за Границей

Эрик-Эмманюэль Шмитт. Вопрошающий гуманист

Эрик-Эмманюэль Шмитт родился в Лионе в 1960 году, изучал философию в парижской Эколь Нормаль, по окончании которой защитил докторскую диссертацию, посвященную Дидро. Свою литературную карьеру он начал с театра: его первые пьесы «Ночь Валони» (1991) и «Посетитель» (1994) сразу привлекли к себе внимание французской литературной критики и по сей день не сходят со сцен ведущих театров во всем мире. После этого успеха писатель оставил свою должность преподавателя философии в Савойском университете и полностью посвятил себя литературе. Ныне Эрик-Эмманюэль Шмитт является одним из самых популярных и издаваемых в мире франкоязычных авторов. Его романы и повести переведены на 35 языков, а пьесы регулярно идут на сценах театров более, чем 40 стран.  Он также является лауреатом многочисленных театральных и литературных премий как у себя на родине, так и за ее пределами. Не так давно парижский литературный журнал «Lire» провел опрос среди своих  читателей, большинство  из которых в числе «изменивших их жизнь книг»  назвали  повесть Шмитта «Оскар и розовая дама», поставив ее в один ряд с Библией, «Тремя Мушкетерами» и «Маленьким Принцем». Факт воистину удивительный для живого автора!

 Эрик-Эмманюэль Шмитт живет в Брюсселе. Этой осенью он приехал в Париж буквально на пару дней, поэтому наша встреча состоялась в довольно шумном парижском кафе неподалеку от Северного вокзала.

Маруся Климова: Я знаю, что по крайне мере шесть ваших книг  переведены на русский, включая такие известные, как «Секта эгоистов», «Евангелие от Пилата» и «Распутник», кроме того,  сразу несколько ваших пьес успехом  идут на сценах российских театров… Собираетесь ли вы в ближайшее время посетить Россию, где вас знают и ценят?

Эрик-Эмманюэль Шмитт:  Должен сказать, что меня очень радует мой успех в России, ибо Россия всегда была для меня страной литературы. Так что мне особенно приятно осознавать, что именно русские читатели ценят мое творчество. Я слышал, о постановках моих пьес в Москве и в Петербурге – что тоже мне чрезвычайно льстит – хотя, к моему глубокому сожалению, я сам пока ничего из этого не видел, поскольку в России, увы, еще никогда не был.  Правда у меня есть друг, который периодически бывает в Москве и Петербурге, и всякий раз, когда он возвращается оттуда, он подробно рассказывает мне о театральных постановках, которые посмотрел, о восторженной реакции на них зрителей и о весьма благожелательных критических отзывах. Так что пока я узнаю о том, что происходит в России, исключительно с его слов. Однако я собираюсь приехать в Россию в начале декабря. Это будет мой первый визит в вашу страну, и он уже оговорен и спланирован: в частности, меня обещали отвезти в Москву и Петербург, и я заранее радуюсь и готовлюсь к новым впечатлениям…

МК:  А как вы относитесь к тому, что именно вы в этом году возглавили жюри учрежденных Посольством Франции в Москве  премий Мориса Ваксмахера  и Леруа-Болье – соответственно, за лучший перевод с французского и лучшую русскую книгу, посвященную Франции?

ЭШ:  Честно говоря, я совершенно не представляю, что я должен делать, тем более что я не читаю по-русски… Поэтому, как я уже сказал, от предстоящего визита в Россию я  прежде всего жду встреч с новыми людьми и новых впечатлений…

МК: Вы известны прежде всего как в высшей степени успешный театральный драматург и прозаик. Однако некоторые экранизации ваших книг тоже получили