вас побери, сознательным, преданным немцем, гордостью родины! совершенно законно завоеванным! в то время как я, бесноватый, я навсегда пребуду проклятым мерзким еретиком, по которому плачет веревка!.. позор для братьев и сыновей!.. на первом же суку повесить его!.. вы признаете разницу, господин Абец?»

Итак, повествование в трилогии ведется от лица предателя, который носит фамилию автора, предельно приближен к нему по всем обстоятельствам жизни и образу мыслей, и, вместе с тем, это полноценный персонаж, который в трилогии создается и развивается соответственно имманентным законам художественного текста. Этот персонаж понимает, что он обречен, что единственным выходом для предателя, единственной его надеждой остается бегство. И он бежит. Вот почему все повествование разворачивается вокруг темы бегства, которая, в свою очередь, порождает тему «сакральной» границы. Преодоление границы равносильно преображению: предатель, уходящий в нейтральную страну от возмездия, превращается в несчастного беженца-оборванца и счастливо теряется в чужой толпе.

Германия в трилогии (здесь это основная метафорическая функция страны) — огромная западня. С каждой минутой неумолимо сжимается круг обороны, союзники наступают с востока и запада, бомбят с воздуха. В этих апокалипсических условиях повествователь кружит по стране в поисках легального или же нелегального выезда из нее. Север выносится в заглавие второго романа как символ надежды, география пытается перехитрить историю.

Но тщетно. С самого начала трилогиии читатель знает, что ждет Селина в Дании: четырнадцатимесячное заключение в Копенгагене за сотрудничество с немцами. С заранее объявленным концом, живописующим крушение надежд, повествование замыкается в рамках отчаяния.

Трилогия открывается долгим прологом, посвященным событиям жизни Селина и его окружения в 1957 году, его политическим комментариям; затем намеренно нестройное повествование резко направляется к финальной точке одиссеи Селина в Копенгагене, к его аресту: «Все это не страшно! скажете мне… миллионы погибших были не более виновны, чем вы!.. конечно!.. поверьте, я думал об этом во время прогулок по городу… прогулок с „сильным сопровождением“.. не однажды! двадцать! тридцать раз! через весь Копенгаген с востока на запад…. в автобусе с частыми решетками, набитом полицейскими с автоматами… отнюдь не любителями побеседовать… „уголовные“ и „политические“ туристы ведут себя благоразумно, они в наручниках… от тюрьмы до прокуратуры… и обратно…».

В этом образчике повествования, как в капле воды, проступают стилистические приметы трилогии. Во-первых, позиция повествователя, субъективно осознанная им как «невинная». Во-вторых, юмор, не покидающий повествователя даже при описании самых мрачных событий. Этот юмор, превращающий заключенных в туристов и т.п., имеет все черты «черного юмора». В-третьих, «непоследовательность»: начал с вопроса о мере наказания (не страшная, с точки зрения читателя, мера), а кончил рассказом о «прогулке» в автобусе и уже больше к теме невинности-невиновности не обратился в течение многих страниц.

Особо следует отметить созданный Селином образ повествователя. «Добрый доктор», спасающий в одном из эпизодов шведских детей, возникает в первом же романе «Из замка в замок». Попав в исключительно «ненормальные» обстоятельства (непонятно, однако, каким образом и почему), доктор всегда стремится помочь: беременным женщинам, раненым солдатам, министрам в изгнании и т.д., всех их рассматривая как «больных» (здесь важна скрытая антиномия: здоровый доктор — больное окружение), всем поддакивая («ну конечно же! ну конечно!» — постоянный селиновский ответ, выражающий, в сущности, крайнюю степень цинизма и отчуждения: «делайте все, что хотите, только отстаньте от меня!»), но в то же время холодным взглядом смотря на мир.

Отчаяние Селина нередко в трилогии оборачивается смехом; это горький смех человека, увидевшего нищету нацистской пропаганды, демагогической идеи «новой Европы». В Зигмарингене он вплотную сталкивается с создателями мифа о «новой Европе». Среди них — Отто Абец, проводник утопической идеи тысячелетнего немецко-французского союза, и Пьер Лаваль, такой же «утопист», который накануне немецкого разгрома готов по-царски одарить Селина за его врачебные услуги. Селин ни много ни мало желает стать губернатором островов Сен-Пьер и Микелон в Атлантическом океане (однажды он их посетил до войны). Лаваля отнюдь не смущает подобная «дикая» просьба. «Обещано!.. согласовано! договорено!» — восклицает Лаваль, приказывая секретарю записать свое решение. «Главное, я был назначен губернатором… — иронически завершает Селин свой рассказ о визите к Лавалю, — я до сих пор им являюсь!..» Но, отсмеявшись, Селин стремится представить этого идеолога коллаборационизма, расстрелянного по суду в 1945 году, «миротворцем»: «Лаваль был примиренец… Миротворец!.. и патриот! и пацифист!.. вокруг меня я повсюду вижу палачей… он не из их числа! он — нет! нет!.. я ходил к нему домой, на его этаж в замке, в течение месяцев… Лаваль, знаете чего он хотел, он вовсе не любил Гитлера, он хотел столетнего мира…» И в качестве примера «миротворства» Лаваля Селин рассказывает о том, как Лаваль будто бы предотвратил на вокзале в Зигмарингене кровопролитие.

Но, защищая Лаваля, не самого ли себя защищает Селин? Что противопоставляет он безумному миру? Помимо образа «доброго доктора» образы своих спутников. Во-первых, своего любимого кота Бебера, путешествующего в лукошке. Селин вообще любил животных. Он посвятил животным свой роман «Ригодон». В трилогии Бебер противопоставляется людскому сумасшествию. Чуть сам не ставший жертвой нацистских законов, предписывающих уничтожать «породистых» и «непродуктивных» животных и свидетельствовавших о бесновании нацистов накануне катастрофы, Бебер — явно положительный герой трилогии, олицетворяющий здравый смысл, терпеливость и снисходительность. Вторая положительная героиня — это Лили, жена Селина, танцовщица, которая, несмотря на весь апокалипсис, всюду ищет возможность не забывать свою профессию, танцует и дает уроки танцев. По контрасту с войной у нее вызывающе миролюбивая профессия.

Автобиографический роман создает трудноразрешимую проблему соотношения героя и прототипа, повествователя и автора. Даже самая «правдивая» автобиография включает в себя частицу вымысла. Селин в своей трилогии стремился решить эту проблему путем форсирования, гиперболизации вымысла. Он не желает быть рабом памяти и фактов, тем более, что все равно подобный раб не может оставаться до конца верным. Он стремится завязать с памятью обратные отношения: чтобы память стала «служанкой» стиля.

Для Селина сам процесс творчества оказываетя самодостаточным, он — писатель par excellence. Он хочет не только или даже не столько произнести защитительную речь, сколько найти музыку повествования, которая все вбирает в себя: и слезы, и смех; она преображает эмоции в чистый текст. Этот «чистый текст», с точки зрения этики, не так уж и чист, поскольку отражает моральный индифферинтизм своего создателя, очевидное нежелание отличать добро от зла. Вот почему интерес современного поколения французских писателей к Селину зачастую отражает эстетизм новейших литературных поисков.

Одержимость Селина стилем видна, вместе с тем, в огромной работе, которую он ведет над рукописью. Разговорный, «легкий» стиль повествования может породить ошибочное представление о том, будто Селин пишет легко и даже несколько небрежно, будто поток его слов вырывается импульсивно, под нажимом каких-то страстей и эмоций, и в таком неотрефлексированном, «непричесанном» виде попадает на бумагу. Это представление разрушается при анализе педантичной работы Селина над текстом, вызванной его стремлением закрепить на бумаге разговорный язык. Стиль Селина являет собой нечто совершенно противоположное автоматическому письму сюрреалистов. Селин писал, как правило, медленно, переписывал текст по четыре раза и более. Если в его тексте можно обнаружить «беспорядок», то это намеренный, что называется «ученый» беспорядок.

Ярко выраженному повествователю должен соответствовать активно его воспринимающий читатель, прежде всего современник, лучше всего соотечественник. Эта потребность в «актуальном» читателе с течением времени из сильной стороны превращается в слабую сторону Селина. От читателя требуется хорошо ориентироваться в современной политике и жаргоне (он должен быть читателем газет и еженедельников, их содержание обсуждается в момент создания романа, роман чрезвычайно актуализируется, время его написания можно определить до месяца). Однако эта политическая актуальность быстро выветривается. Распадается и эфемерный «сегодняшний» жаргон. Текст начинает обрастать комментариями, призванными объяснить тот или иной пассаж. В этом отношении романы Селина, скорее, похожи на частную переписку двух современников, которые отлично понимают друг друга, но которые и не подозревают, что их письма когда-то получат общественное значение. Что же касается арго, то пример Селина как раз указывает на предел использования такого рода ненормативного языка. Арго стареет куда быстрее нормативного языка, и, опять-таки, комментаторам пришлось поместить в конце трилогии целый словарь арго 40-50-х годов, без которого читатель может неверно понять текст.

Кто же автор трилогии на самом деле? Предтеча неоавангардизма? Предатель? Хроникер? Жертва? Пацифист? «Добрый доктор»? Лицемер? Друг животных? Приспособленец? А может быть, все это вместе: разорванная фигура, трагическая и жалкая одновременно.

Горький смех Селина в трилогии вызвал недоумение и неудовольствие в крайне правом лагере французских журналистов, в котором отрицательно высказывались об издевательствах Селина над «честными французскими патриотами». Напротив, либеральная печать, сторонники Сопротивления отметили художественные достоинства романов, хотя неодинаково оценили каждый в отдельности (наиболее скептически высказавшись о последнем как о «перепеве» двух первых).

Интересная оценка содержится в словах Р. Нимье о «Севере» (их можно отнести ко всей трилогии): «„Север“ дает скорее урок стиля, чем урок морали. В самом деле, автор не дает советов. Вместо того, чтобы нападать на Армию, Религию, Семью… он постоянно говорит об очень серьезных вещах: смерти человека, его страхе, его трусости».

Эти слова характеризуют не столько даже позднего Селина, сколько его последователей из послевоенного поколения писателей, к которым принадлежит сам Р. Нимье. В пятидесятых годах наступает новая волна влияния Селина на современную французскую литературу.

На этот раз от него ждут не урока экзистенциалистского отчаянья, а «урока стиля», противопоставляя с позиций «чистого искусства» его творчество «ангажированной» литературе.

К концу пятидесятых годов поднимается еще одна волна увлечения Селином. Селин парадоксальным образом становится близок тому поколению молодежи, которое подняло бунт в мае 1968 года против общественных институтов. Молодым писателям Селин интересен своим неприятием нормативного «буржуазного» языка и нигилизмом «Путешествия на край ночи», который они произвольно трактуют как антибуржуазный. Этот образ Селина, выхваченный из исторического контекста, образ безбожника и богохульника (который начинает роман «Ригодон» с того, что опровергает мнение, будто убеждения приведут его к Богу: «Клянусь, что нет!.. Боженька — вымысел попов!» — и могилу которого отказывается освятить приходской священник во время похорон), становится все более каноническим.

Селин становится мэтром в области стиля для широкого круга деятелей не только литературы, но и паралитературы. Его идеи относительно преображения устной речи в прозу привлекают, с одной стороны, авторов детективных романов (особенно популярного во Франции Сан-Антонио), с другой, они влияют на экспериментальные произведения авангардистов. Но подражание Селину зачастую обречено на неудачу, посколько столь яркий индивидуальный стиль способна воспроизвести лишь личность, которой он присущ органически.

Образ Селина приобретает форму литературного мифа о вечном бунтаре-одиночке, идущем наперекор всем, непонятом, затравленном, оплеванном пророке, последнем «проклятом» писателе, бывшем заключенном, ссыльном, экстравагантной личности, эстете, стилисте, тонком любителе женской красоты (особенно танцовщиц) и животных — собак и кошек. С этим мифом все сложнее бывает справиться французскому литературоведению; к тому же, оно само порою способствует его распространению.

Говоря о мифотворчестве, нужно отметить, что оно связано исключительно с литературным талантом, а не с политическими аберрациями Селина. Современное поколение французских писателей, видимо, мало волнует вопрос об оправдании Селина, хотя некоторые не прочь посмотреть «новыми глазами» на Сопротивление. Куда больше они заворожены его «гением».

Можно ли, однако, сказать, что злодейство в какой-то мере предопределило характер творчества и создало феномен Селина?

Есть критики, готовые утверждать, что Селин намеренно отстаивал непопулярные, вызывающие праведное негодование взгляды, с тем, чтобы попасть в униженные и оскорбленные и таким образом состояться как писатель. Сам писатель не отрицает такой мазохистской интерпретации: «И если признаться во всем, то, коли от меня отвернулись люди, коли возникла враждебность всего мира, я не убежден, что произошло это не добровольно. Именно чтобы не стать популярным… Я не хочу сказать, что я только этого и добивался, но добился. Если бы я хотел этого избежать, было бы очень легко это сделать, достаточно было молчать… Я мандарин, если хотите, бесчестия…»

В этом заявлении есть, конечно, задним числом переосмысленное и ложно представленное прошлое. Но факт тот, что Селин действительно оказался «мандарином бесчестия».

Что это дало ему как писателю?

«Я одинок. Я в одиночестве, чтобы стать ближе к вещи, — утверждает Селин. — Я очень люблю объект. Сейчас больше занимаются личностью, чем вещью. Я тружусь над вещью в себе».

Селин не любил говорить о своих предшественниках. Но одно имя он называл постоянно. Это Рабле. По мнению Селина, в шестнадцатом веке произошла языковая драма. Разговорный язык Рабле отступил перед академическим стилем Амио, «языком перевода» с ученой латыни. С тех пор нормой языка стал высокопарный, выхолощенный, «прекрасный» слог.

Особенно вопиющ разрыв между нормативным и разговорным языком в XX веке. Воздавая дань уважения таланту Золя, Селин в одном из своих немногочисленных критических выступлений говорит, что «сегодня натурализм Золя при тех средствах, которыми мы располагаем для познания мира, становится почти невозможным… Вопрос уже не ставится о том, чтобы ему подражать или следовать за ним».

Большое воздействие на литературу оказывают технические новшества века, особенно кино. «Нужно заметить… — пишет Селин, — что тщеславные писатели, заграничные и французские, продолжают заниматься подробностями, описывать, болтать совершенно так же, как если бы еще не существовало кино! Которое описывает, болтает, показывает в тысячу раз лучше них, идиотов!»

Селин считает, что область, принадлежавшая роману, существенно ограничивается в XX веке. Соответственно меняется его функция: «… роман больше не имеет той миссии, которую имел раньше; он не является теперь органом информации. Во времена Бальзака по нему изучали жизнь деревенского лекаря; во времена Флобера в „Бовари“ находили жизнь в адюльтере и т.д. и т.п. Теперь мы осведомлены обо всех этих делах, чрезвычайно хорошо осведомлены и через прессу, и через суды, и через телевидение, и через медико-социологические анкеты… Больше нет нужды во всем этом. Я думаю, что документальная и даже психологическая роль романа закончена, таково мое впечатление».

Что же остается роману?

«Ему остается стиль и затем обстоятельства, в которых находится человек».

В качестве примера Селин ссылается на Пруста, который принадлежал к высшему обществу и потому описывал это общество, все то, что он видел, включая мелкие драмы педерастии. По мнению Селина, «нужно поместиться на той линии, на которую вас ставит жизнь, и затем не сходить с нее, с тем чтобы собрать все, что есть, и преобразить в стиль».

Слово «преображение» получает в этой связи ключевое значение. Преображение требует больших усилий, огромной работы. Стиль не имеет много общего с красноречием, с бурным потоком разговорной речи. Нужно, чтобы «красноречие держалось на бумаге». Ради 400 страниц печатного текста исписывается 80 000 страниц. Однако читатель не должен этого замечать. Он словно путешественник на корабле. То, что творится в трюмах, его не интересует. Он наслаждается морем, коктейлем, вальсом и свежим ветром.

Каждая эпоха имеет свой стиль, или, вернее, несколько своих стилей. Они дряхлеют со временем, новое поколение писателей приходит со своими стилями, высмеивая стилистические гримасы стариков.

Но что именно понимает Селин под словом «стиль»?

«Стиль образуется тогда, когда фразы легонько выходят из их обычного значения, сходят, так сказать, с петель, передвигаются и заставляют читателя передвигать их смысл. Но очень легко! О, очень легко! Потому что если вы сделаете это с нажимом, выйдет ошибка, это будет ошибка».

Перемещение смысла требует от писателя большой осторожности и чувствительности. Необходимо, чтобы фраза вращалась вокруг оси.

Имя этой оси — эмоция.

Это центральное понятие селиновской поэтики. В его основе лежит спор Селина с начальными строками Евангелия от Иоанна. В начале, по утверждению Селина, было не Слово, а эмоция. Слово пришло потом, чтобы заменить собой (или выразить) эмоцию, как галоп заменяется рысью.

Но эмоции в литературе (их нет, утверждает писатель, у холодного монстра кинематографа) не означают, что писатель призван описывать «великие чувства». Сентиментальность исключается: «Будучи писателем, следует иметь стыд». Самодостаточная любовная интрига изгоняется.

Эмоция толкает писателя к самовыражению. Здесь лучшей формой повествования становится повествование от первого лица, причем повествователь зачастую превращается в такую навязчивую фигуру, что ему приходится извиняться за свое «ячество».

Выбор сюжета связан с силой эмоции. Пока эмоции горячи, живы в памяти, их следует фиксировать. В отличие от классической традиции, писатель вовсе не должен быть холоден как лед в процессе письма. Когда эмоции Селина носят слишком частный характер, касаются каких-то слишком мелких переживаний, воспоминаний, интерес читателей к тексту значительно ослабевает.

Эмоция преображает действительность, окрашивает ее в субъективные тона. «Колорист определенных фактов», Селин отказывается от объективного взгляда в пользу индивидуального зрения. В этом отказе содержится отход от классического реализма XIX века.

Оригинальность писателя, по Селину, состоит в том, чтобы найти «собственный эмоциональный ритм», создать свою «музычку».

Помимо музыкальной метафоры, Селин прибегает к другому сравнению. Он несколько раз обращается к образу стиля как метро. Есть два способа пересечь Париж, рассуждал Селин, обдумывая роман «Путешествие на край ночи». Один — наземный, в автомобиле, на велосипеде, пешком. Тогда постоянно сталкиваешься со всякого рода препятствиями, непрерывно останавливаешься. А есть другой способ путешествия: сесть в метро и ехать прямо к цели через самую интимность вещей. Но это может произойти только тогда, когда писатель не сходит с рельсов, а уверенность писателю в том, что он не сойдет с рельсов, дает ритм.

Что касается содержания, то Селин нередко сводил его к стилю, ссылаясь, в основном, на опыт художников-постимпрессионистов. Яблоко Сезанна, зеркало Ренуара, женщина Пикассо или хижина Вламинка — они являются стилем, который художник им придает.

«Мои книги, — считает Селин, — похожи больше на средневековый эпос. Они — песня, а вовсе не проза… Они находятся в предельном музыкально преображенном напряжении от первого до последнего слова, ни одного напрасного слога… Я пребываю постоянно в танце. Я не хожу пешком».

Есть у Селина и некоторые мысли относительно «преображения» содержания: чтобы рассказать о себе, «необходимо очернять и очерняться». Откуда такое стремление к очернительству? Вероятно, это связано с идеей проникновения в самую интимность вещей, с метафизиическим планом бытия. Селин не мог не рассматривать жизнь как сплошную агонию.

С тем же метафизическим планом связан источник юмористического у Селина: «Каждый человек, который говорит со мной, в моих глазах мертвец; мертвец в отсрочке, если хотите, живущий случайно и один миг. Во мне самом живет смерть. И она меня смешит! Вот что не нужно забывать: мой танец смерти меня забавляет, как огромный фарс… Поверьте мне: мир забавен, смерть забавна; вот почему мои книги забавны, и в глубине души я весел».

Селин никогда не приводил в порядок своих мыслей о поэтике, предпочитал выражаться метафорически, не боялся внутренних противоречий. Он не любил философствующих и морализующих писателей, нападал на них с бранью, считал мораль прерогативой церкви, прерогативой писателя считал стиль.

Селин — злой гений, который создал своеобразный стиль и освободил язык от риторики и жеманной велеречивости. Селин — разорванная фигура, стало быть, уродлив. Нет надобности принижать его литературный талант ссылками на одиозные памфлеты. Одна сторона не должна заслонять собою другую. Нет надобности примирять противоречия Селина. Для историков литературы Селин как раз интересен своей гремучей смесью гения и злодейства. Для наших современников идейный аспект путешествия Селина на край ночи — это, может быть, самый поучительный пример того, чего не делать.

АДВОКАТ БОКАССЫ

Беседа Маруси Климовой с биографом Селина Франсуа Жибо*

*(опубликовано в «Независимой газете» 26 февраля 1998)

В петербургской арт-галерее «Борей» 17 февраля 1998 года состоялась презентация двух книг: Луи-Фердинанда Селина «Из замка в замок» (отрывок из этого романа был опубликован в «Независимой газете» 30 мая 1997 года) и Франсуа Жибо «Китайцам и собакам вход воспрещен», вышедших в серии «Ultima Thule» в питерском издательстве «Евразия». На презентацию из Парижа прибыл и сам мэтр Жибо. Мэтр, ибо Франсуа Жибо, известный своей трехтомной биографией Селина, является еще и практикующим адвокатом, на счету которого много шумных процессов современности, в том числе «по делу» императора Бокассы. О судебных разбирательствах, связанных с литературным наследием «рыцаря Апокалипсиса» (название заключительного тома селиновской биографии), и говорить нечего…

Сам же Франсуа Жибо, несмотря на свой преклонный возраст и двадцатиградусный мороз, явился на вечер, только что искупавшись в проруби на Неве, как бы напомнив собравшимся, что он не только вечно окруженный молодежью парижский денди и плейбой, но еще и ветеран алжирской войны, полковник кавалерии, кавалер ордена Почетного легиона и Военной звезды. По его словам, среди русских писателей и переводчиков не нашлось желающих составить ему компанию. Не нашлось пока, судя по всему, в России равных по радикальности и бескомпромиссности и Селину, ибо все многочисленные наши подражатели и последователи выглядят в сравнении с ним его бледной тенью. В этом теперь русские читатели смогут еще раз убедиться, прочитав роман «Из замка в замок», написанный Селином в 1957 году, после тюрьмы, ссылки и т.д. и т.п. Так что кое в чем то, что «французу здорово», русскому, увы, пока слабо.

С Франсуа Жибо беседует один из переводчиков романа «Из замка в замок» Маруся Климова

— Франсуа, в такой мороз вы только что искупались в Неве, в проруби. Каковы ваши ощущения?

— Я наконец-то понял, что такое Россия. Кстати, я считаю себя немного русским: у моего отца и у великой княгини Ольги была одна кормилица, поэтому я могу с полным правом сказать, что состою в молочном родстве с Романовыми. И эту связь я ощущал с самого детства, потому что мой отец очень часто рассказывал мне об этом и никогда не мог спокойно говорить о трагедии, произошедшей в Екатеринбурге.

— А кем вы осознаете себя теперь, когда вышел ваш первый роман: адвокатом или писателем?

— Скорее адвокатом, а писатель я пока что начинающий. Просто настал такой момент, когда я почувствовал необходимость переосмыслить весь свой предыдущий опыт, изложить все свои впечатления и воспоминания. Возможно, это связано с моим возрастом.

— Вы не боитесь, что вас обвинят в подражании Селину?

— Я считаю, в том, что пишу, действительно очень много от Селина, хотя я и пытался всеми силами этого избежать. Но, возможно, я даже бессознательно привязан к этому писателю, я вообще считаю его самым великим писателем XX века. Это гений, который полностью преобразовал французскую литературу. Я же просто скромный писатель. В одном мой роман точно отличается от того, что написал Селин, — в нем вы не найдете ни одного многоточия, в то время как у Селина их огромное множество.

— Селин —фигура довольно противоречивая, не было ли у вас неприятностей?

— Вскоре после его смерти я случайно познакомился с мадам Селин. Постепенно мы стали близкими друзьями. Вообще Люсетт замечательная женщина. Вы сами знаете, какая прекрасная атмосфера царит в ее доме. В свое время она попросила меня опубликовать последний роман Селина «Ригодон», который тогда был еще в рукописи. Я расшифровал рукопись и издал книгу у Галлимара, сопроводив своим предисловием. Потом решил написать биографию Селина. И чем больше я открывал для себя творчество Селина, тем большее преклонение испытывал перед ним. Что касается неприятностей, то я даже получал письма с угрозами, особенно во время процесса, который я затеял против тех, кто опубликовал памфлеты Селина вопреки воле его вдовы. А кто посылал эти письма, мы так никогда и не узнали.

— Насколько я знаю, вы участвовали в достаточно скандальных процессах. Что это были за дела?

— Это в основном политические дела. И мне приходилось защищать как правых,так и левых. Многие процессы, в которых я участвовал, имели значение для современной истории. Я провел шесть месяцев в Центральной Африке, где защищал императора Бокассу, защищал Аита Ахмеда в Алжире, анархистов в Бордо, бретонских метателей пластиковых бомб, алжирских террористов…

— Говорят, император Бокасса был людоедом…

— Вовсе нет. Это выдумка французов, которые свергли его и поставили на его место нового правителя. Во времена его правления народ жил спокойно и счастливо, а стоило прийти новому правителю, как начались беспорядки. Он был великолепным мужчиной — у него было десять жен и пятьдесят детей. Заседание, посвященное людоедству, длилось восемь дней. Но ни одного свидетеля, ни одного факта представлено не было.

— Наверное, он съел всех свидетелей…

— Возможно. Но его оправдали.

— Как так получилось, что его защищали именно вы?

— Он хотел, чтобы его защищал именно французский офицер. А я, как полковник кавалерии, его вполне устраивал. И он всегда называл меня «мой полковник»

— Что вы думаете по поводу романа «Из замка в замок», какое место он занимает в творчестве Селина?

— Я очень люблю этот роман, не меньше, чем первые два: «Путешествие на край ночи» и «Смерть в кредит». И потом именно этой книгой Селин, к тому времени почти забытый, снова напомнил о себе как гениальный писатель, заставил говорить о себе критиков, несмотря ни на что.

— А отсутствие на этом вечере официальных французских представителей вас не задевает?

— Мне все равно, а вот по отношению к Селину это акт неуважения.

Франсуа Жибо

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ РОМАНА «СМЕРТЬ В КРЕДИТ»*

*("Смерть в кредит" (пер. с фр. Т. Кондратович): Москва, «Мокин», 1994)

Потребовалось почти шестьдесят лет, чтобы роман «Смерть в кредит» был опубликован в России. Благодаря таланту и упорству переводчицы Татьяны Кондратович (Маруси Климовой) русская публика сможет, наконец, открыть для себя это важнейшее произведение Селина, которое единодушно считается одним из самых значительных французских романов XX века.

Чтобы лучше понять, почему между публикацией романа в Париже в мае 1936 года и выходом этого шедевра на русском языке прошло столько лет, нужно постараться до конца представить, кто же такой Селин, а для этого придется немного углубиться в историю.

Селин (настоящее имя Луи Детуш) родился в пригороде Парижа 27 мая 1894 года. Его детство прошло в одном из парижских кварталов среди мелких торговцев, всю жизнь пытавшихся разбогатеть. Его мать содержала маленькую лавочку, в которой продавались старинные кружева и антиквариат, и была великой труженицей, безропотной и забитой, в то время как отец, скромный служащий страховой компании, постоянно вопил о несправедливостях судьбы, евреях, о бездушии технократической цивилизации и всего современного мира.

Будучи единственным сыном в семье, свое детство Селин провел в среде эгоистической и унылой, постоянно наблюдая дичайшие проявления социального неравенства. Чуть позже ему довелось участвовать в первых сражениях войны 1914-1918 годов, он стал свидетелем одной из самых великих исторических боен и вернулся с нее убежденным пацифистом, до конца своих дней сохранив и в своем теле (Селин был ранен. — прим. перев.) и в душе отметины об ужасах пережитой им трагедии. Несколько лет спустя, после длительного пребывания в Африке, где Селин столкнулся с нищетой туземцев и бесчинствами колонизаторов, он поступил на службу врачом в диспансер одного из парижских пригородов, где опять-таки вынужден был постоянно соприкасаться с болезнями и страданиями людей. Имея за плечами подобный опыт, мог ли Селин избежать увлечения коммунистическими идеями? В то время все обездоленное человечество верило, что пролетариат, придя к власти, воспользуется ею таким образом, что среди народов раз и навсегда установится мир, сила и оружие отступят, и будет наконец-то построено свободное и справедливое общество. К несчастью, судьба распорядилась иначе.

Испытывая потребность писать, Селин опубликовал в 1932 году в Париже роман «Путешествие на край ночи», который произвел большой переполох и даже, можно сказать, что-то вроде революции во французской литературе. Французские писатели-коммунисты поспешили причислить Селина к «своим», увидев в нем последователя Барбюса, тоже ветерана Первой мировой войны. Арагон, проникшись к писателю дружескими чувствами, обращался к нему в журнале «Коммюн»: «Когда настанет час неизбежного сражения, я надеюсь увидеть вас на стороне эксплуатируемых, а не эксплуататоров». Супруга Арагона Эльза Триоле перевела «Путешествие…» на русский язык, его исковерканная версия была опубликована в Москве в 1934 году с предисловием Ивана Анисимова, который увидел в книге «гигантскую фреску современной жизни» и «настоящую энциклопедию умирающего капитализма».

Книга вызвала большой резонанс, хотя среди интеллигенции мнения о ней полярно разделились. Так, на Первом съезде советских писателей, состоявшемся в Москве в 1934 году при участии Луи Арагона и Андре Мальро, Максим Горький заявил: «Герой этой книги, Бардамю, человек без родины; он презирает людей, называет свою мать „сучкой“, а любовниц — шлюхами, он безразличен к любому преступлению и, не имея никаких данных „примкнуть“ к революционному пролетариату, вполне созрел для принятия фашизма».

Наивысших похвал Селин удостоился от Льва Троцкого, который, после того, как поприветствовал «зрелого человека, искушенного в медицине и искусстве, наделенного абсолютным презрением к академизму и исключительным чутьем к жизни и языку», написал о нем в 1933 году из своей ссылки в Принкипо: «Селин, такой каким мы его знаем, происходит из французской реальности и французского романа. И ему не приходится за это краснеть. Французский гений нашел в романе свое несравненное выражение. Ведя свое начало от Рабле, который тоже был врачом, за четыре века своего существования великолепная французская проза прошла путь от жизнеутверждающего смеха до отчаяния и опустошения, от ослепительного рассвета до края ночи».

«Смерть в кредит», опубликованная в Париже в мае 1936 года, была довольно-таки холодно встречена французской критикой и еще хуже советской. Почти все отмечали отталкивающий анархизм Селина, грубость некоторых его тем и его «презрение к человечеству».

Селин интересовался буквально всем, ему хотелось все увидеть и прочувствовать самому, поэтому в сентябре 1936 года он на короткое время приезжает в Ленинград, откуда возвращается с убеждением, что коллективизм может принести стране лишь несчастья и нищету. Тогда-то и был написан короткий и резкий антисоветский памфлет «Mea culpa», опубликованный издательством Деноэля в конце 1936 года. Так закончился медовый месяц между писателем и коммунистами, отныне он становится для них олицетворением «темных сил».

Селин ненавидел любые повторения, среди них — неизбежные пробуждения ненависти и насилия, сопровождающие все революции, так же как и периодически повторяющиеся войны между народами, между социальными классами, между людьми, которых он сам хотел бы видеть живущими в мире и согласии.

Селин обладал удивительным даром предчувствия катастроф, он инстинктивно чувствовал их приближение задолго до начала тридцатых годов. По своему темпераменту он не имел себе равных во французской литературе XX века и потому не мог спокойно наблюдать разыгрывающуюся в Европе трагедию, которая была лишь предвестником жесточайшей бойни, охватившей вскоре почти весь мир. Он был не в состоянии сдержаться и не выразить ту ненависть, которую испытывал к самой ненависти, в выражениях настолько резких и разрушающих общепринятые нормы, что это и сегодня сохраняет за ним репутацию писателя отверженного и проклятого, несмотря на прошедшие с тех пор десятилетия.

Селин был одинок и свободен, и в этом главный источник его силы, равно как одиночеству и свободе он обязан своей странной славой предвестника, провидца и революционера.

Без него французская литература, без сомнения, безмятежно продолжала бы шествовать своей дорогой, а французские писатели нынешнего века продолжали бы писать так, как это делали их отцы в прошлом веке.

Селин оказался способен продвинуть французский роман на сто лет вперед, создав произведения в высшей степени сильные, оригинальные и актуальные. Читая роман «Смерть в кредит», каждый сам может убедиться в том, что на книге, написанной почти полвека назад, до сих пор не появилось ни одной морщинки. Свежесть стиля, богатейший мир чувств и образов, юмора и нежности, что присутствуют на каждой странице книги, делают роман поразительно современным.

Мне хотелось бы, чтобы все русские читатели сумели оценить и полюбить эту книгу. Я также искренне надеюсь, что в ближайшее время будут переведены и напечатаны книги, написанные Селином после второй мировой войны. Тогда читатель откроет для себя «Из замка в замок», «Север», «Ригодон» — восхитительную трилогию, написанную лишенным иллюзий человеком, который познал все человеческие беды, прошел войну, тюрьму, больницу, ссылку, одиночество и тоску, которого травили, как бешеную собаку, и который, смеясь надо всем этим, дает тем, кто его читает, не только урок превосходного стиля и юмора, но и впечатляющий урок гуманизма, жизненной силы и гениальности.

Париж, 18 июля 1993 года
(перевод с франц. М.К.)

Селин в современной России

Беседа Сергея Юрьенена с переводчиками Селина Марусей Климовой и Вячеславом Кондратовичем*

*(передача вышла в эфир на радио «Свобода» в июле 1998 года в программе «Экс Либрис: впервые по-русски. Сокращенный вариант также можно найти в Интернете по адресу: www.svoboda.org)

Сергей Юрьенен: Столь долгое — более, чем полувековое — отсутствие Селина по-русски сравнимо было только с черной дырой на месте джойсовского «Улисса». Благодаря вам, на этом месте возникает новая вселенная. Но только ли историко-литературный интерес вызывает сегодня в России Селин?

Вячеслав Кондратович: Безусловно, нет! Книги Селина в России еще не стали предметом исключительно истории литературы. Вероятно потому, что в своем творчестве он затрагивает ряд и поныне крайне болезненных для России тем: война, фашизм, антисемитизм… Таковы уж особенности его творческой и человеческой судьбы. Хотя и во Франции, где все его романы уже вышли в серии «Плеяда» у Галлимара, где «Путешествие на край ночи» изучают в школьных программах, где существует огромное количество селинистов, издаются ежегодные бюллетени, посвященные его творчеству… так вот и во Франции с Селином все не так просто. Приведу один пример. Однажды в Париже в Институте Современной Мировой Литературы (IMEC) мы с Марусей в разговоре с человеком, занимающимся там творчеством Селина, назвали его «селинистом» (по аналогии с нашим «пушкинистом» и т.д.), на что тот протестующе замахал руками и уточнил, что он не «селинист», а «селиньен» (селиновед), т.е. не разделяет взглядов Селина, а просто занимается изучением его творчества. Думаю, в России подобное разделение можно встретить разве что среди «сталинистов» и «сталиноведов»… Если вернуться в Россию, то здесь книги Селина до последнего времени практически не переводились, за исключением сокращенного перевода Эльзы Триоле начала 30-х годов «Путешествия»… (примерно в то же время вышла совсем крошечная книжечка в библиотеке «Огонька» — тоже сокращенный вариант «Путешествия» в переводе Сергея Романова). «Поворотным» можно считать 1994 год, когда вышли сразу две книги Селина: новый перевод Юрия Корнеева «Путешествия на край ночи» и марусин перевод «Смерти в кредит» (тогда Маруся еще была Татьяной Кондратович). Таким образом, в России просто не успел сложиться круг тех, кого можно было бы назвать «селинистами» или «селиноведами». До сих пор в России о Селине писали только те, кто сам осознает себя так или иначе причастным к традиции или манере, в которой работал Селин, то есть действующие и вполне самостоятельные писатели и литераторы. Писал Виктор Ерофеев в «Иностранной литературе», писал и переводил Сергей Юрьенен, писал Лимонов в «Лимонке», да и Маруся Климова является автором своих собственных оригинальных романов, у меня тоже вышел сборник стихов, я пишу философские эссе вовсе не только о Селине, то есть никого из перечисленных выше специалистом по Селину в узком смысле этого слова назвать нельзя. Таким образом, интерес к Селину в большей степени человеческий и писательский, чем историко-литературный.

Тем не менее, я предполагаю, в вашем вопросе есть еще скрытый подтекст: а не станет ли Селин в России орудием в руках определенных политических сил, в том числе и крайне радикально настроенных? Думаю, что нет. Даже можно сказать, что уже не стал. Об этом свидетельствует хотя бы обилие откликов на выход русского перевода романа «Из замка в замок», появившихся в газетах и журналах самых разных политических ориентаций: от «Русского телеграфа», «Нового времени», «Независимой газеты» до "Лимонки«(9)… Кстати, в основном благожелательных. Правда, большинство рецензентов связывают появление Селина на русском с якобы существующей ныне в России модой на правый радикализм. Но я бы назвал происходящие теперь в России процессы вполне закономерной реакцией на эйфорию и «расслабленный идиотизм» первых лет Перестройки. В конце концов, на смену опьянению всегда приходит отрезвление. А Селин, наверное, один из самых трезвых писателей нашего столетия. В этом отношении он пришелся в России, что назвается, «ко двору».

Сергей Юрьенен: Многие, я в том числе, узнали о существовании проклятого писателя из французской коммунистической рецензии на роман «Из замка в замок», которая появилась когда-то в «Иностранной литературе» и где, помнится, прозвучало: «Зачем давать голос фашисту Селину?» Когда впервые о Селине узнали вы?

Вячеслав Кондратович: О Селине я впервые прочитал у Эренбурга в его книге «Люди, годы, жизнь», сейчас в России полузабытой, но в свое время пользовавшейся огромной популярностью. Тогда мне было лет 13-14, то есть уже более четверти века назад. Все мы жили тогда в условиях колоссального информационного голода. А у Эренбурга о Селине было написано что-то вроде: что он восхищается Селином, как писателем, но никогда не разделял его мировоззрения. Надо сказать, что Эренбург называл очень многих деятелей французской культуры, в том числе и тех, кто к тому моменту мне был не известен, но имя Селина стояло как-то особняком. Ничего не разъяснялось: какое мировоззрение, почему не разделял? Вот эта загадочность как-то особо интриговала. Короче говоря, имя Селина надолго запало мне в душу, как зерно, которое дало потом всходы, падает на почву. Я могу так сказать, потому что Маруся услышала о Селине уже от меня, я же был инициатором ее перевода «Смерти в кредит» на русский язык.

Сергей Юрьенен: Образ, миф Селина — чем он интриговал советских юношей? Не разочаровал ли при личной встрече?

Вячеслав Кондратович: Селин, безусловно, входил в «обойму» тех западных писателей, кому коммунисты, сами того не желая, сделали бесплатную рекламу. Чего стоит, например, заключительная фраза статьи о Селине в КЛЭ, вышедшей в шестидесятые годы: «Хаотично-сумеречное сознание Селина до конца дней излучало истеричную ненависть к человечеству». Интригует, не правда ли? В целом же, имя Селина притягивало к себе тем, что самые разные люди (тот же Эренбург, например), выражая крайнее неприятие его взглядов, признавались в интересе к его творчеству. Позднее и во Франции нам приходилось часто сталкиваться с подобным отношением к его творчеству, суть которого сводилась примерно к следующему: «Подлец, но гений!» Впрочем, все это крайне приблизительно и поверхностно. Я знаю, что в последние годы многие западные писатели, имена которых будоражили умы и интриговали наших соотечественников, при ближайшем знакомстве их очень разочаровали. Юкио Мисима, например… Разочаровал приезд Деррида в Россию… Самый свежий пример подобного разочарования — недавний приезд Умберто Эко в Москву и Санкт-Петербург… Что касается Селина, то работа над переводом его книг меня не разочаровала. Он оказался серьезным трагическим писателем, гораздо серьезнее того, что о нем обычно говорят.

Вообще, если вернуться к вопросу о том, почему то или иное имя притягивает к себе в юности человека, то это, вероятно, можно сравнить со «звездами», по которым начинающий писатель, поэт или художник инстинктивно держит курс, отправляясь в плавание по еще окутанному мраку загадочному морю жизни. В юности эта тяга к именам абсолютно спонтанна и нерефлексивна. Но теперь, с высоты своего личного опыта, я могу сказать, что тем, кого в юности притягивают писатели вроде Селина, уготована совсем иная судьба, чем тем, кто любит, например, Пушкина или Набокова. «Любить иных — тяжелый крест», — сказал поэт. К Селину это относится в полной мере.

Сергей Юрьенен: «Смерть в кредит»: когда и где вы нашли в Союзе эту книжку, почему и в виду каких перспектив — в 1987 году — решили перевести?

Маруся Климова: На самом деле, я пыталась это сделать еще раньше, году примерно в 1980-м, когда подрабатывала по вечерам после Университета в Публичной библиотеке: тогда я с удивлением обнаружила, что «Смерть в кредит» Селина находится не в спецхране, как я это предполагала, а в свободном доступе. Роман же «Из замка в замок» был в спецхране. И в свободное от работы время я попробовала читать эту книгу, хотя тогда мне было довольно сложно даже читать ее: обилие французского арго и непонятных слов (которые изобретал сам Селин), а также названия парижских пригородов, улиц и кварталов, которые я в то время очень плохо себя представляла. Уже позже, в 1987 году Слава случайно купил в магазине «Старой книги», что на улице Марата (недалеко от нашего дома) «Смерть в кредит» в издании «Ливр де пош» — затрепанную оранжевую книжечку за пять рублей. Удивительно, что она вообще там продавалась. Вот по этому изданию, без примечаний, комментариев и т.п., я и начала переводить эту книгу, хотя тогда совершенно точно знала, что этот перевод никогда не будет издан. Сейчас это трудно понять, но многое в те годы делалось как бы для Вечности. Правда, можно сказать, что к переводу это относилось, пожалуй, в большей степени: проза и стихи, написанные деятелями андеграунда, могли быть опубликованы на Западе, а кому на Западе был нужен русский перевод Селина? Там его тексты могли прочитать по-французски, по-английски и т.д. Но для меня работа над Селином была шагом в культуру. Забавно, но это, фактически, был мой первый опыт. Сейчас я понимаю, что это было равносильно тому, что прыгнуть с корабля в бушующее море, не видя берега. И так научиться плавать. Слава тоже мне помогал, а потом постепенно так втянулся в работу, что роман «Из замка в замок» мы уже перевели вместе.

Когда я начала работу, я столкнулась с таким количеством трудностей, что несколько раз мне хотелось все бросить: я не понимала смысла отдельных слов, предложений, приходилось перечитывать по несколько раз. Постепенно у меня выработалась интуиция, и я стала чувствовать смысл даже тех слов, которых не знала. Примерно к 1990 году у меня был готов черновой вариант перевода, но над ним нужно было еще много работать, уточнять детали, слова. В 1991 году я наконец-то смогла приехать в Париж. Я знала, что вдова Селина, Люсетт Детуш, еще жива и даже знала, что она живет в Медоне, и надеялась с ней познакомиться. Хотя, честно говоря, слабо верила в возможность такого знакомства.

Сергей Юрьенен: Вы с Вячеславом возглавляете Российское отделение Всемирного Общества Друзей Селина, являетесь доверенными лицами его вдовы — Люсетт Детуш — «Лили» в трилогии Селина, та самая Лили, в которую мы все были влюблены. Как произошла ваша встреча с Люсетт?

Маруся Климова: Летом 1991 года мы со Славой впервые приехали в Париж и попытались узнать адрес Люсетт Детуш, это оказалось не так просто: ни в адресных книгах, ни в Минителе такого имени не было, что вполне понятно. Однажды в «Магазин Литтерэр» нам попалась статья про художника Жана Дюбюффе, ныне очень модного, основателя «арт-брют», оказалось, что он был большим поклонником Селина, и даже знал его лично. В справочнике «Весь Париж» мы обнаружили адрес и телефон Фонда Жана Дюбюффе и решили отправиться туда — а вдруг нам повезет? Мы, как всегда, надеялись на случай. Там нас встретила директор Фонда Арманда де Трентиньян (кстати, дочка поэта Франсиса Понжа), оказалось, что она хорошо знает адвоката Люсетт Детуш и биографа Селина — Франсуа Жибо. Она дала нам его личный телефон, правда, предупредила, что сейчас он находится в Соединенных Штатах и будет в Париже лишь через месяц. Слава вернулся в Россию, а я задержалась в Париже, так как получила приглашение на работу в школу Берлица преподавать русский язык. Через два месяца я позвонила Франсуа Жибо. Он говорил со мной очень приветливо и пригласил в гости — он живет на улице Мсье, недалеко от Музея Родена. Когда я пришла к Франсуа, я ужасно волновалась, хотя он принял меня очень приветливо, расспросил, откуда я знаю Селина, почему решила его переводить и т.д. Он предложил мне выпить: виски, джин, вода… Я очень волновалась, поэтому попросила виски, чтобы немного расслабиться. Он принес мне бутылку виски, такой огромный высокий стакан со льдом и тоник, чтобы разбавлять виски. И тут, вероятно от волнения, я налила себе целый стакан этого виски. Помню, он посмотрел на меня в совершенном ужасе — такого он, наверное, никогда еще не видел. К тому же, сам он не пьет и не курит уже двадцать лет. А я выпила все это виски, но совершенно не опьянела, потому что очень волновалась. Наверное, это выглядело как эпизод из фильма «Судьба человека» — помните: «После первой не закусываю»… Франсуа наблюдал за мной в некотором испуге, очки у него от удивления сползли на нос, он даже спросил, как я себя чувствую, но я держалась вполне нормально, и он успокоился. Потом мы сели в машину и поехали к Люсетт в Медон. Уже позже я узнала, что попасть к Люсетт в Медон является недосягаемой мечтой для селинистов всего мира, а у меня еще тогда даже книги не вышло, я была переводчицей Селина только на словах… В Медоне у Люсетт большой сад и трехэтажный дом, где она живет с тремя собаками и попугаем Тото. Кстати, Люсетт — испанка, ее девичья фамилия Альманзор. Раньше Люсетт была балериной, танцевала в парижской «Опере», она помнит и Кшесинскую, и Нуреева, и многих других танцоров… Она, кстати, как и во времена Селина, по-прежнему дает уроки танцев, и к ней приходят ученицы. Люсетт до сих пор сохранила свою горделивую осанку, она очень пластична, у нее тихий мелодичный голос, и она по-прежнему красива, несмотря на то, что ей недавно исполнилось 86 лет (тогда ей было около 80). Конечно, первые впечатления самые яркие, и я помню, что тогда в гостях у Люсетт был французский актер Жан-Франсуа Стевенэн (сейчас он стал еще и режиссером), известный шансонье Мулуджи (который был последней любовью Эдит Пиаф и которого я тогда видела незадолго до его смерти), писатель Марк-Эдуард Наб (он впоследствии написал роман о Люсетт)(10), бывший балетный танцовщик Серж Перро (он тоже написал воспоминания о Селине)(11) и еще многие представители парижской богемы. Люсетт спрашивала меня, как к Селину относятся в России, знают ли его, читают ли «Путешествие», сказала, что за русский перевод «Путешествия» Селин не получил ни копейки, и что он специально ездил в Россию в 1936 году, чтобы разобраться с этим, но все равно ничего не получил, хорошо хоть, что вернулся обратно во Францию. А мне просто не верилось, что я разговариваю с женой Селина, той самой Люсетт, которая жила с ним последние двадцать лет, и разделила все тяготы и невзгоды — в тюрьме, в ссылке и потом, после возвращения во Францию. В общем, я была в состоянии эйфории. К тому же, в этом доме всегда очень хорошо кормили, а во время моего пребывания во Франции у меня были проблемы с деньгами, поэтому это тоже было немаловажно. Франсуа подарил мне свою трехтомную биографию Селина с надписью: «Pour Tatiana Kondratovitch, celinienne des bords de la Neva et dont les yeux bleus…». Потом мы с ним очень подружились. Каждое воскресенье я приходила к нему, и мы вместе ехали к Люсетт. Постепенно я познакомилась со всеми, кто был вхож в этот дом, а там можно было встретить кого угодно, среди прочих, я встретила там однажды китайского режиссера Чана Кайге (фильм «Прощай моя наложница»), с которым Франсуа Жибо познакомился в Каннах.

«Смерть в кредит» — любимый роман Люсетт, она была очень довольна, что его наконец-то перевели на русский. Правда, вышел он только через три года после нашего знакомства. А вот о памфлетах Селина Люсетт вообще не хочет говорить, пожалуй, она предпочла бы, чтобы их не было. По этой причине она наложила запрет на их издание, по этой же причине она отказалась сниматься в немецком документальном фильме "Падение Селина«(12). Она рассказывала, как однажды к ней пришла в гости незнакомая женщина, которая сказала, что уже давно хотела познакомиться с Люсетт, стала расспрашивать ее о Селине, о его творчестве, и о том, как он мог написать такие ужасные вещи о евреях в своих памфлетах. Люсетт чувствовала в ней какую-то повышенную нервозность, на грани истерики, и постаралась ее успокоить: они долго говорили и под конец та совсем успокоилась и перешла на вполне доверительный тон. А перед самым уходом вдруг открыла свою сумочку и показала Люсетт небольшой револьвер и сказала: «На самом деле, я пришла вас убить за то, что ваш муж написал в своих памфлетах. Я хотела отомстить за весь еврейский народ. Но вы оказались такой милой, что я просто не смогла этого сделать.»

Сергей Юрьенен: В свой эмигрантский период Ленин либерально заметил по поводу романа одного французского писателя, Поля Бурже, если не ошибаюсь: «Реакционно, но интересно.» «Из замка в замок» — чем интересна эта книга?

Вячеслав Кондратович: Я бы не назвал эту книгу «реакционной», скорее, она антиутопична. Реакционными бывают попытки реставрировать те или иные ценности, часто не менее иллюзорные и утопичные, чем те, на смену которым они приходят. «Из замка в замок» — первая часть последней трилогии Селина, написана она вскоре после войны, человеком, потерпевшим колоссальное личное поражение, едва избежавшим смерти, прошедшим через тюрьму, ссылку, гонения и пережившим глубочайшее разочарование. Жизненный опыт Селина попадает в унисон с историей 20 века, которая во многом является историей краха большинства утопий прошлого. И в этом, я думаю, особая актуальность Селина для современной России, переживающей крушение былых и нынешних идеалов и ценностей. Не случайно в России теперь из русских писателей и мыслителей прошлого наиболее актуальными, популярными и издаваемыми являются Константин Леонтьев, Василий Розанов и Лев Шестов, то есть те, кто больше других был склонен к разоблачению человеческих иллюзий. Я думаю, что «Из замка в замок» для современной России является книгой ничуть не менее насущной, чем были, например, в свое время «Бесы» Достоевского. Так же как и влияние, которое способен потенциально оказать Селин на духовные процессы в современной России, может оказаться вполне сопоставимым с тем воздействием, которое в свое время оказали на духовные процессы на Западе книги Достоевского. Русской традиции, мне кажется, очень не хватало такого трезвого и, на самом деле, очень здорового писателя, как Селин. Его судьба и его книги в высшей степени поучительны.

Ну и ко всему прочему, книга «Из замка в замок», снабженная подробными примечаниями и комментариями, бросает свет на малоизвестные у нас страницы Второй Мировой войны и, в частности, на историю французского коллаборационизма.

Сергей Юрьенен: С Ауророй Гальего мы перевели памфлет «Меа culpa», напечатанный в журнале «Стрелец», и несколько небольших работ Селина, поэтому я компетентно могу назвать ваш труд сизифовым. Замечен ли он в России, где, как говорят, ажиотаж по поводу переводной литературы прошел?

Маруся Климова: Если вспомнить, что после выхода первого перевода Селина, романа «Смерть в кредит», вышедшего четыре года назад в Москве тиражом в 50 тысяч экземпляров, появилось всего несколько печатных откликов, то реакцию на выход русского перевода «Из замка в замок», тираж которого всего 4000 экземпляров, можно назвать более, чем бурной: за прошедшие после выхода книги три месяца отклики появились практически во всех крупных газетах и журналах Петербурга и Москвы. Причем тон некоторых из них более, чем экзальтированный. Рецензентка в «Русском телеграфе» не скупится на краски, живописуя, как ужасен был Селин в жизни. «Даже гестаповцы не подавали ему руки», — пишет она, а к его поклонникам причисляет «черных пантер» (у меня такое впечатление, что в данном случае она перепутала Селина с Жаном Жене, которого я тоже переводила)(13). Анекдотическим казусом можно считать публикацию в желтой питерской газете «Петербург-Экспресс», где опубликовано интервью с Франсуа Жибо, прибывшим на презентацию книги в Санкт-Петербург, озаглавленное «Я сам бы их убивал», помещенное под рубрикой «Кошмар». Все дело в том, что Жибо в свое время был адвокатом императора Бокассы, и именно на этот факт журналист счел нужным обратить внимание в первую очередь. Впрочем, по прошествии времени отклики становились наиболее осмысленными и взвешенными, к ним, прежде всего, следует отнести обширную и крайне доброжелательную рецензию Сергея Дубина в «Экс Либрисе» (НГ)*(рецензия включена в сборник). Мне кажется, серьезные рецензии на эту книгу еще будут появляться.

Сергей Юрьенен: Ваши переводческие планы?

Маруся Климова: Что касается Селина, то прежде всего это работа над собранием сочинений Селина в шести томах, составителем которого я являюсь. Над этим проектом мы работаем с харьковским издательством «Фолио». Первые два тома: «Путешествие» (в переводе Ю. Корнеева) и «Смерть в кредит» (в моем, соответственно), должны выйти уже в этом году. Вообще, главное это завершение работы над всей трилогией («Из замка в замок» вышел), остались «Север» и «Ригодон». «Интервью с профессором Y» должно выйти в собрании сочинений в одном томе вместе с «Из замка в замок».

Сергей Юрьенен: Татьяна и Вячеслав Кондратовичи — переводчики не только Селина, и не только переводчики. Татьяна, которая пишет прозу под литературным псевдонимом «Маруся Климова», журналист и романист, автор романа «Голубая кровь», который получил номинацию и затем вошел в шорт-лист премии «Северная Пальмира». Вячеслав — поэт и философ, готовящий к печати книгу эссе. К философу Кондратовичу и вопрос: Селин и ваша категория «подлинности» в литературе.

Вячеслав Кондратович: В самом начале своей книги «Интервью с профессором Y» Селин в свойственной ему пародийной ироничной манере перечисляет требования, которые предъявляют к «настоящему» писателю обыватели и литературоведы: «настоящий художник должен страдать», «нищета освобождает гения» и т.д. и т.п. Забавно, но сам Селин удовлетворяет им, как никто другой. Его творчество представляет собой довольно редкое для нашего времени единство трагической судьбы и слова: две войны, тяжелое ранение в голову, тюрьма, ссылка, нищета. Поэтому, вероятно, его книги вызывают доверие и находят отклик в душах даже у тех, кто подчеркнуто не разделяет его взглядов. Однако, сам Селин вовсе не рисуется, демифологизируя литературу — в этом отношении он абсолютно серьзен. Культура для него — не более, чем провокация, жертвой которой становится любой человек, взявшийся за перо, и прежде всего, конечно, он сам. Интересно, что у Селина не только толпа является объектом манипуляций сильных мира сего, но и они сами часто являются игрушкой в ее руках. Причем, не только «инженеры человеческих душ» — писатели, но и главы государств. Вспомните, как он описывает маршала Петэна в одном из эпизодов романа «Из замка в замок»

Сергей Юрьенен: Помните, у Томаса Манна: «Достоевский — но в меру…» Не надоел ли вам Селин?

Вячеслав Кондратович: Селин — нет, но, по правде говоря, мне, вероятно, предпочтительней бы быть просто читателем Селина, а не его переводчиком. Но лучшая в мире традиция перевода в России — это, как известно, результат трагедии русской культуры… Правда, и до революции переводили, главным образом, те, у кого не хватало средств к существованию. Бальмонт, например, переводил очень много, а Блок, у которого было имение, почти не переводил. Конечно, каждый писатель предпочитал бы заниматься собственным творчеством, но и работу над Селином уже бросить нельзя. Мы слишком далеко зашли.

Прага, июль 1998 года

ВЯЧЕСЛАВ КОНДРАТОВИЧ

ЮРОДИВЫЙ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ*

*(впервые опубликовано в качестве предисловия к первому русскому изданию романа «Из замка в замок»: «Евразия», СПб, 1998)

Нет, пожалуй, в современной мировой литературе имени более бесспорно спорного и одновременно спорно бесспорного, чем имя французского писателя Луи-Фердинанда Селина (1894-1961). И действительно, одних его книги завораживают и вызывают фанатичное преклонение, у других, напротив, столь же категоричное неприятие. Мне случалось встречать как во Франции, так и у нас, людей, которые после первого прочтения Селина утратили интерес ко всей остальной литературе. Воздействие, которое оказало его творчество на сознание многих современных западных писателей, сопоставимо разве что с эффектом, который произвели в свое время публикации на Западе книг Достоевского. Генри Миллер, например, сравнивал свое первое впечатление от знакомства с романами Селина с шоком и до конца жизни сохранял свое преклонение перед ним. Он считал, что влияние, оказанное Селином на французскую литературу сопоставимо, разве что, с влиянием Артюра Рэмбо, да и то это весьма слабое сравнение. Он посылал ему восторженные длинные письма, которые, впрочем, в большинстве своем так и остались без ответа — сам Селин довольно пренебрежительно отзывался о Миллере, называя его творчество «пустой болтовней»*(см.: Lettre inedite de Celine au pasteur Lochen. — Francois Gibault. Celine. Delires et persecutions. 1932-1944. Mercure de France, 1985, p. 56.). Для американских битников Селин был одной из трех культовых фигур современной литературы (наряду с Жене и Арто), которым, по их мнению, удалось «преодолеть литературу» (а в их устах — это высший комплимент)*(см.: Jack Kerouac. Sur Celine. — «Cahier de l’Herne. Celine». Ed. de l’Herne, 1963, p.205.)(14). Известно, что Жан-Поль Сартр взял эпиграфом к своему знаменитому роману «Тошнота» цитату именно из Селина (кстати, в то время куда более знаменитого). Это обстоятельство не помешало ему в послевоенные годы принять самое активное участие в травле Селина. Последний же постоянно обвинял Сартра в эпигонстве и плагиате. Не берусь судить, насколько были справедливы их взаимные обвинения. Одно можно сказать определенно: при всем своем демонстративном экстремизме Сартру удалось прожить жизнь куда более успешную и благополучную, чем та, которая выпала на долю Селина. Из негативных отзывов достаточно характерным является отзыв писателя Клауса Манна (сына Томаса Манна), который называл Селина «злобным сумасшедшим», хотя и с оговоркой, что тот «тоже одарен»*(см. Клаус Манн «На повороте». М. «Радуга», 1991 г., стр. 454).

Не менее противоречивыми являются и суждения окружающих по поводу политических взглядов Селина. Широко известен тот факт, что Селин основательно запятнал свое имя в глазах «прогрессивно настроенной общественности», опубликовав в свое время три расистских памфлета, причем не когда-нибудь, а в период с 1937 по 1941 год. Памфлеты представляли из себя увесистые тома (около 400 печатных страниц каждый) и имели весьма характерные названия: «Безделицы для погрома», «Школа трупов» и «Попали в переделку» (по поводу оккупации Франции немецкими войсками — В.К.). Что ж, как говорится, «из песни слова не выкинешь». К тому же, их содержание с некоторых пор во Франции снова стало достоянием широкой публики. Несмотря на наложенный вдовой писателя запрет, несколько лет назад было предпринято их пиратское переиздание, повлекшее за собой шумное судебное разбирательство.

И все-таки, не желая кого бы то ни было оправдывать, (хотя бы потому, что не чувствую себя вправе это делать) мне хочется привести один эпизод, связанный с публикацией памфлета «Попали в переделку», который описывает Жак Бренер в своей книге «Моя история современной французской литературы». Этот эпизод, мне кажется, позволяет лучше почувствовать природу таланта Селина: «Я вспомнил об одном вечере, проведенном у моего друга Франсиса Поля весной 1941 года. Селин только что опубликовал новую книгу „Попали в переделку“, посвященную „веревке без повешенного“. Он смеялся в ней над поставленной на колени Францией и ни на секунду не скрывал своего антисемитизма. Мы прочли несколько страниц вслух (моим друзьям не было тогда и двадцати лет), и каждый из нас шептал вполголоса: „Это гадко, как это гадко“. Потом вдруг, я не помню, в каком точно месте, мы вдруг начали безумно хохотать. Мы перестали принимать Селина всерьез и готовы были поздравить его с талантом очернителя. Но лишь в узком кругу друзей. Все пришли к единому мнению: публикация такого памфлета непростительна»*(цитируем по: Жак Бреннер «Моя история современной французской литературы», М. «Высшая школа», 1994 г, стр. 124). Эта же причина, возможно, побудила известную антифашистку Марию-Антоньету Мачиоки, несмотря на свои антифашистские убеждения, назвать Селина «самым гениальным из всех фашистско- нацистских писателей». Более того, в любви к Селину признавались люди порой самых что ни на есть левых убеждений. О битниках я уже говорил; во время студенческой революции 68-го года имя Селина опять было поднято на щит… Что касается «нацистко-фашистских» убеждений Селина, то до сих пор не обнаружено каких-либо конкретных фактов, свидетельствующих о сотрудничестве Селина с фашистскими властями, кроме выше названных памфлетов, которые до сих пор остаются единственным реальным «темным» пятном в его биографии. В то же время не следует забывать, что даже такой известный своими правыми взглядами писатель, как Эрнст Юнгер, сам писавший в тридцатые годы пронацистские статьи, будучи офицером Вермахта и находясь в составе оккупировавших Париж немецких войск, был крайне напуган поведением Селина в то время. Юнгер впоследствии описал Селина в «Дневниках 1941-1943 годов» и «Дневниках 1943-1945 годов»*(там он выведен под именем Мерлина), охарактеризовав его как человека, являющего собой «крайне опасный тип человека-нигилиста»*(об этом см.также: Ernst Junger «Tagebuch I (1941-1943)», «Tagebuch II (1943-1945)»; Жак Бреннер «Моя история современной французской литературы», М., «Высшая школа», 1994г.). Один американский журналист, чье имя теперь уже никому ничего не говорит, встретившись с Селином уже незадолго до его смерти, заявил, что «Селин — это чудовище». Список подобных столь же противоречивых высказываний о личности Селина и его взглядах можно было бы значительно продолжить. Лично мне кажется наиболее удачным не помню уже кем оброненное определение Селина как «правого анархиста». Сочетание этих двух взаимоисключающих понятий, пожалуй, лучше всего отражает парадоксальность его воззрений на этот, привыкший к жестким определениям и «ярлыкам», мир.

Луи-Фердинанд Детуш, а таково было настоящее имя Луи-Фердинанда Селина, родился в 1894 году в пригороде Парижа Курбвуа, в семье буржуа средней руки: его отец был мелким служащим, а мать торговала в лавке своих родителей. Семья была достаточно благополучной. Селин получил приличное образование: некоторое время провел в Германии, потом в Англии, обучаясь там в пансионе. Внешне факты этого периода его биографии вступают в явное противоречие с теми жутковатыми гротескными картинами, которые рисует сам Селин в романах «Смерть в кредит» и «Guignol’s band», посвященных своему детству. Причем автобиографичность этих произведений и наличие практически у всех их персонажей реально существовавших прототипов ни у кого не вызывает сомнений. Это обстоятельство часто вызывает недоумение у исследователей творчества Селина, но таковы уж, видно, были особенности его восприятия действительности. В конце концов, реальность каждому открывается так, какой он ее видит.

А вот дальнейшая жизнь Селина складывается уже далеко не столь благополучно, даже внешне. Различных напастей и бед, обрушившихся на его голову, хватило бы, пожалуй, на несколько жизней. Участник Первой Мировой войны, он получил тяжелое ранение в голову в сражении при Поэлькапель. Последствия этого ранения еще долго давали о себе знать — сильные головные боли преследовали Селина всю жизнь. За участие в боевых действиях Селин получил несколько боевых наград, в том числе и Военный Крест. Кстати, героем Первой мировой войны был и Маршал Петэн, который командовал французскими войсками в знаменитом сражении под Вердэном и с которым судьба по свой злой иронии сведет Селина в конце Второй мировой войны уже при совсем других обстоятельствах.

После окончания войны, в июне 1916 года он едет работать по контракту в Африку, — к этому времени относятся его первые литературные опыты. Через полгода он, не выдержав жутких условий жизни, разрывает контракт и возвращается в Париж. Потом переезжает в Ренн, где 10 августа 1919 года он женится на Эдит Фолле и начинает учебы в реннской Медицинской Школе под руководством своего тестя, который был директором этой школы и членом-корреспондентом Академии Медицинских Наук. 15 июня 1920 года у них рождается дочь Колетт, единственный ребенок Селина. После окончания школы доктор Детуш с семьей переезжает в пригород Парижа и устраивается работать в больнице. Он занимается научной работой, пишет диссертацию, много путешествует, какое-то время снова работает в Африке (в Нигерии и Сенегале). В 1926 году он расстается со своей женой Эдит и сходится с 23-х летней американской танцовщицей Элизабет Крейг. Все эти события нашли в дальнейшем отражение в его первом романе «Путешествие на край ночи». Вышедший в 1932 году роман имел, можно сказать, оглушительный успех и почти сразу же был переведен практически на все языки, в том числе и на русский. С этим романом связан и один из самых шумных скандалов в литературной жизни Франции XX века, отголоски которого не утихают и по сей день. В 1932 году жюри комитета Гонкуровской премии присудило эту самую престижную во Франции премию не Селину, как того ожидали практически все, в том числе и он сам, а ныне практически забытому писателю Ги Мазелину за роман «Волки». Этот решение, оставившее без внимания одно из ключевых произведений XX века, во многом определившее ее дальнейшее развитие (пожалуй, не в меньшей степени, чем книги Джойса, Кафки или Пруста) до сих пор остается образцом саморазоблачения циничной закулисной возни, сопровождающей присуждение всевозможных литературных премий. Для самого же Селина это решение главным образом сказалось не на его славе, а на его материальном положении; денежные затруднения сопровождали его до конца жизни, побудив его однажды с горькой иронией заметить: «Если бы мне дали Нобеля, мне было бы, чем заплатить за электричество».

Драматично сложились отношения Селина и с русской литературой. В 1934 году в Москве выходит перевод романа Селина «Путешествие на край ночи», осуществленный женой Арагона Эльзой Триоле. Роман за два года выдержал три издания общим тиражом более 60 тысяч экземпляров и получил значительный резонанс в советской критике. Известно, что вскоре и сам Селин отправился в Советский Союз. Посещение Селином СССР совпало с общей пропагандистской кампанией, проводимой советским правительством в те годы, ставившей своей целью привлечь на свою сторону западных интеллектуалов. Однако Селин приехал в Ленинград осенью 1936 года как частное лицо с тайной целью получить гонорар за издание русского перевода своего романа. К этому времени вышел его второй роман «Смерть в кредит», и его репутация «антибуржуазно настроенного писателя» в глазах советских официальных лиц была уже сильно подмочена, о чем свидетельствуют резкие выпады в его сторону со стороны Максима Горького, Радека и других, охарактеризовавших его творчество как «глубоко антигуманное и нигилистическое».

Знакомство Селина с советской действительностью 1936 года вызвало у него крайне отрицательную реакцию, что нашло свое отражение в небольшом эссе «Mea culpa» и скандально известном памфлете «Безделицы для погрома»*(см. «Безделицы для погрома: Ленинград 1936 года глазами писателя Луи-Фердинанда Селина» (предисловие, перевод с французского и примечания Т.Н. Кондратович и В.В. Кондратовича) — в сб. «Невский архив» Спб, «Феникс», 1995г.). Публикация этих произведений во Франции окончательно поссорила Селина с советским правительством: на его имя и творчество был наложен запрет, который длился до самого последнего времени.

В современной России ощущается новое пробуждение интереса к творчеству Селина. За последние три года были предприняты по крайней мере три новых издания романа «Путешествие на край ночи», впервые на русском языке увидел свет романа «Смерть в кредит»*("Смерть в кредит«, пер. с франц. Кондратович Т.Н., Москва, «Мокин», 1994 год.). И вот наконец, первое русское издание романа «Из замка в замок».

Примерно к 1939 году относится знакомство Селина с танцовщицей парижской Оперы Люсетт Альманзор, ставшей его женой и разделившей с ним все тяготы последнего периода его жизни (В трилогии Селин называет ее Лили.).

А дальнейшая судьба писателя сложилась трагически. Скандальные расистские памфлеты. Сомнительное поведение в период второй мировой войны. Бегство в Данию после ее окончания. Суд. Тюрьма. Ссылка. Годы забвения, одиночества, и снова шумный литературный успех, связанный с появлением романа «Из замка в замок» (1957), первой частью трилогии, в которую вошли также романы «Север» и «Ригодон».

Все книги Селина в той или иной мере автобиографичны. Не составляет исключения и роман «Из замка в замок», который он писал в Медоне и завершил в 1956 году.

Роман «Из замка в замок» можно было бы озаглавить «Край ночи». События, описанные в романе, охватывают период с 1944 по 1956 год, время после крушения коллаборационистского правительства Виши. Замки, о которых говорит Селин, в действительности являются странными, кошмарными призраками, имя которым Война, Ненависть, Нищета. Три раза Селин оказывается обитателем замка: на юге Германии в Зигмарингене, в бывшей резиденции Гогенцоллернов — в компании маршала Петэна и его министров. В Дании, где он в течение 18 месяцев находится в заключении в тюрьме, потом еще несколько лет на разрушенной ферме, и наконец, в пригороде Парижа Медоне, где он практикует в качестве врача и где всю его клиентуру составляют несколько таких же нищих как он сам пациентов.

Селин вместе со своей женой покинули Париж и прибыли в Зигмаринген в начале ноября 1944 года, то есть примерно через два месяца после того, как туда переехало большинство членов правительства Виши. Для лучшего понимания описываемых Селином в романе событий, необходимо хотя бы в общих чертах описать существовавший в тот момент в Зигмарингене расклад политических сил.

В Замке и баварской деревне Зигмаринген, бывшем родовым имением Гогенцоллернов на юге Германии, в сентябре 1944 года немцы собрали большинство французских политических деятелей, составлявших костяк коллаборационистского правительства Виши. Однако, будучи собраны в одном месте, далеко не все оценивали свое положение там одинаковым образом. Маршал Петэн, например, считал себя пленником немцев и практически полностью отошел от дел, общаясь лишь со своим персоналом. Премьер-министр правительства Виши Пьер Лаваль, также привезенный в Зигмаринген против своей воли, придерживался той же линии поведения. В таком же положении находились еще несколько приближенных к нему высокопоставленных чиновников: министр промышленности Жан Бишлонн, министр национального образования Абель Боннар, минист юстиции Морис Габольд, министр печати Поль Марион и другие.

Этой группе противостояло несколько «актвных» политических деятелей, продолживших сотрудничество с Германией: Фернан де Бринон, Жозеф Дарнан, Жак Дорио, Марсель Деа и другие. Они входили в состав так называемой «Правительственной делегации в защиту национальных интересов», созданной по инициативе Гитлера и Риббентропа с целью в дальнейшем сформировать на ее основе новое правительство во главе с Дорио. Между «активными» и «пассивными» отношения были практически полностью разорваны, хотя они жили в одном месте и вынуждены были часто встречаться. Несмотря на это обе эти группы официальных лиц зимой 1944-1945 годов находились в привилегированном положении, располагались главным образом в Замке. Петэн занимал верхние этажи замка, Лаваль жил ниже, там же располагались и члены «Делегации». Впрочем, все они в равной степени были обречены.

Совсем в других бытовых условиях находилась остальная масса беженцев, расквартированных в домах и подвалах прилегавшей к Замку деревушки. Их число приближалось к двум тысячам (у Селина их 1142). По большей части, это были «неявные коллаборационисты», съехавшиеся сюда со всех концов Франции. Впрочем, многие из них, хотя и не занимали официальных постов, но все же были достаточно известны: литераторы, художники, журналисты, лидеры политических партий. К числу этих «1142-х» принадлежал и Селин. Селин продолжал там работать в качестве врача: занятие, которым он был вынужден заниматься практически до конца жизни. Состояние, в котором пребывали все эти окруженные и практически обреченные на смерть люди можно без труда себе представить. Вот, например, как описывает свою встречу с Селином один из французских беженцев, прибывших в то время из лагеря неподалеку от Зигмарингена. Это свидетельство особенно интересно, ибо принадлежит человеку, который до того момента с Селином был не знаком: «С нами заговорил какой-то странный тип. Он был высокий, худой и его сверкающие светлые глаза, глубоко посаженные под огромными кустистыми бровями светились беспокойным светом. Когда он смотрел на вас, его зрачки застывали и казалось, что его глаза постоянно вас о чем-то вопрошают. На нем была застиранная куртка, которая когда-то была коричневой и темно-синие панталоны, болтавшиеся на его тощих ногах. На его шее на веревочке болтались две огромные кожаные меховые рукавицы, а в левой руке он за ручку держал объемистый саквояж, в котором были проделаны дырочки для доступа воздуха. В этом саквояже, я узнал это позже, он носил огромного кота. Таков был странный наряд это типа, что же касается кота, это была замечательная тварь, я не мог оторвать от него глаз. Он был размером почти с ягненка и, честное слово, казалось, он очень доволен, что прогуливается в подобном экипаже: забавная тварь… Это были: Луи-Фердинанд Селин и его кот Бебер. Скороговоркой, не прерываясь даже, чтобы выслушать ответы, он стал расспрашивать меня, что побудило меня приехать в Зигмаринген. Его удивляло мое решение приехать в это осиное гнездо. В живописной манере, употребляя неожиданные выражения и с неизменным лукавством он набросал мне картину военного положения, как оно ему представлялось: «<…> у меня такое впечатление, что все сжалось и окончательно отвердело, — сказал он мне о немцах. — Эластические отступления уже невозможны, каучук потерял гибкость.» А потом, все время в том же насмешливом тоне, со своим парижским акцентом, странно контрастировавшим с горячечным блеском его светлых глаз, огромные зрачки которых трагически неподвижно смотрели на вас: «Интересно, выкарабкается кто-нибудь из этой передряги? Как по-вашему, вы здесь человек новый, вам виднее?» Задавая этот вопрос, он, казалось, действительно желал, чтобы война кончилась как можно скорее и, как это ни странно было для подданного Зигмарингена, полным крушением Рейха. «Теперь они должны бы наконец понять, что уже довольно, — сказал он чуть позже,— это вовсе не смешно, не надо бы им растягивать это удовольствие, люди, которых сейчас мобилизуют, могли бы быть моими внуками. Если бы мимо этого можно было пройти не заразившись, как мимо сифилиса!» Я не мог отделаться от воспоминания об этих больших голодных глазах, смотревших на меня, казалось, эти глаза звали на помощь, контрастируя с насмешливым тоном, юмором и комизмом этого персонажа, похожего на монмартрского шансонье. До сих пор я испытываю к этому человеку, которого я, можно сказать, совсем не знал, странную жалость." *(Цитируется по Celine. Romans II. Notice pour «D’un chateau l’autre» par Henri Godard. Ed. Gallimard. Bibliotheque de la Pleiade.).

Еще одна тема, к которой Селин неоднократно обращается в своем романе — это тема своего пребывания в Дании, куда Селин вместе с женой бежали из Зигмарингена в марте 1945 года и оставались там до июня 1951 года. Прибыв в Копенгаген, Селин почти 10 месяцев находился там на нелегальном положении. Ночью 18 декабря 1945 года Селин и его жена были арестованы и заключены в тюрьму Вестерфангсель в Копенганене: она — на три месяца, он — на четырнадцать. В июне 1947 года Селин был освобожден из тюрьмы под подписку о невыезде за пределы Дании. С лета 1948 по лето 1951 года Селин проводит в ссылке, в ста километрах от Копенгагена, недалеко от маленького городишки Корсор, в хижине на берегу Балтийского моря. Условия, в которых Селин, Люсет и Бебер прожили эти три года, были ничуть не менее суровы, чем те, в которых они оказались после своего приезда из Парижа в Зигмаринген. Хижина была рассчитана только на жизнь летом и не имела практически никаких удобств. Летом 1951 года Селин наконец-то получает амнистию французского Верховного Суда, а с ней и возможность вернуться в Париж.

Остаток жизни Селин доживал в своем доме в парижском пригороде Медоне, где по-прежнему практикует в качестве врача и занимается литературным трудом. За это время он создает еще несколько книг: «Разговоры с профессором Y», «Феерия для другого раза», «Норманс», «Из замка в замок», «Север», «Ригодон». Последняя была опубликована уже после смерти автора. Луи-Фердинанд Селин умер 1 июля 1961 года. В момент смерти рядом была только его верная спутница Люсетт Альманзор-Детуш.

До последнего дня своей жизни Селин не переставал сетовать на несправедливость мира и людей. И надо сказать, оснований для этого было у него достаточно. До сих пор в Париже нет ни одной мемориальной доски, увековечивающей память писателя. В то же время Селин был одним из очень и очень немногих французских писателей, романы которого стали выходить в самой престижной серии издательства «Галлимар» — «Плеяде». В настоящий момент в этой серии вышло все собрание его сочинений, что, фактически, означает официальное причисление его к сонму классиков. И тем не менее, Селину, как никому другому во всей мировой литературе удалось избежать сопутствующего подобному признанию опошления: он сумел найти в мире такую нишу, надежно укрывшую его творчество от выхолащивания, превращения в «общее место» культуры. Правда, заплатить ему за это пришлось дорогой ценой. Отдавал ли он себе в этом отчет сам? Скорее всего, да. Однажды он, в свойственной ему манере, как бы вскользь заметил: «критики меня не портят». И был прав! (см. Жак Бреннер «Моя история современной французской литературы», стр. 134).

Широко распространено мнение, в соответствии с которым творчество Селина принято делить на два этапа: поздний и ранний. Причем период расцвета, как правило, связывается с ранним периодом его творчества. Временная граница, пришедшаяся на годы Второй Мировой войны и конца сороковых, отделяющая его ранние книги от поздних, действительно существует. В то время как с оценочной частью этого суждения невозможно согласиться. Можно говорить об определенном стилистическом сдвиге, произошедшем в его позднем творчестве, о появлении в его последних книгах некоторых новых тем, однако противопоставлять его поздние книги ранним, а тем более говорить о его творческой деградации способен только очень поверхностный читатель. Не следует забывать, что и свои первые книги Селин опубликовал уже в зрелом возрасте, когда ему было далеко за тридцать.

Кстати, это позднее вхождение в литературу роднит его с нашим соотечественником Василием Розановым, который тоже вошел в русскую литературу, когда ему было далеко за тридцать, имея за плечами богатый жизненный опыт. Вообще, между обоими довольно много общего, хотя один в большей степени считал себя мыслителем и оперировал традиционными религиозными и философскими идиомами, а другой больше доверял живой стихии человеческой речи. Действительно, концептуальных статей Селин написал буквально считанные единицы. Небольшое эссе «Mea culpa», написанное им после посещения Советского Союза, тем не менее, во многих отношениях показательно. Лейтмотивом этого эссе является не столько разочарование в советской реальности, сколько куда более глобальное разочарование в человеке вообще, который, по мысли Селина, в любых условиях, вне зависимости от социального положения, которое он занимает, и политической системы, в которой он живет, остается существом не только слабым, но и опасным. При всей видимой простоте этого обобщения, оно, по существу, подводит черту под великими «пессимистическими прозрениями» по поводу человека, характерными для таких мыслителей XIX века, как учитель и предшественник Василия Розанова Константин Леонтьев или Ницше — людей, во многом опередивших свое время. «Подводит черту», ибо разочарование Селина в человеке носит более тотальный характер и лишено каких-либо отсылок к положительным идеалам, вроде христианства (у Леонтьева) или сверхчеловека (у Ницше). Впрочем, сам Селин практически никогда вслух не говорил о своих философских пристрастиях. Исключение составил разве что посвященный детству и отношениям с родителями роман «Смерть в кредит» (1936), где явственно видны следы увлечения Селина Фрейдом, пик которого пришелся на период создания этого романа.

Творчество Селина, действительно, знаменует собой тотальное разочарование в человеке и человечестве. Он сам не устает напоминать об этом своим читателям, называя людей то «мистиками смерти, которых следует опасаться», а то и просто «тяжелыми и тупыми». Однако было бы большой ошибкой свести весь пафос творчества Селина к чистому негативу. В этой связи, возвращаясь к сходству с Василием Розановым, можно вспомнить одно из посвященных тому западных исследований, которое носит весьма характерное название — «Юродивый в русской литературе». Во французской литературе , столь богатой всевозможными эксцентричными личностями, это место, на мой взгляд, должен был бы занять именно Селин.

«Посвящается животным» — это эпиграф к последнему роману Селина «Ригодон», который увидел свет уже после смерти автора. Посвящение, сделанное рукой одного из самых «циничных» и «антигуманных» писателей XX века кажется довольно неожиданным, но только для тех, кто не знаком с его творчеством или знаком понаслышке. Животные всегда занимали в творчестве Селина одно из центральных мест, впрочем, как и в жизни…

А тех, кто недостаточно знаком с его творчеством, и сегодня, увы, очень много, не только у нас, но и во всем мире. Вышедший в 1932 году роман «Путешествие на край ночи» сразу же окружил имя Селина шумной и скандальной известностью, которая хотя и не принесла ему каких-то особых официальных наград и материальных благ, но сохранилась за ним на всю жизнь. И как это ни парадоксально, именно эта известность делает Селина по сей день писателем мало знакомым большинству, и в сущности, так до конца и не понятым. Ибо бросавшееся в глаза новаторство Селина в сфере французского литературного языка, активное использование им арго, склонность к подчеркнуто эпатажным декларациям очень скоро были позаимствованы у него чуть ли не большинством современных писателей и утратили свою новизну. Ощущение новизны исчезло, а вместе с ним стал угасать интерес к Селину широкой публики, да и критики. А между тем Селин нуждается в гораздо более глубоком, и я бы даже сказал, медитативном прочтении, ибо это писатель, наделенный исключительно глубоким экзистенциальным опытом, который, в отличие от используемых им внешних литературных приемов, никогда не станет достоянием большинства и никогда не утратит своей новизны.

Экзистенциальный опыт Селина — это опыт человека, прошедшего через войну, тюрьму, болезни и всевозможные унижения… Тут невольно в памяти всплывает фигура Достоевского… В свое время народник-атеист Михайловский назвал христианского писателя Достоевского «жестоким талантом». Именно таким «жестоким талантом» можно было бы назвать и Селина, и хотя сам он не считал себя религиозным писателем, его ставшая уже «притчей во языцах» антигуманность безусловно сродни религиозной «жестокости» к человеку Достоевского. Можно безо всякой натяжки сказать, что его творчество апокалиптично. Его романы — это торжество обратной перспективы, в той мере, в какой этот термин вообще применим к литературе. Люди у Селина лишены права на какое-либо мировоззрение, мнение, гордыню, они настолько обнажены, очищены от всего человеческого, что становятся подобны бессловесным тварям, то есть животным. А таким обнаженным человек может предстать… или перед Богом, о котором сам Селин никогда не говорит, или перед Смертью, о которой он говорит постоянно. Более того, животным Селин всегда отдает некоторое предпочтение, даже перед лицом Смерти. «Чьих только предсмертных судорог и где только я ни наблюдал : в тропиках, во льдах, в нищете, в роскоши, за решеткой, на вершинах Власти, пользующихся всеобщим уважением, всеми презираемых, отверженных, во время революций, в мирное время, под грохот артиллерийской канонады, под звон новогодних бокалов… моему слуху доступны все оттенки звучания органа de profundis… но тяжелее всего, я думаю, бывает : собакам!.. кошкам… и ежам…»

Селин «отразил ужас буржуазного существования… показал превращение человека в волка среди волков». Это определение творчества Селина в Краткой Литературной Энциклопедии начала 70-х не совсем точно, причем не столько своей идеологической предвзятостью («ужас буржуазного существования»), а прежде всего потому, что в нем слишком явно проступает абсолютно не свойственная Селину человеческая гордыня: мол, для человека нет ничего ужаснее, чем оказаться «волком среди волков». Животные у Селина далеко не безобидны, но они гораздо менее опасны, чем люди.

Селина часто называют «выдающимся стилистом». Я думаю, что это не более, чем попытка адаптировать к современной культуре явление слишком неординарное и по-настоящему из нее выдающееся. Во всей мировой литературе нет, наверное, другого такого писателя, который с таким подчеркнутым пренебрежением относился бы к композиции своих романов, всевозможным стилизациям и прочим литературным приемам. Когда читаешь Селина, то порой начинает казаться, что даже сами слова для него почти ничего не значат, во всяком случае, значат гораздо меньше, чем интонации, ритм повествования, или сложная, до предела запутанная пунктуация…

И животных Селин предпочитает еще и потому, что те, в отличие от человека, вообще не умеют говорить. Сам Селин тоже почти не рассуждает на эту тему: животные просто присутствуют в его книгах так же естественно как пейзаж, как ночной Париж, как Сена за его окном в Медоне… Неестественен у Селина только человек, который своей болтовней, жадностью, тщеславием замутняет неуловимую скрытую от глаз бессловесную сущность бытия. А Селин — один из немногих писателей двадцатого века, чье внимание практически полностью сосредоточено на неуловимой, засловесной сущности жизни и человеческих отношений. Характерна с этой точки зрения и та пресловутая революция, которую произвел Селин во французском литературном языке, а именно активное использование им арго. Как это ни парадоксально, но я бы отнес Селина к символистам, если бы это литературное течение дожило до середины XX века. Абсолютно чуждый символизму идейно, Селин, тем не менее, пользуется грубыми жаргонными словами прежде всего как символами для выражения простой и грубой сущности современной жизни, открывшейся ему с такой пугающей полнотой. И животные для Селина — символ утраченного Рая, символ утраченной человеком, а потому никогда не достижимой для него полноты бытия.

Именно поэтому его книги и требуют сосредоточенного, медитативного прочтения. По этой же причине с годами они становятся все более аморфными по форме, и на первый поверхностный взгляд могут показаться даже несколько однообразными, так как все больше начинают напоминать собрание причитаний юродивого, которого злые люди обидели, «отняли копеечку»… Эволюция взглядов Селина, его последовательные антигуманизм и антиутопизм, видимо, косвенным образом сказываются и на форме его поздних романов, в которых он окончательно отказывается от традиционного сюжета и фабулы, являющихся для него также знаками некоего человеческого вторжения в реальность, насилия над ней, пережитками утопических представлений о единстве и взаимосвязи происходящих в жизни событий. Этот неизжитый утопизм, например, можно наблюдать в творчестве того же Достоевского, учившегося искусству построения сюжета у Эжена Сю и Жорж Занд. С этой точки зрения, поздние романы Селина по аналогии с «частью речи» Бродского можно было бы назвать «частью жизни», так как они напоминают предельно очищенные от любого видимого человеческого вмешательства слепки с бытия, связанные между собой только единством исторического времени и пространства.

Но Селин не только не всеми понят, до сих пор его имя еще и многих пугает. Опыт Селина — это еще и опыт человека, волею судьбы поставленного вне общества и вне закона. И в его особом отношении к животным есть безусловно и нечто такое, что роднит его с устрашающим обывателя жестоким преступником, который вдруг проявляет неожиданную привязанность к собакам, кошкам и птицам. Печать такого сходства действительно лежит на Селине и по сей день, и вероятно, останется на нем навсегда…

Впрочем, лучше всего о своем опыте сказал сам Селин : «…если вы оказываетесь в экстремальных условиях, к тому же еще „не по своей воле“, вы сразу же врубаетесь!.. сразу же чувствуете, заранее, когда с вами должно что-то случиться, и именно с вами, а не с кем-нибудь другим… у вас срабатывает инстинкт, как у животного… это только человек туго соображает, разводит диалектику и все затуманивает…»

Думая о том, что же нового внес Селин в мировую литературу, невольно ловишь себя на мысли, что, вроде бы, не так уж и много. В сравнении с Кафкой или Джойсом, реформировавших форму современного романа, открытия Селина не столь уж и велики: по форме его романы достаточно просты и традиционны. Однако все формальные нововведения предполагают плавное течение литературы, ее постепенную эволюцию, перспективу развития, а не конец. Творчество же Селина, как я уже сказал, апокалиптично. В Селине, прежде всего, поражает его предельно трезвый, поистине аскетический взгляд на жизнь, который он ни на секунду не позволяет себе отвести в сторону даже перед лицом смертельной опасности.

Селин умер в Медоне, в том же самом парижском пригороде, где некогда провела несколько лет своего эмигрантского изгнания Марина Цветаева. С трудом верится, что два этих человека могли существовать столь близко, причем не только в пространстве, но и во времени. Более того, Цветаева, чья романтическая эстетика в значительной степени восходит к XIX веку, была на три года старше Селина. Их соседство во времени и пространстве кажется столь невероятным прежде всего потому, что невозможно себе даже представить, чтобы Цветаева прочитала Селина — для нее это было бы равносильно самоубийству. В то же время, совершив это метафизическое самоубийство, она, возможно, избежала бы самоубийства физического… Ибо Селин как бы предвосхитил один из самых роковых вопросов современности: «Возможно ли искусство после Освенцима?», — дав на него своим творчеством убедительный ответ. Книги Селина, особенно поздние — это и есть своего рода «искусство после Освенцима». Однако ответив на этот вопрос утвердительно, он заставляет своих читателей задуматься уже над другим вопросом: возможно ли искусство, и в частности литература, после него самого?

Сергей Дубин

ОДИН ДЕНЬ ЛУИ-ФЕРДИНАНДА СЕЛИНА

Или Раковый корпус современной литературы*

*("Ex Libris-НГ«, февраль 1998. Рецензия на выход русского перевода романа «Из замка в замок».)

Селин всегда и везде проходил по ведомству нарушителей спокойствия — общественного ли, литературного; язык, правда, не поворачивается обозвать его enfant terrible — знаменитая фотография писателя, уставившегося в вечность почти по-борхесовски пустыми глазницами, делает бессмысленным всякое сравнение с ребячеством. Во Франции, сумевшей, похоже, в этот взор вглядеться и проникнуть сквозь обманчивую видимость, его книги со временем вошли если не в школьные, то в университетские программы и были изданы в знаменитой «Библиотеке Плеяды» — своего рода литературном Пантеоне, вход в который открыт не всем даже признанным классикам. В России же, напротив, Селина, не утруждая себя чтением его книг, клеймили как дешевого провокатора и ловко устроившегося конформиста: в разное время он был близок и красным, и коричневым, а облатки бунтарства-де выпекал из самого что ни на есть традиционного теста. В последнее время он и вовсе оказался у нас затянутым в предельно далекие от словесности материи, будучи вознесенным на волне моды на правый радикализм, которому пусть в жизни и симпатизировал, однако с творчеством за несколькими исключениями старался не мешать. Эти и подобные им суждения, броские и чисто внешние, но оттого разваливающиеся при первом же серьезном взгляде, легче всего дискредитируются самими текстами Селина, ускользающими от любой классификации и бескомпромиссным письмом больно жгущими любителей ярлыков.

«Из замка в замок» (1957) — первая часть так называемой «военной трилогии» Селина, представляющей собой вершину его творчества как в чисто хронологическом (последний роман «Ригодон» был издан во Франции уже после смерти писателя), так и во многих практических литературных смыслах. Отмолчавшись и переждав период травли, которой он был подвергнут на родине за коллаборационизм, расцвеченный откровенно расистскими и антисемитскими заявлениями военных лет, признавая, что «является объектом своего рода запрета в течение уже некоторого ряда лет», Селин выпускает эту книгу для того, чтобы взорвать плавное течение однобоких описаний второй мировой. Истина, по мнению Селина, если и существует, то редко бывает лишь черной или белой; помимо правды победителей есть и правда побежденных. Следует набраться мужества для того, чтобы надеть эти своего рода стереоскопические очки, одни лишь способные приблизить нас к пониманию истинной сути произошедший событий («Все, что я пишу!.. это вам не какие-нибудь россказни!.. тут у вас сомнений быть не должно — что да как? нет! как у меня написано!.. так все и было!..»).

То, что обыкновенно именуют содержанием, в случае с «Из замка в замок» укладывается буквально в пару фраз. В конце войны приближающиеся войска союзников вынудили Селина бежать — сначала в Германию, где вместе с тысячами таких же «коллабос» он жил в старинном замке Зигмаринген, а затем в Данию, где через некоторое время он все же был арестован и провел полтора года в тюрьме. Этот второй замок в отличие от первого, наполняющего собой страницы романа, лишь обозначает собой пространство книги — подобно возрожденческим новеллам-рамкам, образ датского склепа начинает книгу и, вырастая призраком надвигающегося возмездия, ее завершает. В романе практически ничего не происходит -—реальные события дробятся и, словно бусинки с порвавшейся нитки, прыгая, разлетаются во все стороны книги-комнаты, а робкие наметки сюжета тонут в хаотическом потоке размышлений Селина. Собственно, эти размышления, неистребимая потребность высказаться, словно по-детски оставить последнее слово за собой, и составляют непосредственное содержание книги и ее непреходящую — почти полстолетия после первой публикации — ценность.

Дело в том, что Луи-Фердинанду Селину в принципе интересен лишь один персонаж — Луи-Фердинанд Селин: доводя до абсолюта позицию «может, я и не лучше других, но я не такой, как все» из «Исповеди» Руссо, он возводит на страницах своих книг вполне рукотворный храм самому себе. Однако, если в подобном архиэгоизме и проблескивают нарциссические нотки («на моем трупе не должно быть ни одной ссадины.. только следы от поцелуев!..»), он не имеет ничего общего ни с любованием своим совершенством, ни с копанием в своей же отвратительности (Лейрис или Жене). Селин просто проживает — или, точнее, переживает — свою жизнь на страницах своих же книг, выкрикивая то, на что не хватило сил в реальных обстоятельствах, и вытаскивая на свет божий фигу там, где в жизни она таки осталась в кармане. Все действующие лица и перипетии — а событийная канва, как уже говорилось, предельно исторична — пропускаются через самую ценную и близкую автору призму, его собственное видение мира. Книга эта похожа на доверительную беседу или исповедь — за тем лишь исключением, что ее читатель как потенциальный собеседник не нужен Селину в принципе. Ее можно было бы сравнить и с бессвязными криками пьяницы, выплевывающего свое возмущение несправедливому устройству Вселенной миру в лицо, — за тем лишь исключением, что разум Селина трезв и ясен, как мало у кого. Ему интересен только он сам, и тем вся книга интереснее стороннему читателю: ожидание читательской реакции никак не заложено в письмо, освобождающееся, таким образом, от ненужного кокетства и авто-цензуры («А будет ли это достаточно занимательно?») и сбрасывающее привычный биполярный хомут отношений автор/читатель. «Из замка в замок» — мастерский синтез таких однонаправленных и тем сильнее бьющих по восприятию публики техник, как «поток сознания», «прожитая» литература экзистенциализма и сюрреалистические эксперименты с жизненностью письма.

Очевидно, что функционировать такая антисобытийная и предельно субъективная литература может исключительно на уровне письма, дискурса. Без боязни навлечь упреки в громких фразах следует сказать, что письмо Селина — феномен, во многом определивший прозу всего столетия, и не только французскую. Письмо является средоточием, своего рода нервом «Из замка в замок». Автобиографическая проза — а все романы Селина в той или иной степени относятся к этому разряду — обыкновенно неспособна освободиться от всех условностей прозы «выдуманной», story; даже самая «правдивая» автобиография включает в себя частицу вымысла. При этом центр тяжести в таких книгах приходится в основном на сюжетный ряд, а их чтение подразумевает минимальный интерес к персоне автора. Селин же переворачивает акценты и, не желая быть рабом памяти и фактов, «стремится завязать с памятью обратные отношения, чтобы память стала „служанкой“ стиля» (В. Ерофеев). Все устройство его книг подчинено письму — рваному, словно пульсирующему в унисон сбивкам больного сердца, надрывному и брызжущему слюной.

Селин, врач по образованию, не случайно упоминает на страницах книги свои и чужие болезни — пеллагра и рак словно разъедают само его письмо. В «Из замка в замок» Селин мастерски стилизует (хотя догадаться, что это именно мастерская стилизация, не так-то просто) разговорную речь с ее паузами, повторениями, обыкновенно избегаемыми «э-э» и «хмм…», смешками и натужным кашлем. Точка как знак препинания не встречается в тексте и после заключительного предложения, оборванного на полуслове категоричным КОНЕЦ автора-демиурга; фразы бурлят многоточиями и восклицательными знаками, иногда разделяющими даже подлежащее и сказуемое. Создается впечатлениее, что нам предлагают расшифровку магнитофонной ленты, на которой записан пациент психиатрической лечебницы (Клаус Манн: «Селин — злобный сумасшедший») — без купюр и сокращений, как есть. Однако впечатление спонтанности и даже некоторой небрежности обманчиво. В отличие от автоматического письма сюрреалистов, стремившихся «записывать мысли без малейшего контроля со стороны разума», Селин кропотливо вытачивает каждую фразу, переписывая целые страницы по нескольку раз, и если шедевры «Магнитных полей» Супо-Бретона могут иногда показаться застывшими отпечатками древних раковин и моллюсков во всей их неестественности и архаичности, текст Селина выглядит поразительно живым. Как в разгоряченном споре мы пропускаем мимо ушей оговорки и неточности, так же и читая «Из замка в замок», проскакиваешь через россыпь междометий и ономатопей, затянутый гипнотическим ритмом повествования.

Селин, однако — вернемся к его эгоизму, — выплескивает свое Я на страницы книги отнюдь не из большой любви к себе; с экстралитературными факторами «Из замка в замок» соотносится вообще очень общо — так, если бы не упоминания конкретных имен или политических партий и не знание новейшей истории, роман читался бы как предельно вневременное повествование. Его замысел куда более глобален и направлен на создание истинно современного романа, способного сохранить традиционное романное многоголосие и объемность, но отбросить осмеянные уже в начале века претензии романа на связность, правдоподобие или выражение каких-то идей (вот почему смешны потуги нынешних радикалов поднять его на щит). Очевидно, предпринимавшиеся до сих пор попытки в этом направлении Селина не удовлетворяли — о ругательных эпитетах, которыми он награждает Арагона или Сартра, можно писать целые диссертации, а книги восхищавшегося творчеством Селина Генри Миллера заслужили у того лишь эпитет «пустой болтовни». Проза Селина — как, возможно, и его идеи — предельно двойственна, опровергая этой амбивалентностью расхожие характеристики. Будучи предельно жизненными, то есть воссоздавая или трансформируя объективный материал, его романы подчеркнуто литературны и чужды всякой сиюминутности: письмо вытесняет и разъедает остатки реального мира, а мирской успех интересует Селина лишь в том плане, что позволил бы заплатить за свет или очередную порцию любимой морковки да позволил продолжать писать (именно так он сожалеет об ускользнувшей Нобелевской премии). При этом «Из замка в замок» — и остальные книги Селина — выступает как отрицание литературы как таковой, с ее сложившейся иерархией жанров, четким различием автор/герой, реальность/вымысел/правдоподобие, парадной плавностью письма и столь ценимым ранее идеологическим содержанием. Селин сознательно обрывает те последние концы классических веревок, за которые еще мог бы ухватиться тонущий читатель или критик: он снимает всякое подобие интриги, с самого начала объявляя, грубо говоря, чем все кончится (тюрьмой в Дании); заявленная идиллическая «.. обзорная экскурсия в глубь воспоминаний оборачивается босохоподобной толкотней образов и персонажей, а единственным положительным героем, в высшей насмешке над понятием героя как таковым, становится селиновский кот Бебер. Утверждение «Движение — все, цель — ничто» выступает девизом и всей жизненной авантюры Селина, и его литературного подвижничества: сторонящийся эпитетов, бегущий и друзей, и врагов, опровергающий свои собственные вчерашние убеждения, но лишь затем, чтобы выхолостить любые попытки положить себя на заранее заготовленную полку, Селин оставляет нам только свои книги — одна из которых (отметим, в переводе, мастерски оттеняющем достоинства оригинала) лежит сейчас передо мной.

Сергей Дубин

Постоянное балансирование между тоской и отвращением. Самоуничижительная проза Селина и Мишеля Лейриса*

*(сообщение на международном селининском семинаре «Юродивый во французской литературе» в Москве в мае 1999)

Среди особенностей прозы Селина прежде всего нельзя не отметить ее крайний пессимизм, болезненный характер рисуемого мира. Как подчеркнул один из исследователей творчества писателя, «основой селиновского мироощущения является патология во всех ее возможных обличьях» . Однако собственно пессимизма и внимания к теневым сторонам жизни французской литературе, еще со времен Вийона, в общем-то не занимать. Что действительно поражает в романах Селина, так это нежелание автора отделять себя от этого моря грязи, подчеркнуто самоуничижительный характер его прозы, намечающийся, например, в «Путешествии на край ночи» и уже звучащий в полную силу в позднейшей «военной» трилогии («Из замка в замок», «Ригодон», «Север»).

Но вместе с тем нередко встречается и сознательное приуменьшение такого самобичевания — это-де эпатаж или дешевая рисовка, а так он очень себя любит. Сложно не согласиться с версией об эпатаже (однако Селин преследует куда как бóльшие цели, нежели просто вывести из себя зажравшегося буржуа или кабинетного писаку), отчасти справедливо и предположение о любви к себе, но в этом и заключен парадокс селиновской прозы — любовь к себе и самоуничижение неразрывно сплетены у него в единое целое, а эпатажная маска, вместо того, чтобы слететь с лица при первом удобном случае, оказывается поразительно искренней. Что же до предположения о кокетстве, то оно не выдерживает никакой критики — мы имеем дело с мучительной попыткой вынести это существование, либо унизившись до окружающего мира, либо отыскав вокруг себя столь же нелицеприятных персонажей. Несколько лучше понять психологические мотивы такого самоуничижительного письма и одновременно прояснить механизм его образования, поможет сопоставление книг Селина с автобиографическими работами французского поэта и писателя Мишеля Лейриса.

Несколько слов об объекте нашего сопоставления. Почти ровесник века — родился в 1901, умер, несмотря на все свои болезни, в 1990, — Лейрис довольно рано заявил о себе как многообещающий поэт, затем написал великолепный роман «Аврора», который часто называют сюрреалистическим — однако, несмотря на близость парижской сюрреалистической группе Андре Бретона, талант Лейриса вряд ли можно свести лишь к постулатам этого движения (к сюрреалистическому периоду Лейриса относится и замечательный сборник словесных игр «Glossaire j’y serre mes gloses» (1925) — жанра, сюрреалистами активно пропагандировавшегося). Затем Лейрис сближается с кругом Жоржа Батая и Роже Кайюа, позднее оформившимся в т.н. Коллеж Социологии, и обращается к этнографии, которая станет «полноправным» сегментом его творческой активности наряду с литературой — он занимал видные посты в парижском Музее человека и написал несколько образцовых этнографических трактатов, самым известным из которых является «Призрачная Африка» (1934). Совершенно особым пластом творчества Лейриса — не сказать самым известным, в его случае о какой-то массовой известности говорить не приходится — стала серия автобиографических книг: «Пора зрелости» (1935, опубликована в 1939), тетралогия «Правила игры» (т. 1-4, 1948-76) и «Дневник», который Лейрис вел с 1922 по 1989 г. (опубликован в 1991). Именно об этом срезе наследия Лейриса и пойдет речь.

Психологические обоснования

Говоря о прозе Селина (в особенности о военной трилогии) и выбранном нами аспекте творчества Мишеля Лейриса нужно прежде всего сказать, что мы имеем дело с книгами экзистенциальными в полном смысле этого слова, и понять их можно лишь как часть общего жизненного замысла и всего жизненного пути: понять лишь как поступок, в его связи с другими поступками. Именно этим выстраданным характером «прямого действия» всего литературного предприятия Селина и Лейриса во многом и объясняется рассматриваемая поэтика самоуничижения, когда письмо становится своего рода психотерапией и отвечает не только эстетическим, но и этическим и даже психологическим запросам автора. Вообще всякий автобиографический замысел в той или иной степени вдохновляется своего рода «боваризмом»: не довольствоваться тем, что ты есть. Но здесь мы имеем дело не только с препарированием самого себя и изготовлением некоего нового образа, который и переселяется на страницы книги, но с препарированием самого себя по живому при помощи книжного скальпеля предельной откровенности — не случайно Лейрис вдохновлялся знаменитой фразой Рембо «изменить жизнь», и свою жизнь он пытался изменить в том числе и посредством письма (об этом писал «новый романист» Мишель Бютор в посвященной Лейрису статье «Диалектическая автобиография»). Реакция читателя становится для Селина и Лейриса значительно менее важной, нежели собственное «исцеление», примирение с самим собой или изначально неправедным миром (как у Селина, приходящего к убеждению, что человек есть зло и относится к остальным живым существам лишь как к средствам, нежели целям; слово «приходящего» здесь чрезвычайно важно, поскольку в основании селиновского видения мира нет какой-то предопределенной метафизики, его невероятно циничная и пессимистическая позиция вырабатывается по мере того, как протагонист продвигается от одной критической ситуации или одного испытания — к другой). Именно поэтому для авторов важна не «историческая» реальность описываемых событий, но их аутентичность, верность для самого себя, созвучность внутреннему, порою закрытому для читателя камертону.

Читателей автобиографий Лейриса встречает просто водопад самых нелицеприятных подробностей. Как замечательно написала Сьюзен Зонтаг, «Пора зрелости начинается не обыденным „Родился я в…“, но предельно точным описанием… зарождающейся лысины Лейриса, его постоянно слезящихся глаз, более чем скромной мужской силы, привычки сутулиться за столом и скрести в заду, пока никто не видит; он описывает пережитое в детстве болезненное удаление миндалин и не менее тяжелое заражение тканей пениса, еще дальше — свою ипохондрию, патологическую трусость при любой, даже самомалейшей опасности, невозможность свободно говорить ни на одном из иностранных языков и удручающую неспособность к занятиям спортом. Характер свой он также обрисовывает исключительно в терминах ущербности: по словам Лейриса, его „разъедают“ болезненные и агрессивные фантазии, относящиеся к плоти в целом и женщинам — в частности» .

Почти то же самое мы видим и у Селина. «Путешествие на край ночи» начинается военной темой, целиком выстроенной на трусости главного героя, африканская часть романа кишит почти скатологическими описаниями, а через всю книгу проходит уверенность в собственной никчемности и бесполезности; роман «Из замка в замок» открывается красноречивой фразой «Когда-нибудь я кончу гораздо хуже, чем начал». Пожалуй, в обоих случаях читателя шокируют не столько сами по себе эти детали, сколько их рядовой, почти естественный и как бы само собой разумеющийся характер (как «бесцветно» констатирует Лейрис, «по всему меня следовало бы отнести к людям, которые должны бы быть счастливы — вот только я не могу припомнить ни одного события, которое могло бы сделать меня счастливым») и даже отсутствие элементарного уважения авторов к себе. Как правило, исповеди во французской литературе, даже романтические записки ненужного человека и исповеди сына века (в «Поре зрелости» Лейрис сам проводит параллели своего опыта с к автобиографическими произведениями Монтеня, Руссо и Бодлера), питает себялюбие, недовольство не собой, а миром, когда авторы стремятся защитить и оправдать себя. Селин и Лейрис же не защищают и не оправдывают самих себя: они знают себя до мозга костей и не пытаются казаться краше. «Лейрис — антигерой, как Кафка или Мишо, противостоящий романтическому и отчасти сюрреалистическому типу героя» . Переиначивая фразу из «Исповеди» Руссо «Пусть я не лучше других, но я не такой, как все», здесь мы скорее можем сказать: «Я такой же плохой, как и все». Это попытка узаконить свое собственное постыдное существование в соотношении с таким же гнилостным миром; так, моральное разложение селиновского Фердинана есть зеркальное отражение гниющего вокруг него мира.

С другой стороны — и тут мы возвращаемся к нарциссизму Селина, — самоуничижение позволяет автору опуститься до мира, слиться с наполняющей его грязью, сделать его выносимым и избежать гнетущего безумия. Это попытка примириться с самим собой, очиститься, и в случае с Лейрисом необходимо помнить о его дружбе с Жоржем Батаем, чье понятие сакрального и образ литературы как ритуальной проституции оказал на Лейриса несомненное влияния. Так, в одном из томов своей автобиографической эпопеи «Правила игры» под характерным названием «Вымарки» (Biffures, 1948) он пишет: «Написать книгу для меня — значит отдаться без остатка, остаться нагишом, покрыть себя позором… обесчестить себя, подобно продажной девке». Интерес Лейриса к священному и его соотнесению с обыденным, профанным прослеживается, отметим мимоходом, и в его пространном докладе об этой проблеме, прочитанном в конце 1930-х на одном из заседаний Коллежа социологии . В соответствии с воззрениями Батая-Лейриса, если священное по определению невозможно нащупать в реальности, то свою природу и свое предназначение человек, разумеется, должен искать в смерти — а известно, что Лейрис постоянно думал о самоубийстве и однажды даже попытался привести свои планы в исполнение. Похожие устремления он переносит и в свое автобиографическое письмо: угроза смерти, как писал другой писатель этого круга Морис Бланшо, нависает надо всей «Порой зрелости». Завершая тему, отметим и безусловную важность для исповедального проекта Лейриса и феноменологии совершенно реальной церковной исповеди (наряду с психоанализом и автокритикой).

Сильные эпитеты и описания во многом еще определяются и выморочным, ирреальным видением мира, а следовательно, и себя самого как его части. Соответственно, авторы стремятся к ощущениям сильным и неприкрытым, наподобие щипка, чтобы уверится, что ты не спишь — как писал Лейрис, «в книгах я пытаюсь обрисовать свое Я несколько четче, нежели оно очерчено в жизни». Как и, например, Руссо, Лейрис ставит акцент на те детали, которые обесценивают жизненную модель, но, выделяя ее, отъединяя от остальных, придают ей этим парадоксальную ценность. Здесь также можно проследить определенные параллели с уже упоминавшейся ритуальностью, например, ритуальными увечьями или жертвами — так, Дени Олье писал об автобиографии у Лейриса как «обезглавливании». Это одновременно попытка и достучаться до мира — ведь исповедь сама по себе рождается от неудачи общения с другими, это общение наискось, наудачу, противоположность диалога. Единственным орудием здесь может быть лишь полная искренность, уже хотя бы потому, что сам литературный проект мыслится как предприятие личного спасения (наряду с вопрошанием, насколько возможна и возможна ли вообще исповедальная литература). Лейрис, например, не прячась за эвфемизмы, вскрывает свои неудачи на самой очевидной и самой болезненной, ответственной оси испытания для любого мужчина — сексе, мужественности, вирильности — и даже говорит о своих книгах как о биографии «под углом эротики» (но при этом, как отмечает комментатор и публикатор «Дневника» Жан Жамен , наряду с такой открытостью и откровенностью для автобиографической прозы Лейриса характерна и парадоксальная закрытость, например, в том, что касалось членов семьи; мимоходом отметим перекличку этой «фактологической» закрытости с реальным стремлением Лейриса к закрытости и изолированности в жизни: даже наложение пудры на лицо он описывает как возведение брони или надевание доспехов). Литература становится в данном случае подобием каленого железа, которое, причиняя невыносимую боль, прижигает гниющую рану, угрожающую здоровью (в данном случае ментальному). Селин и Лейрис способны по-настоящему чувствовать — и чувствовать себя, идентифицироваться с самими собой — лишь в ситуациях, граничащих со смертельной опасностью (ср. всю фабулу «Путешествия на край ночи»), а то и гибелью.

Самозаводящееся письмо

Вот почему письмо функционирует в данном случае как заводящаяся самом собой пружина или, если вспомнить Лотреамона, мышеловка, заряжающаяся снова каждой попавшей в нее жертвой. Как отмечает Сьюзен Зонтаг, «Лейрис пишет, чтобы внушить читателям ужас и получить от них в ответ бесценный дар сильнейшего чувства, необходимый ему для защиты от того негодования и отвращения, которое он стремится у читателей вызвать». Недостаточно быть просто писателем, литератором — это скучно, бесцветно, такому занятию не хватает опасности, читай: реальности. В случае Лейриса, письмо должно давать то, что дает арена тореадору: сознание того, что в любое мгновение ты можешь погибнуть на бычьих рогах, — только тогда и стоит браться за перо. Не случайно свое знаменитое эссе, опубликованное как предисловие к переизданию «Поры зрелости», Лейрис называет «О литературе как бое быков».

В прозе Селина мы наблюдаем то же самое (хотя, наверное, во французской литературе первой трети века можно найти и еще один пример — Антонен Арто). Внутренняя изъязвленность, надломленность словно открывают источник вдохновения, и зубья этой самоистязательной пилы не стачиваются от работы, а, напротив, словно прирастают страданием, которая она причиняет. Селин, постоянно заводя себя — в отличие от Лейриса, еще и обличением окружающего мира, отплачивая той же монетой на постоянные удары судьбы, — обретает силу писать и тем самым даже жить. Особенно сильно эта внутренняя заведенность, подпитываемая собственной ущербностью, чувствуется в стиле и письме романов «Из замка в замок» и «Смерти в кредит», где «рассказчик» говорит рваными фразами, словно его душит гнев или раздражение, и он выплевывает слова, точно оскорбления миру. Селин и Лейрис сознательно подставляются под открытый огонь и, играя честно, готовы принять все последствия такого смертельного обнажения. И если Лейрис выбирал для себя самоубийство — пусть и неудачно, — то для него этим таким открытым огнем и одновременно пламенем внутренним, сжигающим изнутри, становятся описания неудачных попыток (что может быть мучительнее). Селин тоном своих книг, язвительными антисемитскими памфлетами сознательно избирает для себя судьбу вечно голодного и неугомонного пса, злобно лающего, но несмотря ни на какие лишения не идущего под нож.

Кети Чухрукидзе

ТВОРЧЕСТВО Л. Ф. СЕЛИНА КАК ВЫРАЖЕНИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ ЭТНИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ*

*(В основу статьи легло сообщение на международном селининском семинаре «Юродивый во французской литературе» в Москве в мае 1999)

Селин — фигура маргинальная, однако вовсе не потому, что он предложил какие-то новые приемы романного повествования в XX веке. И даже не по причине обильной ненормативной лексики. С точки зрения приема, ненормативная лексика не является новым структурным или даже знаковым элементом композиции. Не может считаться таковым и ввод в язык разговорной интонации, как бы рваных пропозиций, из-за которых, например, роман «Смерть в кредит» считается чуть ли не модернистским произведением. Инновативным литературный прием может считаться тогда, когда именно он является главным механизмом, движущим повествование, как бы заменяя всю его содержательную сюжетную ткань. Такого рода сочинения хорошо известны — «Улисс» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста. Здесь демонстрация приема тождественна континууму текста. В таком случае романы Селина — это такой антипруст. И это очень важная оппозиция, или, вернее, позиция, причем скорее антропологического и выразительного толка, нежели чисто идеологического, во всяком случае первая первична по отношению ко второй. Дело в том, что прием предполагает совершенно другую темпоральность пропозиции — она заведомо теряет ту натуралистичность, которая могла бы передать аффект, что, в принципе, с эстетической точки зрения, весьма расхожая установка (в этом смысле Селин, является скорее наследником Золя, чем, например, Флобера).

Кроме того, следует учесть еще и то, что Селин склонялся к брехтовской модели (на том, почему Селин вообще симпатизировал Германии мы остановимся несколько позже) максимального искоренения препятствия между глазом и миром, в качестве которого традиционно выступает искусство. Т.е. прямо или косвенно он отклонял эстетическое восприятие реальности, тем более, что такое восприятие всегда ретроспективно. Иначе, выражение в контексте искусства всегда касается прошлого, оно опаздывает, потому что нужно время для превращения чувственного опыта в ценность. В принципе это та модель, которая работает в сочинениях Пруста. Однако, не следует забывать, что любой прием такого рода, — имея в виду общество, в котором находился Пруст — возможен за счет некой обывательской и имущественной идиллии. Селин исследует общество существующее без экзистенциальных — социальных или эстетических — гарантий. Возможно поэтому он и вызвал интерес в Советской России, хотя и оказался весьма коротким, потому что описываемые Селином реалии, и вообще пафос его письма относятся вовсе не к эксплуатируемым классам, скорее, это откровение о пороках, присущих как неимущему слою социума, так и аристократии. Однако, по этой причине не следует причислять Селина и к критикам социальных несправедливостей, потому что его откровение касается в первую очередь его самого и обнажает его собственные пороки. Он как бы представляет порок сущностью французского антропологического типа и человека вообще, с которым не только не имеет смысла бороться, но борьба с которым лжива, корыстна и имеет целью властное подавление (что прекрасно демонстрируется в романе «Смерть в кредит» отношениями главного героя с отцом).

Также ошибочно рассмотрение наследия Селина исключительно в качестве порно-творчества, хотя этот момент и имеет место. Порнографическое письмо всегда касается приоткрывания тех областей, или, вернее, такого приоткрывания, которое, обнажая, оставляет обнажаемый опыт в статусе скрытого, соблазнительного, и, что самое главное, непристойного. Иначе, подобное приоткрывание частично и кратковременно, в то время как для Селина перспектива низа — это то, через что он транслирует мир. Здесь нет скрытых тем или высказываний, и, как это не парадоксально, подход этот как бы диагностический и даже хирургический, выносящий на поверхность все пороки в виде отбросов и остатков, (т.е. того, что в традиционном искусстве напротив вытесняется и скрывается), стерилен. Такое описание перверсии поэтому не столько способствует ее инкубации, сколько самоуничтожению.

Вероятно, эта страсть к разрушению во имя нового, пусть простого, но порядка, и мотивировала отчасти фашистские приоритеты Селина. Геометричность, готичность — эти качества в принципе отсутствуют во французской культуре, тем более того времени (даже в современной философии визуальным знаком мышления, по Делезу, является скорее складка — pli). Зато они составляют основу немецкой культуры и философии, и, видимо, с точки зрения Селина, более адекватны, тем более что в феноменологическом смысле, французская культура для немцев всегда была культурой болезней и перверсий. Селин репрезентирует в своем творчестве все этнические прерогативы своего общества. Ведь то, как он видит отношения между телами как между биологическими машинами вовсе не его личное завоевание, а прекрасно представлено во французской литературе со времен Рабле. В этом же ряду можно упомянуть Руссо и барочные сочинения Шодерло де Лакло, романы XIX-го века (Мопассана, Золя), поэзию символизма (Бодлера, Рэмбо), не говоря уже о литературе и философии XX века (Арто, Беккета, Батая, Фуко, Делеза).

Интересно, что все темы, обсуждаемые во французской философии наличествуют у Селина не в форме рефлексивных суждений или манифестов, но в виде конкретных картин из жизни и телесных практик. Здесь и антипсихоанализ, выражаемый в нелюбви к Фрейду, обоснованной позднее Фуко и Делезом, и ритурнелевые повторы, свойственные для драматургии Беккета и тематизируемые почти всеми поструктуралистами, и машина желания, приводящая к победе танатоса над эросом, как у Батая, и всеобщая любовь французов к мелизматическому повествованию как погружению в мельчайшие описания, вовсе ничего не добавляющие к окончательной идее, и наконец, тело без органов, — центральная метафора сочинений Арто и Делеза-Гваттари. Все эти масштабные темы французской мысли можно найти в рамках одного единственного романа «Смерть в кредит». Однако, несмотря на традиционное построение фабулы (жизнь героя в семье, вне ее, его злоключения и т.д.), несмотря на континуальное, связное, последовательное повествование, а также наследование национального чувственного и языкового опыта*, маргинальность Селина в том, что он превращает любую из этих вышеупомянутых литературных привычек в фарс, доводит их до уровня фантасмагории или даже гиперреализма. Таким образом, смакование темы плоти доводится теми же средствами до своей же противоположности — выжигания стремления ко всему плотскому. Этого (т.е. полного вытравливания из себя толерантности к перверсии, которую отчасти можно считать завоеванием и результатом идеологии Просвещения), пожалуй, не удавалось сделать ни одному французскому писателю.

Несмотря на то, что многие романы Селина автобиографичны, и, как уже говорилось выше, номинально воспроизводят прошлое, в них абсолютно отсутствуют сентиментальное заигрывание не только с прошлым, но и с будущим. Таким образом Селин и не ретроспективен (как Пруст), и не прогрессивен (как футуристы или сюрреалисты). В этой координате ценностей все останки прошлой культуры (старинные вещи и памятники) представляют собой не более чем залежалый товар, между ними и порцией еды нет никакой разницы. Как, в свою очередь, нет разницы между едой и отправлением естественных потребностей. Не зря лавка матери автора, с обилием антикварных вещей прошлой эпохи описывается Селином в романе «Смерть в кредит» не только без какого-либо пиетета (для сравнения можно представить в каком ракурсе рассматривались бы те же реалии Прустом), но c отвращением к возможности их сохранения. С другой стороны, он с необыкновенным рвением описывает именно эти вещи, или скорее их неизбежное разрушение временем. Читая романы Селина порой забываешь, что они написаны не только в период важнейших социально-политических пертурбаций во всем мире, но репрезентируют эти исторические куски времени абсолютно игнорируя конкретный политический контекст или персонифицированный выбор политических пристрастий. В момент, когда решается судьба Европы и стоит дилемма о распределении власти между крупнейшими европейскими странами, Селин с необыкновенной дотошностью «зацикливается» на регистрации состояния вещей — изношенности обуви, одежды, каких-то кружев, на голоде или сытости героя. Он не останавливается и на проекции будущего, находясь внутри страшного, аффективного и актуального настоящего, которое не позволяет смотреть ни вперед, ни назад.

Именно в констатации этой обреченности — честность Селина как писателя. Он как бы представляет тот мир, в котором невозможно оторваться от актуального переживания или боли, и осуществить оценочное суждение. Поэтому в этом мире не может быть и речи о психоанализе, или выделении бессознательного в неконтролируемую область сознания. Ни в одном из своих романов, несмотря на легко считываемую цепь классических эдиповых ситуаций, инерции к танатосу, аномальных эротических сцен, нет и попытки восстановить каузальность, символический ряд, предложить причину события через представление архетипов и т.д. Герои романов Селина существуют в той темпоральности, когда они не в состоянии осуществить какой бы то ни было акт трансценденции, когда они не могут повествовать, но лишь страдать, ненавидеть, терять, испытывать боль и т.д. Поэтому в таком мире психоаналитическая перспектива могла бы играть лишь роль эвфемизма реальных событий.

В заключении можно еще раз остановиться на мотивах, приводящих Селина к фашизму. Отчасти это — симпатизирование идеологии фашизма, но не в смысле политического выбора, а в смысле выбора враждебного именно для французского общества — выбора избавляющего от необходимости соответствовать антропологической и этической модели Франции. Другая сторона — в антиаристократизме (кстати еще один приверженец фашизма в литературной среде — Эзра Паунд, напротив, выбрал фашизм как модель общества, способствовавшего аристократическому искусству). Селин не признает за аристократией никаких моральных или созидательных приоритетов, ее приоритет, с его точки зрения, лишь в материальном преимуществе. Такая позиция действительно демонстрирует ressentiment, свойственный для фашизма, ибо его представители, как известно, вышли из среды мелких, не очень удачливых буржуа, каковым и являлся сам Селин. Однако, его бунтарский ход состоит в настаивании на своей буржуазности, на том, что, действительно, и у него и у его семьи — интересы мелких торговцев. И он доказывает своим письмом, что с экзистенциальной точки зрения мелкие интересы обывательского выживания не менее важны, чем судьбы целых народов, что его боль и унижение не меньше, чем у кого бы то ни было, что именно мелкий буржуа, в своем «героическом» неуспехе достичь благосостояния представляет подлинную модель человеческих отношений. Таким образом Селин защищает интересы той прослойки общества, которая всегда находилась под прицелом резкой критики как со стороны коммунистов и интеллектуалов, так и со стороны представителей искусства и аристократии. А это дает нам, как это ни парадоксально, право утверждать, что Селин, хоть и весьма странным образом, предлагает альтернативное решение проблемы гуманизма в современном ему мире, не стремясь выбрать модную артистическую идеологию и оставаясь полностью откровенным перед собой и своими читателями.

Алексей Марков

Люди большие и малые в романе Л.-Ф. Селина «Север»*

*(сообщение на селининском семинаре «Юродивый во французской литературе» в СПбГУ осенью 1999)

Мой доклад не претендует на специальный филологический разбор романа Селина. Скорее я смотрю на этот текст как на своего рода социально-философское произведение. Перед вами реконструкция. Скорее даже первое приближение к ней, ибо подлинная реконструкция потребовала бы исследования интеллектуального и социального контекста работы романиста. Поэтому я буду предельно осторожен: рассказчик в романе и подлинный Селин могут весьма отличаться друг от друга. И все же в случае Селина эта дистанция несравнимо меньше, нежели в современной постмодернистской литературе. Он не был сугубым эстетом и любителем интеллектуальных игр, как не был и неглубоким политиком без продуманных принципов. Сомнителен в его случае и тотальный цинизм. Как бы неприятны и опасны не были его убеждения, он не стеснялся их обнародовать.

Итак, как реализовано в «Севере» социальное различие? Или точнее: какова логика этого различия? Мир смысла — так ли он далек от «животной» жизни? Множественна ли этика?

«Север» — автобиографический роман. В разных смыслах. Голос автора играет в нем исключительную роль. Другие персонажи говорят «в памяти» рассказчика. Как же этот последний определяет себя относительно других? «Хроникер» подчеркивает свою маргинальность не только как литератор, но и сугубо политически — как гражданин. Он анархист, безусловный пацифист, «коллабо»… И в литературе он политическая жертва. Только как врач-профессионал автор «вне подозрений». Как безупречного врача его воспринимают в отеле «Бреннер» (Шюльце), в Зигмарингене и в Зорнхофе, с ним на равных его немецкий коллега Харрас. Как писатель Селин далек как от искусства книжных аллюзий, острых психологических наблюдений и интеллектуальной игры, так и от банальностей массовой литературы. В романе он неоднократно противопоставляет себя и «чтиву» из библиотеки престарелого барона Риттмайстера и Марии-Терезии, и экзистенциальному послевоенному роману. Как анархист он критикует любую чиновничью машину — будь то французская, немецкая, советская… Селин последовательно против войны, в том числе и оборонительной. Идя этой дорогой, он становится «коллабо». Подавая свой антисемитизм как ненависть к сильным мира сего, автор дистанцируется от всех тех, кто усвоил «правила игры» либерального общества. Маргинальность Селина реализована в его языке — эллиптичном, немыслимом без вульгаризмов, арготизмов, табуированной лексики. Эта маргинальность носит радикальный характер в том смысле, что предполагает дистанцию относительно господствующей социальной нормы — или, по крайней мере, возможность такой дистанции. Неважно, о какой норме идет речь — о норме людей «больших» или «малых». То, что Селину представляется социальным предрассудком, должно быть разоблачено и осмеяно. Он не останавливается перед осмеянием господствующих и маргинальных моделей сексуального поведения, «разоблачая» женский миф и карикатуризируя «извращенцев» (Изиз и фон Зиммер). Неоднократно осмеивая мелкобуржуазный восторг перед социально-политическими рангами и аристократическим этикетом, Селин низводит эти этикет и ранги до перечней продуктов и вещей, до ватерклозета и экскрементов. Идеологии существуют для него в контексте ничем не прикрытого «физиологического» господства «больших» над «малыми» и только в нем. Люди пьют, едят, занимаются сексом, боятся и ненавидят тех, кто может покуситься на их еду-питье и объекты сексуальных желаний. Когда речь заходит о еде, идеологические расхождения между сильными мира сего не играют значимой роли. Они значимы только «по вертикали». Потому и автор — маргинал прежде всего в этом «вертикальном» отношении. Можно даже сказать, что его позиция — это позиция врача-маргинала. Вот естественные необходимости человека-организма… и вот их социальное «обрамление». Последнее должно быть подвергнуто тотальной критике как то, что часто маскирует первое. Автор — маргинал общества толпы. Его искусство — римский цирк, что-то вроде нелицеприятных комиксов, которые предлагаются ему одним приятелем как возможная альтернатива текстам.

Для радикального маргинала наподобие автора «Севера» социальные различия — это различия в количестве и качестве еды, питья, материального комфорта, сексуальных удовольствиях. Обитатели отеля «Бреннер», как и прочие сильные мира сего, наслаждаются лучшей кухней, продукты для которой доставляются специальными авиарейсами, не считаясь с границами воюющих держав. Хозяин этого рая Шульце держит французского повара из Марселя, будучи, однако, вечно недоволен качеством поставляемых продуктов. Обжираются вдовы и матери погибших на фронте. Необычайное изобилие еды встречает Селин после покушения на Гитлера в апартаментах предполагаемых заговорщиков. И все — на фоне маршей и радиопропаганды для обывателя. В разрушенном Берлине объедаются офицеры СС и лично доктор Харрас, курсирующий между Германией и Лиссабоном. Наконец, в Зорнхофе в тайне объедаются члены семьи барона, их приближенные, супруги Крецер… Впрочем, кое-что перепадает и остальным — рабочим с Востока и Запада, уклоняющимся от военной службы немцам, пастору-пчеловоду, цыганам и т.д., но в несопоставимо меньших количествах. В «Бреннере» роскошны интерьеры, одежда, антиквариат. Усыпан драгоценностями хозяин Моорзбурга фон Зиммер. Для плотских удовольствий в «Бреннере» — аптекарша де Шараманд, у Харраса — польки, в Зорнхофе — опять польки и русские в любых количествах и для любых причуд, в том числе для порки старого барона.

Однако, некоторая зависимость между тем, что и как говорит персонаж, и тем, что он ест, пьет и т.д., все же существует или, точнее, может существовать. Автопортрет Селина в «Севере» призван это продемонстрировать. Его имущество в Париже разграблено, им недовольны важные персоны коллаборации, его интервью французскому телевидению запрещено. Фоном для преследований являются политические убеждения, заставившие автора отказать бегущим французским солдатам 1940 г. в продаже медицинского фургона и вызвавшие к жизни его литературу и публицистику. В то время как другие литераторы-«активисты» кажутся Селину вполне благополучными (как «коллабо», так и участники Сопротивления). В данном случае речь идет о бизнесе на убеждениях, которые тоже могут быть источником доходов. Пиши и говори, как надлежит, если хочешь зарабатывать этим на хлеб.

В остальном убеждения, изящная речь, хорошие манеры скрывают существо дела. В отличие от автора, его компаньона Ле Вигана (Ла Вига), Пикпюса, французских рабочих в Зорнхофе представители «хорошего общества» не прибегают к эллипсисам, жаргону, табуированной лексике. Рисуемая с симпатией мадам фон Сект, Шульце, Харрас, Мария-Терезия пользуются сугубо литературным языком. Человек-обрубок, сын барона и правитель Зорнхофа выражений, правда, не выбирает. Но он эпилептик, больной. Селин, общаясь со светом, великолепно владеет его языком. Но наедине с самим собой, другом и женой он сразу переходит на тот жаргон, на котором и написан роман. «Язык низа» — он же и язык реальности.

«Малые» люди не только лишены еды, комфорта, плотских удовольствий, когда вздумается. Им не о чем больше думать, как только об этом. Если, конечно, они не фанатики. Ведь идеи — лишь дорога к тем же удовольствиям. Т.н. участники Сопротивления грабят Селина и Ле Вигана. Мечтают о сигаретах — даже от «коллабо» — французские рабочие в Зорнхофе. Хитростью пробираются в ведомство Харраса польки с маленьким Томасом — ради еды и тепла, избавления от тяжелого физического труда. Справляют свои маленькие гешефты Иван из Сибири из отеля «Зенит», восточные рабочие и уклоняющиеся от службы немцы в Зорнхофе, пастор, цыгане. В силу их отчаянного положения «малые» вдвойне опасны — особенно, когда прибегают к «идеологическому оружию», как члены Гитлерюгенда, пытавшиеся схватить Селина и его спутников в берлинском метро. Они и сами часто смертельно рискуют. Как те семьи убитых на войне, скрывающиеся от бомбардировок в бункерах-убийцах. Автор «Севера» мыслит о социальных различиях на их манер, но лишен всякого почтения к «господам» и их стилю. Селин — маргинал, но последовательный. «Малые» люди, возможно, и заслуживают сочувствия, но практически внушают страх. Не фанатики, они трезво преследуют цель — больше еды, комфорта, удовольствий, меньше труда.

Фанатизм любого рода в этой логике сомнителен. Он едва ли встречается в мире «больших». Там все заодно. Скорее лицемеры, чем фанатики. Фанатизм — лекарство от бедности, прописанный беднякам сильными мира сего. На нем держится многое — особенно в мире «чистой» политики. Фанатики подобно доктору права Преториусу (осведомитель, по мнению Селина и Ле Вигана) и членам Гитлерюгенд видят то, чего нет. Молятся на идолов, ныне овеществленных в портретах массового производства. Рвутся в сражение, как это было в четырнадцатом году с французами и немцами. Диагноз — дефицит разума. В остальном порядок держится на страхе.

«Физиологическая» картина социальных отношений — так, как она, с нашей точки зрения, представлена в «Севере», — по существу напоминает редукционизм классического психоанализа, как бы курьезно это не выглядело в случае Селина. Но это социальный психоанализ. Социальное неравенство предполагает различные возможности для удовлетворения подсознательных потребностей в пище и наслаждениях. Этот уровень — самый важный и самый реальный, а все остальное в социальных отношениях является своего рода маскировкой. Социальное неравенство гарантировано страхом — началом, скрывающемся за беспокойством. Речь обывателя обнажает это первичное отношение между миром смысла и подсознанием. Жаргон «больших» переполнен оговорками, его важно правильно «читать». Различные проявления фанатизма — результат своего рода социального «вытеснения».

Селин-романист — в некотором роде все тот же врач, пользующий бедняков. В его философии нет и тени аристократизма. Для Селина мыслители наподобие Сартра — смехотворные «бумажные» люди, которые носятся с кабинетными идеями (например, об «истории»). Ценности автора «Севера» носят сугубо приземленный, «физиологический» характер, и для него это — единственно возможная этика. Она прочитывается в любом разумном (с точки зрения автора) поведении и проясняется речью «маленького человека». В такой системе координат сознательная жизнь не просто продолжает, но полностью подчинена «физиологии». Другие этики патологичны, определяются как провоцируемые и «подогреваемые» сверху проявления «фанатизма» обезумевших нищих. «Социальное животное» оказывается не так уж далеко от павиана. Социальная философия Селина радикальна и маргинальна, как и его литература.

Михаил Недосейкин

КОНЦЕПЦИЯ МИРА В РОМАНЕ Л.-Ф.СЕЛИНА «ПУТЕШЕСТВИЕ НА КРАЙ НОЧИ»*

*(сообщение на XXIX межвузовской конференции преподавателей и студентов в марте 2000 года в СПбГУ)

Тридцатые годы двадцатого столетия во французской литературе ознаменовались кризисом не только традиционных представлений о сущности человека, но и очевидной несостоятельностью альтернативных воззрений, связанных, прежде всего, с авангардными течениями в искусстве. Можно сказать, что сама традиционная установка на идеалы объективности, разумности и научности оказалась под вопросом в той же мере, что и авангардистская установка на интуицию, оригинальность и новизну, особенно в области формотворчества. И те, и другие уже не могли нести истину о мире, не могли адекватно выразить её — истину, открывшуюся в результате первой мировой войны. В связи с этим особую ценность в культуре стали приобретать такие художественные произведения, в основе которых лежал непосредственный опыт очевидца, находящего нужные, верные и точные слова для оптимальной передачи новой истины о человеке, мире и их взаимоотношениях. Эта тенденция, на наш взгляд, нашла своё наиболее радикальное воплощение в творчестве Л.-Ф.Селина, в его первом романе «Путешествие на край ночи», вышедшем в свет в 1932 году.

Луи-Фердинан Селин — французский писатель, творческая судьба которого теснейшим образом вплетена в исторические события двадцатого века. Исходным пунктом его литературной практики стала первая мировая война. Именно ей и её последствиям отдано множество страниц селиновского романа, принесшего писателю громкую славу. Думается, что одной из причин, выдвинувших Селина в разряд наиболее значимых для французской литературы двадцатого века писательских имён, и стала та новая информация о сущности мира, которая воплотилась на страницах романа и которая была добыта им во время пребывания в окопах первой мировой.

Сам роман представляет собой рассказ (от первого лица) главного героя Фердинана Бардамю (фигура, кстати говоря, имеющая автобиографические черты) о своих злоключениях в этом мире. Он совершает путешествие по жизни, начиная его на фронте, продолжая в колониальной Африке и индустриальной Америке и заканчивая в родной Франции, где устраивается работать врачом сначала в пригороде Парижа, а затем в доме для умалишённых. Но духовный переворот в мировоззрении Бардамю, заставивший его отныне иначе смотреть на мир и людей, произошёл именно во время войны, хотя в самом романе этому событию отведено не так уж много места. Можно сказать, что в начале главный герой ещё сам плохо понимает, осознаёт уже совершившуюся перемену — и весь последующий материал, составляющий основной объём произведения, и есть попытка со стороны Бардамю прояснить, прежде всего для себя, возникшие в его сознании новые принципы понимания мира. Как справедливо заметила французская исследовательница Изабель Блондьё: «Две темы проходят через все литературное творчество Селина — это войны и безумие».

Война выступает в художественном мире Селина определенным привилегированным местом, что сразу же отмечается не только читателем, но и повествователем: «В общем, война — это было что-то непонятное». Действительно, это пространство, пространство военных действий, не поддается расшифровке в уже привычных терминах и понятиях, то есть, с точки зрения тех ценностей, которые имели хождение во французском обществе перед войной.

Непонятность войны, впрочем, не мешает Бардамю делать одно открытие за другим, вскрывающим истинное лицо мира и человека, находящегося в этом мире. «Никогда, — замечает он, — мне не приходилось столько всякой всячины за один раз усваивать». Получается, что война — это особое, «понимательное», если можно так выразиться, пространство, попадая в которое, человек видит истину, понимает связи мира, но при этом сама война, как явление, остается по-прежнему неясной. С этой точки зрения все приобретает свое истинное значение.

«В жизни я не чувствовал себя таким ненужным, как под этими пулями и солнечным светом. Безмерное, вселенское издевательство!». Отметим в этом высказывании два существенных для нашей темы момента. Во-первых, на фоне возможной смерти и хорошей погоды, Бардамю особенно остро переживает свою «ненужность» в этом мире. По сути дела, он лишний, мир, собственно говоря, не заинтересован в его существовании. Во-вторых, Бардамю оценивает сложившуюся ситуацию как издевательство над ним, правда, организатор этой шутки никак не обозначен.

Приведем еще одну цитату, которая позволит нам несколько прояснить дело. «Полковник по-прежнему ухом не вел. Я смотрел, как, стоя на откосе, он получал записки от генерала, торопливо читал их под пулями и рвал на кусочки. Выходит, ни в одной нет приказа прекратить эту гнусность? Выходит, сверху ему не сообщают, что вышла ошибка? Отвратительное недоразумение? Путаница? Недомыслие?». Итак, происходящие вокруг героя события, интерпретируются им как результат какой-то чудовищной ошибки, имеющей вселенское значение. Миропорядок, словно бы, дал сбой, а законы, обслуживающие и поддерживающие его стали производить путаницу, хаос и бессмыслицу. Таким образом, получается, что в ровном, последовательном ходе бытия Бардамю обнаружена погрешность, которая и разваливает целое мира, целое традиционного представления о мире, на какие-то совершенно неподдающиеся классификации части, связь между которыми практически неуловима. Обозначим это положение как «шаткость бытия», его ненадежность. Недаром сюжет романа представляет собой, по сути дела, бесконечную цепь неудач Бардамю. Какое бы предприятие он не затеял — все терпит крах, любая его инициатива, в конечном итоге, обречена на провал. Бытие не обеспечивает порядок.

Подобное восприятие мира, в той или иной форме, во французской культуре тридцатых годов уже прочно ассоциировалось с творческим наследием Ф.Ницше. И, прежде всего, с его идеей «смерти Бога». Нам представляется, что именно событие «смерти Бога» и становится для Селина своеобразной точкой отсчета в осмыслении мира и человека. Используя терминологию Ю.Н.Тынянова, можно сказать, что «смерть Бога» есть конструктивный принцип , с помощью которого Селин и творил свой роман «Путешествие на край ночи». Следуя художественной логике романа, можно утверждать, что «смерть Бога» понимается французским писателем как процесс болезненного, порой смертельного, но необходимого освобождения человека и мира от традиционных норм, установок, духовных ориентиров. В результате мир, в том же пространстве войны, предстает в своем первозданном, нетронутом Божьей волей, виде, как «мир сам-по-себе». Ощущение шаткости бытия и есть ощущение его истинной сущности для Селина.

По Селину, бытие есть совокупность безличностных сил, которые в своем свободном движении и случайных столкновениях, овладевают человеком с помощью различных способов. Однако смысл существования таким образом понимаемого бытия заключается вовсе не в стремлении господствовать над человечеством, а в собственной регенерации. Мы можем выделить три основных способа (или стратегии), которые, с нашей точки зрения, наличествуют в романе.

Во-первых, это стратегия переваривания, проявляющая себя в пространстве войны и характеризующаяся стремлением к физическому уничтожению людей, ради достижения своих целей. Говоря метафорически, мир может поглощать и переваривать людей, таким образом овладевая и используя их, а человек не может этого сделать. Поэтому у Селина достаточно часто изображаются люди, которых рвет.

Во-вторых, это стратегия желания, имеющая самые разнообразные формы своего воплощения: от чисто сексуального желания, до желания денег и зрелищ. Главное отличие от предыдущей стороны бытия, являющей себя в маске стратегии, состоит в использовании живых людей. Человек, попадающий во власть того или иного желания, автоматически начинает зависеть от мира и также служит регенерации бытия. В силу этого, человек, по мнению Селина, становится лишь средством подобного воспроизводства, лишаясь своей центральной роли, которая ему отводилась в европейской культуре.

И последняя, это стратегия надзора. Бытие, стремясь овладеть человеком, создает то, что М.Фуко обозначил как «сеть дисциплинарных пространств». Но если французский философ и историк считал их творением рук человеческих, то для Селина — это, прежде всего, выражение логики бытия, строящего человеку ловушки на протяжении всей жизни. Особенность дисциплинарных пространств, таких как госпитали, больницы или завод Форда, состоит в стремлении создать рациональными средствами идеальное пространство подчинения, следовательно, место идеального приложения власти бытия ко всей человеческой массе.

Таким образом, исчезновение в мире Божественного смысла не влечёт у Селина за собой представление о полном, никак не организованном внутри себя, хаосе бытия. Наоборот, мир имеет свой собственный смысл, который был незаметен до тех пор, пока не произошло событие «смерти Бога». Поэтому мы можем сказать, что Селин, пытаясь дать ответ на вопрос истории об изменении, происшедшем в отношениях между человеком и окружающим его миром, смог создать неповторимую, ценностно иную трактовку этой проблемы.

Игорь Мартынов

Л. Ф. С. ИНВАЛИД ВОЙНЫ, ДЕЗЕРТИР МИРА*

*(публикуется впервые)

Ни ЮНЕСКО не даст году имя его, ни Нобель премиальных… спасибо, хоть не расстреляли… инвалида со свинцом в черепе, с искромсанной рукой и перебитыми ногами… раны 1914-го, когда он как герой сражался с немцем, и еще назывался Луи-Фердинанд Детуш — под материнской фамилией Селин он известен, но менее героичен, ибо коллаборационист, вишист и узко дозволенный к возврату на родину.

Зато в России долгожданный персонаж, Томов и Джерри премногих тяжелее. Зовут почти по-нашему — Селин, Зимин, Ильин. В том то и дело, что кислорода опять дали только на вдох — на выдохе пахнуло чем-то спертым, угле-кислым… Опали лепестки либерализма… Санация превысила презумпцию… Ария атамана Боба Годунова исполняется не первый, не последний: «Выезжают расписные — на высокий Терек на крутой»… По инерции еще свербит в мошонке, элас-тичная реформа танцует на столах и блядуварах — но па-де-катры у неё уже не те!… С оранжерей содрали плёнку — пока для точечных обморожений… Прощай, папанинская льдина!.. Мы слишком долго дрейфовали на волнах свободы, предав-шись сладкому эфиру… Релакс окончен, нагулявшие пушеч-ное мясо — на выход… Как всегда неготовность… в результате — непроизвольная контузия… коматозная хандра… с кем те-перь пойду к концу?! Рекламации к небу — пусть вернет нас туда, откуда взяло… Ну да ничего — пусть не радостно, так хотя бы спокойно в смертельном бою. Все-таки в нашем вещмешке среди буханки и тушенки — Селин.

Он прорывался к нам почти ползком — в 32-м печатались какие-то обрезки романа о первой мировой «Путешествие на край ночи». Позже в «Иностранной литературе» сказали, что Селин недурен, но по человечески сволочь. В 93-м, в Минске подвергся изданию его роман «Смерть в кредит», но истинная селинизация настала с 94-го, когда в среде интеллигенции мордобой сменился на переполох, где идеалы, где принципы, где лево, где право, с чего начинается Родина?! Уж больно уж мучительно признать себя обслуживающей сферой и честно поставлять на рынок добротные, искусственные слова и по сезону скроенные мысли. Продажность, да. Но разве это подлость?! А конверсионный завод, что на потребу рынку вместо романтичных истребителей опущен до прозаичного унитаза? А бизнесмен, во избежание катаклизма, вынужденный покупать абсолютно бесполезного в хозяйстве Малевича и кормить супами нищих? А генералы, имущие дивные планы и карты, вместо того чтоб с ходу брать Париж, обреченные заигрывать с НАТО? А Маяковский, с его «Хорошо», то ли гений он, а то ли нет уже? А Булгаков, предавший белое дело — правое дело, как постановил Александр Исаевич, чествуя Вандею? Идеалы крушатся на каждом вершке, на просветителей резонирует варварская революция, равенство упраздняет свободу, демократия палит из пушек; исключений так невпроворот, что пора признать их за правило, жизнь вообще изрядная провокация, морочит нас как школяров, неначем дух перевести и закрепиться.

Итак Селин. Издал «Путешествие на край ночи» — вроде бы деньги, есть чем оплатить апартамент — но огромные неудобства во врачебной практике, к писателю пациент без доверия. В 36-м навестил СССР и нет, чтобы как Жид какой-нибудь Андре воспеть, а взял да очернил, ладно бы Сталина, а то народ, христианство, саму идею гуманизма. Зато нынче тот же памфлет «Меа кульпа» — прямо манифест антисталинизма. Опять же пронацизм — сперва из-за него чуть не задавили, но при нынешней моде на Виши, на Ле Пена — Селина на знамена. Переменчивость вплоть до посмертной. И явно не последний зигзаг Луи Фердинана, потому что так им и было задумано: переливчатость и беспринципность. Музыкальное, скользящее освоение мира или, как сам сформулировал свой единственный интерес к литературе: стиль. Идеи — это подвиг, стиль — повседневность; идеи историю давно не убеждают, она просит орнамент, бисер и присыпочку. Джордано Бруно красиво сгорает на костре, но округлость шара доказывает отрекшийся Галилей. В краю наших духовных истуканов маловато таких перебежчиков, импровизаторов, виртуозов, допустим, Москвы, способных отлить в шедевр любую, самую крамолу. Все медонские кошки заслушивались Селином, когда он в шароварах садовника на раскладном стульчике, еще в 56 году толкнул речь о вымирании Франции, из-за злоупотребления ее алкоголем, никотином и цветными журналами мод. Нынче на французов глядишь как на элизиумные тени, на вымерших — такова сила селиновского слова, веришь ему больше, чем фактам. Беспринципность его в масштабах каждой фразы — приходилось собачиться с типографами, которые исправляли филологические диверсии.

Вот, собственно, за что ни Нобель, ни ЮНЕСКО руки не подали Селину: за то, что в хорошо освещенной мастерской его стиля все идеологии равнозначны и низведены до вспомогательного сырца, а Гитлер и Сталин — до второстепенных персонажей. За то, что ароматы и полутона, а не войны, отличают одну эпоху от другой. За то, что человек никак не станет однозначно хороший, что предателя Селина помнят дольше патриота Детуша.

«Мир не так уж плох, особенно когда обдать его маленькой музыкой» — говаривал Селин. Идеи выветриваются за век, от силы за два. Стиль остается с человеком. Покрякали, попукали — а делать нечего. Признали гением. Хотя, конечно, с поправками — по идейным соображениям…

апрель 2000 года

МАРУСЯ КЛИМОВА

ВНУЧКА ЛЕНИНА*

*(отрывок из романа «Домик в Буа-Коломб»: СПб, «Митин журнал», 1998)

***

В назначенный час Маруся уже стояла у дверей дома, который ей назвал Франсуа, биограф Селина, с которым она накануне договорилась по телефону о встрече. Она посмотрела на часы: оставалось еще пятнадцать минут. И Маруся решила немного прогуляться, дошла до конца улицы, завернула за угол и по параллельной улице снова вернулась туда же.

Собравшись с духом, она нажала кнопку переговорного устройства. Тут же раздался писк, и послышался голос:

− Открывайте дверь! Второй этаж!

Маруся зашла в подворотню. Справа за стеклянной дверью сидела крошечная старушка-консьержка, которая ей кивнула. Маруся открыла дверь и стала подниматься по лестнице, застеленной ковром. На стене у двери второго этажа висела абстрактная картина: множество черных точек, запятых и неровных линий на белом фоне. Она позвонила в дверь, которая сразу же открылась. На пороге стоял уже немолодой, но бодрый, подтянутый, невысокого роста мужчина с бритой наголо головой, в круглых очках и синей шелковой рубашке. В одной руке он держал какие-то бумаги. Вид у него был такой, будто он никогда с Марусей по телефону не разговаривал и очень удивлен ее неожиданным появлением. Маруся хотела уже снова рассказать, что она из Петербурга и дальше про Селина, но он нетерпеливо замахал рукой:

− Да, помню, помню! — и пригласил Марусю следовать за ним. Она вошла в кабинет, где стоял заваленный бумагами стол, за который Франсуа тут же уселся, жестом указав Марусе на старинное кресло. Она снова стала говорить про Селина, про «Смерть в кредит», как впервые услышала имя этого писателя, почему решила переводить… Франсуа задумчиво ее слушал, время от времени его лицо передергивал нервный тик. На полу у камина Маруся заметила бронзовую копию посмертной маски Селина. Тут же лежал слепок с его руки, а рядом − задвинутая в угол − стояла картина «Ленин и ходоки»: Ильич сидел в кресле, закрытом белым чехлом, и внимательно слушал двух косматых крестьян в полушубках, которые наперебой что-то ему рассказывали, оживленно жестикулируя.

− Хотите чего-нибудь выпить? — неожиданно предложил Франсуа. Маруся кивнула, хотя предпочла бы поесть.

− Джин, виски, тоник, сок, вода? — скороговоркой произнес Франсуа.

− Виски, − сказала Маруся. Франсуа удовлетворенно кивнул и вышел. Вскоре он вернулся, держа в руках несколько бутылок и высокий стакан со льдом. Он поставил бутылки перед Марусей и положил перед ней на стол шоколадку в красной обертке с золотыми буквами; на бутылке тоже была красная наклейка и золотая надпись. Маруся взяла бутылку и стала наливать себе виски в стакан, при этом она не рассчитала наклон, и стакан, который, судя по размеру, был, скорее, предназначен для лимонада, стремительно наполнился до краев.

− Что же делать, − подумала Маруся, − отливать назад в бутылку неудобно. Придется выпить.

К тому же Франсуа наблюдал за ее действиями. Маруся взяла стакан и поднесла к губам виски; сперва она отпила совсем немного, но сразу же почувствовала, как у нее закружилась голова — она с утра ничего не ела. Подавив рвотный позыв, она положила в рот квадратик шоколада и залпом выпила все оставшееся содержимое стакана: по ее телу разлилось приятное ощущение покоя и защищенности. Франсуа сразу же показался ей милым и добрым, и она почему-то подумала, что теперь вся ее жизнь совершенно изменится. Франсуа же, который некоторое время с нескрываемым любопытством смотрел на Марусю, теперь куда-то исчез и долго не появлялся. Перед этим, правда, он принес ей альбомы с фотографиями Селина и Люсетт, которых она раньше никогда не видела, и Маруся сидела и медленно их листала. Идти ей никуда не хотелось, а возвращаться в дом к Пьеру тем более. Время шло, и она уже перестала понимать, как давно здесь сидит. Наконец он опять появился в дверях и сообщил:

− Ну хорошо, в следующее воскресенье мы поедем к Люсетт. Я уже звонил ей и рассказал про вас. Она будет нас ждать. Только не забудьте захватить с собой купальник и полотенце. Перед визитом к Люсетт мы отправимся в бассейн — я так всегда делаю.

Маруся снова кивнула.

− Тогда до встречи. Я вас не провожаю, у меня завтра очень много работы и вставать придется рано.

Маруся взглянула на часы: стрелка приближалась к одиннадцати. На улице накрапывал дождь и, вероятно, было довольно холодно, но Маруся холода не чувствовала − виски все еще действовало.

Когда в воскресенье Маруся снова пришла к Франсуа, он первым делом достал из бара огромную бутыль виски и водрузил ее на стол перед ней.

− Не стесняйтесь, − сказал он ей — я знаю, что все русские пьют.

Маруся молча улыбнулась и налила себе немного виски.

− Пейте, пейте. А если не хватит, то по дороге мы заедем в магазин и я куплю вам водки, − утешил ее Франсуа.

В это мгновение раздался звонок, и через минуту в комнату стремительно вошел стройный юноша с черными волосами и ярко-голубыми глазами. Франсуа представил их друг другу: юношу звали Филипп, он был серб, хотя родился во Франции. Филипп несколько раз бодро прошелся по комнате, казалось, он просто не способен долго оставаться на одном месте, и ему надо было все время двигаться, прыгать, ходить. Он заговорил с Марусей на каком-то непонятном наречии, где знакомые русские слова терялись среди полупонятных и непонятных совсем. Заметив, что Маруся его не понимает, он опять перешел на французский. Вскоре вышел и сам Франсуа, который захлопал в ладоши и скороговоркой произнес:

− Алле! Алле! Пошли! − Они спустились вниз, Франсуа вывел из гаража свой «БМВ» − пыльный, с давно не мытыми стеклами − на заднем сиденье валялась его смятая черная адвокатская мантия и квадратная черная же шапочка, он был действующим адвокатом, а Селином занимался из любви к искусству. Франсуа небрежно бросил сверху сумку со своими купальными принадлежностями, Филипп уселся на переднем сиденье рядом с Франсуа, Маруся — сзади, и они поехали.

Бассейн находился в Аквабульваре − так называлось это место. Хотя, скорее, это было целое скопление бассейнов, которые располагались там повсюду: и на улице, и в помещении под стеклянной крышей,− кроме них там еще были сауны, джакузи с горячей и холодной водой, тобогганы, по которым можно было съезжать вниз, вышки, пальмы и спортивный зал, куда сразу же и направились Франсуа и Филипп, оставив Марусю в одиночестве. Издали Маруся наблюдала за Филиппом: окруженный толпой юношей, среди которых были представители всех национальностей и рас − французы, негры, арабы, китайцы − он что-то быстро и энергично им рассказывал, потом вдруг разбежался и, сделав сальто через голову, плюхнулся прямо в маленький бассейн с холодной водой. Франсуа тоже с разбегу вниз головой прыгнул туда вслед за ним, подняв тучу брызг. После чего он стал изображать в воде разные фигуры: плавал, подняв вверх сложенные вместе ноги, рядом с которыми на воде виднелось его лицо с вытаращенными глазами, потом сделал «поплавок», выставив на всеобщее обозрение свой круглый, обтянутый красными плавками зад, а в заключение изобразил кита, пустив изо рта вверх мощную струю воды. Вынырнув, он задумчиво сказал Марусе:

− Как бы я хотел стать моллюском! Не иметь рук, не иметь ног, совсем не иметь зубов, быть только мягким, скользким и податливым телом!

Пока Маруся думала, что ему на это ответить, он нырнул и исчез под водой.

После Аквабульвара к ним в машину подсел еще один юноша, темноволосый и смуглый, похожий на араба, к тому же на голове у него был берет, сильно напоминавший на те, что носят солдаты армии Саддама Хуссейна. Юношу звали Адель. Некоторое время они ехали молча, и тут Адель вдруг обратился к Марусе:

− А это правда, что вы внучка Ленина?

Маруся вдруг почувствовала, что на столь неожиданный вопрос было бы глупо ответить отрицательно, и, хотя сам Ленин никогда не врал, она, не задумываясь, сказала, что да, конечно, она внучка Ленина. И отчасти она говорила правду, потому что в детстве она была октябренком, про которых всем было известно, что они — «внучата Ильича».

− А вы видели своего дедушку? — не отставал от нее Адель. − Нет, − с чистой совестью ответила Маруся, − он умер задолго до того, как я родилась.

Казалось, Адель был полностью удовлетворен. А Франсуа, который тем временем продолжал вести машину, весело захихикал. Видимо, это он натрепал своим приятелям про Марусю всякую ерунду и теперь был доволен, что его импровизация удалась.

− Ты поедешь к Люсетт? — спросил Франсуа у Филиппа.

− Нет, что я там забыл? — ответил ему Филипп. — Но подбрось нас до метро, нам еще нужно кое-куда зайти!

Франсуа свернул налево. И тут Филипп внезапно сказал ему:

− Франсуа, ты воняешь! − и залился беззаботным смехом. − Это правда, от него воняет! — повторил Филипп, обернувшись к Аделю, и они оба стали распевать на разные голоса:

− Вонючка, вонючка, вонючка! − и так пели, пока не доехали до ближайшей станции метро, где Франсуа их наконец высадил. Дальше они уже поехали вдвоем с Франсуа, и он даже включил какую-то классическую музыку, видимо, чтобы заполнить образовавшуюся после ухода Филиппа и его приятеля пустоту. Маруся ужасно волновалась, что вот она сейчас увидит Люсетт, о которой столько читала, и ей все еще не верилось, что это на самом деле произойдет. Дорога шла вверх, они подъехали к высокому бетонному забору, Франсуа обогнул его и въехал во двор, где стоял трехэтажный дом, а перед ним виднелась круглая клумба. «Наверное, летом здесь много цветов и зелени»,− подумала Маруся. Франсуа отправился вперед, Маруся — за ним. Двери были открыты, в прихожей их встретила огромная лохматая собака, которая виляла своим твердым, как палка, хвостом, и старательно облизывала Марусе руки, Франсуа же брезгливо отталкивал собаку; потом он толкнул низенькие дверки и вошел в просторный салон, где за столом сидели человек пять или шесть гостей. У окна стояла большая клетка, в которой прыгал разноцветный попугай; точно такой же попугай, но покрупнее, более яркой окраски и тряпичный, неподвижно сидел на жердочке под самым потолком. К Марусе сразу же подошла маленькая худенькая старушка, одетая в белые брюки и белую блузку − ее седые волосы были зачесаны назад, обнажая высокий лоб − она протянула Марусе изуродованную артритом руку и пригласила ее за стол.

− Это Люсетт, − сказал Марусе Франсуа, − Люсетт, вы что, с ума сошли? − сварливо продолжил он, − Ведь я же просил вас не покупать пирожные, я говорил, что сам куплю. И куда теперь вы будете девать столько пирожных?

− Ничего Франсуа, не сердитесь, − миролюбиво произнесла Люсетт, — Сегодня у нас много гостей.

В комнате горел камин и распространял легкий запах каких-то лекарственных трав.

Вокруг стола бродили сразу три собаки: немецкая овчарка, черный коккер-спаниэль и ризеншнауцер, тот, что встретил их у дверей. Франсуа недовольно поморщился: собаки лезли мордами в тарелки и так сильно виляли мощными хвостами, что поднимали ветер. Франсуа потребовал у Люсетт выгнать собак в прихожую, однако она уже уселась на свою кушетку у стола, положив ноги на большую подушку, поэтому выгонять собак пришлось даме в джинсах и полосатой футболке, сидевшей рядом с ней, которую все называли Сержиной. Потом Франсуа рассказал Марусе, что он нашел Сержину где-то в Нормандии, привез в Париж и помог там устроиться, а также, что Сержина — внебрачная дочь Селина. Возможно, он опять шутил, хотя внешне Сержина чем-то действительно была похожа на Селина.

У камина недалеко от Маруси сидел седой старик − бывший балетный танцор, сейчас он преподавал в балетной школе — и он стал рассказывать Марусе, как Селин, который был врачом, в свое время производил гинекологический осмотр его жене, когда они еще были совсем молодыми… Позже Франсуа пожаловался Марусе, что он всегда говорит всем одно и то же, и это иногда ужасно раздражает. Пожилая дама рядом с Марусей принялась расспрашивать ее, где она живет. Маруся предпочла не вдаваться в подробности. Дама была очень мила и даже сказала Марусе:

− Вы такая красивая и так хорошо одеты!

Марусе это было приятно, потому что она вовсе не была уверена в том, что действительно хорошо выглядит в тряпках, которые позаимствовала в комнате у Ивонны, пока та находилась в дурдоме. Этот комплимент поднял ей настроение.

За столом все говорили наперебой: каждый о своем, и все эти голоса сливались в один неясный гул. Маруся иногда теряла нить разговора, иногда, как под воздействием вспышки, ей все становилось сразу ясно. Франсуа с довольным видом разлегся на кожаном диване прямо в черных лакированных ботинках, один его ботинок упирался прямо в бок Сержины, но Франсуа не обращал на это никакого внимания. Люсетт тем временем положила себе в тарелку несколько листиков салата и потихоньку их ела, запивая водой из широкого квадратного стакана. Она рассказывала Марусе о том, как Селин ездил в Ленинград в 1936 году, где у него была переводчица Натали, которая его спасла: предупредила о том, что его собираются арестовать,− а ведь Селин хотел еще поехать в Москву, получить в «Госиздате» гонорар за русское издание «Путешествия на край ночи»…

Ужин продолжался до поздней ночи. Потом Маруся помогала Люсетт относить тарелки на кухню, ставила их в посудомоечную машину, а объедки складывала в миски собакам, которые тут же ворвались в кухню и стали жадно жрать, виляя хвостами и выхватывая куски у Маруси прямо из рук. Вообще, у Люсетт не курили, но на кухне это разрешалось. Это сказал Марусе лысоватый мужик в кожаных брюках и кожаной куртке, который вышел на кухню вслед за ней. Он предложил ей «Кэмел», и они вместе закурили. Он сказал, что он актер, живет на барже недалеко от Бастилии и даже пригласил Марусю к себе в гости, предложил ей там пожить, если у нее вдруг возникнут трудности с жильем, так как сам он на два дня уезжает в командировку. Маруся поблагодарила его. Трудности с жильем у нее были, но что могли решить два дня?

На обратном пути Франсуа специально повез ее через Булонский лес и показал место, где обычно собираются проститутки. Правда, на сей раз было довольно холодно, и там никого не оказалось − только у фонаря стоял одинокий юноша в красном шарфике.

− Такой юноша стоит всего пятьсот франков, − прокомментировал Франсуа, — это совсем недорого…

− А как Селин относился к Достоевскому? − спросила его Маруся, которая уже давно вынашивала этот вопрос, отчасти потому, что ее действительно давно это интересовало, отчасти для того, чтобы завести умную беседу и подтвердить свой интерес к Селину.

− Не знаю — беззаботно ответил ей Франсуа. И по тому, как он это сказал, было видно, что ему, на самом деле, глубоко безразлично, как Селин относился к Достоевскому. Его машина плавно катилась вдоль празднично поблескивавшей огнями плавучих ресторанов Сены, в салоне машины звучала негромкая классическая музыка, у него были молодые веселые друзья, интересная работа, роскошная квартира в центре Парижа, и он не хотел забивать себе голову всякой чепухой. От этой легкости и плавного беззаботного скольжения вдаль в голове у сидевшей рядом с Франсуа Маруси на мгновение вдруг все как будто помутилось. Она вдруг перестала понимать, почему, узнав телефон Франсуа уже давно, в самом начале своего пребывания в Париже, она долгие месяцы не решалась ему позвонить, а все это время подвергала себя бесконечным унижениям, ходила по помойкам, голодала, жила с сумасшедшим, рыдала, билась в истерике, постоянно не находила себе места, целые дни напролет проводила в Центре Помпиду, сидела там, тупо уставившись на улицу, зарывалась по ночам под одеяло, стараясь таким образом укрыться от холода и внезапно охвативших ее приступов ужаса… И вот теперь у нее даже никто не спросил про книгу, когда она выйдет и есть ли она вообще, а ведь никакого перевода могло вообще не существовать в природе, она все это могла спокойно выдумать, а значит, на ее месте могла быть любая другая. Но этого, казалось, в окружении Люсетт никого особо не волновало, никто этого не замечал, все об этом почти сразу забыли. Франсуа довез ее до самого дома в Буа-Коломб, и они договорились созвониться на будущей неделе — он хотел повезти ее в Оперу, где у него была своя постоянная ложа, на американский балет. Туда же должна была пойти и Люсетт.

(…)(15)

БИБЛИОГРАФИЯ

1) Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Эльзы Триоле) — М., 1934.

2) Л.-Ф. Селин. В колониях. (отрывок из романа «Путешествие на край ночи»)// Интернациональная литература. — 1933 — № 4.

3) Л.-Ф. Селин. Ответ на анкету «Писатели Франции о фашизме».// Интернациональная литература. 1934 — № 1.

4) Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Сергея Ромова) — библиотека «Огонька», М., 1934.

5) Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Э. Триоле). — М., 1994.

6) Л.-Ф. Селин. Смерть в кредит. (перевод Татьяны Кондратович (Маруси Климовой)) — Москва, 1994.

7) Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Юрия Корнеева) — Москва, 1994.

8)Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Александры Юнко и Юрия Гладилина — Кишинев, 1995 год.

9) Л.-Ф. Селин. Из замка в замок. (перевод Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича) — СПб, 1998.

10)Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. (перевод Ю. Корнеева) — Харьков, Москва, 1999.

11)Л.-Ф. Селин. Смерть в кредит. (перевод и примечания Маруси Климовой) — Харьков, Москва, 1999.

12)Л.-Ф. Селин. Из замка в замок. (перевод и примечания Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича) — Харьков, Москва, 1999.

13)Л. -Ф. Селин. Мea culpa. (перевод Арины Истратовой)// Независимая газета. — 1.08. 1991.

14)Л.-Ф. Селин. Mea culpa. (перевод Сергея Юрьенена и Эсперанс Гальего)// Стрелец. — 1993. — № 2.

15)Л.-Ф. Селин. Натали. (отрывок из романа)(перевод Сергея Юрьенена и Эсперанс Гальего)// Стрелец. — 1993. — № 3.

16)Л.-Ф. Селин. Отдавая дань Золя. (перевод Эсперанс и Сергея Юрьененов)// Око. Вестник Русского института в Париже — 1994. — № 1.

17)Л.-Ф. Селин. Ленинград 1936 года. (отрывок из памфлета «Безделицы для погрома») (перевод Т. Кондратович и В. Кондратовича)// Невский архив. Историко-краеведческий сборник. II. — М.; СПб., 1995.

18)Л.-Ф. Селин. Война, ненависть, нищета. (отрывок из романа «Из замка в замок») (перевод Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича)// Независимая газета. — 30.05.97.

ПУБЛИКАЦИИ О СЕЛИНЕ

1)И.И. Анисимов. Ночь капитализма.// Интернациональная литература. — 1933. — № 4.

2)Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934. Стенографический отчет. — Москва, 1934.

3) Бобашер. В тупике.// Октябрь. — 1934. — № 8.

4)А. Лейтес. Родина потерянная и обретенная.// Правда- 1934. — № 209.

5)Никулин. Творчество Л.-Ф. Селина.// Правда — 1935. — № 217.

6)А. Оборин. Мировая война и иностранная литература. // Октябрь — 1934. — № 8.

7)Ю. Олеша. Путешествие на край ночи.// Литературный журнал. — 1936. — № 20

8)Н. Селивановский. Путь с другого конца.// Знамя. — 1934. — № 10.

9)Н. Соболевский. Книга безнадежности и смерти.// Новый мир. — 1934. — № 9.

10)Е.Г.// Интернациональная литература. — 1936. — № 7.

11)А. Старцев.// Литературная газета. — 26.07.1936.

12)А. Старцев.// Литературная газета. — 20.10.1936.

13)А. Брагинский. Откровения бывшего писателя.// Иностранная литература.- 1957. — № 8.

14)И. Д. Шкунаева. Реакция под маской морали.// Вопросы литературы. — 1958. — № 11.

15)И. Д. Шкунаева. «Маленький человек» в реакционной литературе. (сочинения Л.-Ф. Селина и Ж. Ромена)// Современная французская литература. (очерки). — М. 1963.

16)А. П. Селивановский. Голос с того края. // В литературных боях. — М., 1963

17)Л. Токарев. Почему «возвращается» Селин?// Иностранная литература. — 1975. — № 6.

18)Л. Токарев. Путешествие на край ненависти.// Литература человеконенавистничества. Сборник статей. — М. 1980.

19)В. Ерофеев. Путешествие Луи-Фердинанда Селина на край ночи.// Иностранная литература. — 1986. — № 11.

20)Л. А. Еремеев. Единственный изобретатель столетия.// Французский литературный модернизм. — Киев, 1991.

21)Л. Токарев. Мы всегда одиноки, когда честны. // Литературная газета. — 1994. — № 8.

22)Л. Токарев. Послесловие. // Л.-Ф. Селин. Путешествие на край ночи. — М., 1994.

23)Жак Бреннер. Луи-Фердинанд Селин.// Моя история современной французской литературы. — М., 1994.

24) М. Климова. Общество друзей Селина в Санкт-Петербурге.// Смена. — 27.12.1994.

25)В. Сторонний. Селин в России.// Смена. — 24.09.1994.

26)Жанна Дембо. Кто путешествует ночью, тот забирается дальше всех.// Северная столица. — 15.10.1994.

27)В. Стрельникова. Французский циник на русском языке. // Аргументы и факты. — 1994. — № 40.

28)В. Топоров. Не было ни гроша, а вдруг: Селин.// Смена.- 21.12. 1994.

29)Наш Луи-Фердинанд Селин.// Лимонка. — 1995. — № 9.

30)В. В. Ерофеев. Селин.// Французская литература: 1945-1990. — М., 1995

31)Париж как большая деревня. (интервью с Марусей Климовой и Вячеславом Кондратовичем)// Невское время. — 26.09.1997.

32)Взгляд побежденного.// Независимая газета. — 19.02.1998.

33)С. Дубин. Один день Луи-Фердинанда Селина.// Независимая газета. — 20.02.1998.

34)М. Колдобская. Романы для китайцев и собак.// Вечерний Петербург. — 20.02.1998.

35)М. Колдобская. Благословите собак и китайцев.// Русский телеграф. — 21.02.1998.

36)М. Берг. Затравленный волками. // Коммерсант. — 21.02.1998.

37)Т. Вольтская. Французский писатель в невской проруби.// Невское время. — 24.02.1998.

38)Адвокат Бокассы. (интервью с Франсуа Жибо Маруси Климовой)// Независимая газета. — 26.02.1998.

39)Книги из рук в руки.// Метро. — 27.02.1998.

40)А. Дугин.// Каталог книг «Арктогея» — февраль 1998.

41)С. Бруно. «2 be 3» в новом составе в Петербурге.// Калейдоскоп. — 9.03.1998.

42)Я сам бы их убивал. (интервью с Ф. Жибо)// Петербург-Экспресс. — 18.03.1998.

43)М. Колдобская. Революции в стакане воды.// Новое время. — 1998. — № 8.

44)Книжная хроника.// Питербук. — 1998. — № 3.

45)Л.-Ф. Селин. Из замка в замок.// Адреналин. — декабрь 1998.

46)Актуальное одиночество во французской литературе. (беседа С. Дубина с Ф. Жибо)// Еx libris НГ. — 17.06.1999.

47) Селин на краю света.// Еx Libris НГ. — 13.04.2000.

1)Leon Trotsky. Celine et Poincare.// Cahiers de l’Herne. Celine. Ed. de l’Herne. 1963-1965-1972.

2)Francois Gibault. Leningrad.// Celine. Delires et persecutions. — Mercure de France. 1985.

3)Arina Istratova. «Mea culpa» pour ames interdites.// L’infini. — 1993. — № 43.

4)Francois Gibault: un bain glace dans la Neva.// Figaro. — 2 mars 1998.

5)Marc Laudelout, Arina Istratova. Celine vu de Russie.// Le bulletin celinien — 1998. — № 191.

6)Lettre de Tatiana Kondratovitch, presidente de la Societe russe d’Etudes celiniennes.// Le bulletin celinien. — 1999. — № 195.

Составитель выражает благодарность Михаилу Недосейкину за помощь в составлении библиографии

КОММЕНТАРИИ

(1) По свидетельству биографа Селина Франсуа Жибо, перевод «Путешествия» был выполнен по инициативе Льва Троцкого, обратившегося с личной просьбой об этом к Триоле и Арагону. Однако Эльза Триоле, которая имела в Москве огромные связи, сделать грамотный литературный перевод с французского на русский была не в состоянии. На самом деле, работу выполнил советский переводчик, имя которого остается неизвестным и по сей день. (См.: Francois Gibault «Celine. Delires et persecutions». Mercure de France. 1986)

(2)Селин впервые познакомился с Арагоном примерно в 1932 году, когда жил на Монмартре, на улице Лепик. Их отношения сперва были относительно теплыми, затем, после выхода искаженного русского перевода «Путешествия», охладились. После войны Селин писал в одном из писем: «Если бы я согласился заменить Советам Барбюса, как мне это часто предлагалось, Арагон приходил бы ко мне чистить обувь — с перекошенной рожей, но пунктуально — а его Триоле мыла бы мне посуду. Этим бы они только возвысили себя в глазах окружающих- оба! Да и писать стали бы лучше!» (цитируется по: Francois Gibault «Celine. Delires et persecutions». Mercure de France. 1986)

В своем романе «Из замка в замок» Селин называет чету Арагон-Триоле не иначе как «Обрыгон» и «Труляле».

(3)Ни один из шести балетов Селина не был реализован, хотя ими интересовались многие хореографы и композиторы. Селин предлагал либретто своих балетов в 30-е годы Сержу Лифарю, Борису Князеву. Немного позже, в Лондоне или в Париже, Селин встретился со Стравинским, с которым состоял в переписке. Однако никаких практических последствий все эти разговоры и встречи не имели. Сами по себе либретто стилистически стоят несколько особняком в творчестве Селина, так как достаточно традиционны по форме и не несут на себе никаких характерных особенностей эстетики автора «Путешествия». Возможно, любовь Селина к балету как к пластическому искусству можно объяснить его общим недоверием к слову. Этим же можно отчасти объяснить и то, что все женщины, которыми впоследствии (после первого брака) увлекался Селин, так или иначе были связаны с миром танца и балета. Наиболее известные из них — американская танцовщица Элизабет Крейг и Люсетт Альманзор (бывшая танцовщица парижской Оперы, впоследствии Люсетт Детуш). В 90-е годы Российским Обществом Друзей Селина совместно с Сергеем Курехиным была предпринята попытка реализовать балет Селина «Рождение феи», однако ранняя смерть композитора помешала осуществлению этого плана.

(4) «Пиковая дама», действительно значится в программе Кировского театра 20 сентября 1936 года, в последний вечер, проведенный Селином в Ленинграде.

(5) Вот отрывок из письма, написанного Селином в Медоне и адресованного в Америку Роберту МакГрегору 4 июля 1955 года: «Вскоре, я надеюсь, между США и СССР возникнет прочный альянс, который я всегда предсказывал. У них одни и те же идеалы. Одни и те же амбиции. — Они разлученные братья — Семья скоро воссоединится. — Поцелуи! И тот и другой мне прекрасно знакомы!»

К этой аналогии Селин, скорей всего, пришел абсолютно самостоятельно. Между тем, отождествление США и СССР впоследствии стало одним из краеугольных камней всевозможных антибуржуазных, как леворадикальных, так и крайне правых, фундаменталистских, политических теорий XX века.

(6) Российское Общество Друзей Л.-Ф. Селина было организовано в 1994 году, в год столетия Селина, в Санкт-Петербурге. Президентом Российского Общества Друзей Л.-Ф. Селина является Маруся Климова, вице-президентами: Сергей Юрьенен (Прага) и Вячеслав Кондратович (СПб). На данный момент в Обществе около двадцати активных членов, среди которых: Виктор Ерофеев (Москва), Иван Чечот (СПб), Тимур Новиков (СПб), Дмитрий Добродеев (Прага), Александр Медведев (СПб), Илья Фальковский (Москва), Алексей Марков (СПб), Андрей Гребнев (СПб) и другие. Последней значительной акцией Общества стало проведение международного селининского семинара «Юродивый во французской литературе», который прошел в мае и сентябре 1999 года в Москве и Санкт-Петербурге. В семинаре приняли участие: Франсуа Жибо, Сергей Дубин, Кети Чурхукидзе, Маруся Климова, Вячеслав Кондратович, Иван Чечот, Алексей Марков.

(7) Селин познакомился с Элизабет Крейг примерно в конце 1926 — начале 1927 года в Швейцарии, где молодая американская танцовщица отдыхала со своими родителями. Некоторое время Элизабет Крейг жила вместе с Селином в Клиши. Он тогда работал врачом и писал свой первый роман «Путешествие на край ночи», который посвятил ей. Элизабет брала уроки танца у бывшей звезды московского балета Егоровой. Вместе с Селином они ходили в театры, ездили в Нормандию, в Пиренеи. Однако постепенно Элизабет Крейг устала от неустроенности богемной жизни. В 1933 году она вернулась в Америку и вышла там замуж за еврейского бизнесмена Бенджамина Тенкеля. Многие биографы Селина связывают последующий антисемитизм писателя именно с этим фактом. Как тут не вспомнить Достоевского и Аполлинарию Суслову, роман которой с французским авантюристом, по мнению многих критиков, навсегда вселил в русского писателя нелюбовь к представителям других наций.

(8) Людвиг Райхман — врач, под руководством которого Селин работал в Женеве в начале своей медицинской карьеры.

(9)В одном из первых номеров «Лимонки» была опубликована подборка цитат из еще не изданного тогда перевода романа «Из замка в замок», сопровождавшаяся небольшой заметкой «Наш Луи-Фердинанад Селин». Заметка не была подписана, но, скорее всего, принадлежала перу Александра Дугина. Последний также откликнулся на выход русского перевода романа «Из замка в замок» в интернетовском каталоге издательства «Арктогея», охарактеризовав его как «великолепный роман лучшего писателя XХ века (:) в прекрасном переводе компетентной питерской дамы». Помимо отечественных СМИ, на выход русского перевода «Из замка в замок» откликнулась парижская «Фигаро» от 2 марта 1998 года, а также Bulletin celinien" № 191 (октябрь 1998), где была опубликована статья «Celine vu de Russie», содержащая ряд неточностей и ошибок. Это обстоятельство побудило автора этих строк написать обширное письмо, опубликованное в «Bulletin celinien» № 195 (февраль 1999).

(10)Люсетт Детуш (урожденная Альманзор, 1912 г.р.), последняя жена Селина, разделившая с ним ссылку, тюрьму, изгнание, выведенная в его послевоенной трилогии под именем «Лили». Была танцовщицей в парижской Опере. (История моего знакомства с ней — см. также в опубликованном в этом сборнике отрывке из романа «Домик в Буа-Коломб» «Внучка Ленина».) Роман «Люсетт», посвященный ей, вышедший в 1995 году в издательстве «Галлимар», стал бестселлером, однако в более узком кругу французских специалистов по Селину вызвал крайне негативную реакцию, может быть, потому, что некоторые из этих персонажей были выведены в романе в карикатурном виде. Сам Марк-Эдуард Наб принадлежал к кругу авторов леворадикального анархистского издания «Idiot International».

(11)Серж Перро -солист балета парижской Оперы, автор воспоминаний о Селине «Селин в моей памяти», где, в частности, описывается гинекологический осмотр его жены Селином — сцена, чем-то напоминающая посещение Селином «венерологической клиники» в Ленинграде, описанная им в «Безделицах». Причастность Селина через жену и многочисленных знакомых к миру балета и обилие в этой среде выходцев из России — еще одна малоизученная страница соприкосновения Селина с русской культурой и Россией.

(12)Фильм «Падение Селина» (с участием Франсуа Жибо, иллюстратора книг Селина Жака Тарди и других) был снят на немецком телевидении к столетию Селина в 1994 году. Если же говорить в более широком смысле об образе Селина в мировом кинематографе, не только документальном, то приходится констатировать, что на сегодняшний день не существует ни одного кинематографического воплощения произведений Селина. Все проекты, если таковые и были, как например намерение Серджо Леоне экранизировать «Путешествие на край ночи» или же Федерико Феллини поставить «Смерть в кредит» так и остались нереализованными. Как правило, этот факт объясняется идеологическими, политическими и финансовыми причинами. Но существуют, видимо, и причины чисто эстетические, о которых, в частности, говорит сам Селин в «Интервью с профессором Y», где обвиняет современных писателей в том, что они не заметили появления кино, конкуренцию с которым они реально не способны выдержать. Себе же в заслугу Селин ставит расширение возможностей литературного языка за счет того, что сделал его эмоционально окрашенным и способным передать живые разговорные интонации, на что кинематограф не способен. В этом отношении он сравнивает себя с импрессионистами, введение которыми новых приемов в живопись стало реакцией на появление фотографии. Действительно, режиссеру, взявшемуся за экранизацию Селина, передать особенности его стиля средствами кино было бы довольно трудно.

(13)Имеется в виду публикация в «Русском телеграфе» от 21.02.1998.

(14) Влияние Селина на современную литературу столь же очевидно, сколько мало известно в своих конкретных проявлениях, поэтому заслуживает особого рассмотрения. При встрече со мной французский писатель Пьер Гийота справедливо заметил, что Селина в литературе постигла участь Жана-Люка Годара в кинематографе: оба потонули в потоке подражаний. Наиболее известным является факт воздействия Селина на Генри Миллера, который действительно послал Селину восторженное послание. Вот цитата из письма, написанного незадолго до смерти Генри Миллером биографу Селина Франсуа Жибо: «Всю свою жизнь я испытывал глубокое уважение к Селину. Мы с ним лишь один раз обменялись письмами. Это было в тридцатые годы, когда я прочел его книги. Он ответил мне двусмысленно, если не резко. Продолжения это не имело. Но я восхвалял его всюду, и особенно среди людей, настроенных враждебно к нему и его книгам.»

Другой американец, Эзра Паунд в одной из своих печально известных пропагандистских радиопередач, которые в годы войны транслировались из фашистской Италии на США, среди лучших книг Селина отмечает «Школу трупов» и «Безделицы для погрома», и называет его пророком, которого обязательно должны прочитать американские писатели 40-50-х годов (цитируется по изданию : «Les cahiers de l’Herne. Celine». L’Herne. Paris. 1963). В своем последнем предположении Паунд оказался прав: Селин действительно оказал большое воздействие на ведущих американских писателей 40-50-х годов. Уильям Берроуз и Ален Гинзберг восхищались Селином и даже лично встречались с ним накануне его смерти в 1961 году в Медоне. Среди поклонников Селина был Джек Керуак, который в своем эссе, посвященном памяти Селина, писал: «(:) Селин действительно был самым чутким французским писателем своего времени. Он сам сказал (в 1950 году), что во Франции в настоящий момент существует лишь два настоящим писателя: он сам и Жене. Однако о Жене он говорил немного насмешливо по причине, известной всем нам. Но он был достаточно умен, чтобы признать талант Жене.» (цитируется по изданию: "«Les cahiers de l’Herne. Celine». L’Herne. Paris. 1963).

Любопытно сделанное Керуаком сближение таких стилистически противоположных друг другу писателей как Селин и Жене, а также приведенное им мнение о Жене самого Селина, (последнее, видимо, почерпнуто Керуаком из его беседы с Селином во время их встречи в Париже в 1950 году). И действительно, в одном из писем Селин называет Жене «чистым гением» (см. Edmund White «Jean Genet», Gallimard, 1993). Правда, в дальнейшем Селин уже не возвращался к этой теме, возможно, здесь сыграл свою негативную роль Сартр, выпустивший в 1952 году свою знаменитую книгу о Жене. Сартр, как известно, в эти годы активно полемизировал с Селином и примыкал к противоположному политическому лагерю. В целом же мнение Селина о Жене, несмотря на оговорку, сделанную Керуаком, является довольно редкой похвалой Селина своему современнику, большинство из которых он обвинял в плагиате (например, того же Сартра). В свою очередь, уже много позже, в интервью 1980 года Жене так характеризует Селина: «Вы упрекаете меня в том, что я пишу на правильном французском языке? Во-первых, мне хочется, чтобы враждебно настроенные ко мне обыватели понимали все, что я хочу сказать, а пишущий на арго рискует быть не понятым. На подобное мог отважиться только Селин. Нужно было быть доктором, врачом для бедных, Бардамю, чтобы осмелиться писать на арго. Он смог отказаться от совершенно правильного французского языка в своей первой медицинской диссертации и перейти на арго со всеми этими многоточиями и т.д.» (см. Edmund White «Jean Genet», Gallimard, 1993).

(15) События романа «Домик в Буа-Коломб», относятся к периоду пребывания автора этих строк во Франции в начале 90-х. Это художественное произведение, вместе с тем в данном отрывке достаточно достоверно воспроизведена атмосфера и даже отдельные детали знакомства автора романа с вдовой Селина Люсетт Детуш и Франсуа Жибо, которые выведены в романе под своими именами. Позднее, в 1994 году, Франсуа Жибо вместе с Филиппом Николичем, также описанном в этом отрывке, присутствовали в Санкт-Петербурге на презентации русского перевода романа Л.-Ф. Селина «Смерть в кредит». Филипп в то время был совсем юным, ныне же он сделал головокружительную карьеру в шоу-бизнесе, став солистом популярной среди французских подростков поп-группы «2 be 3».

Маруся Климова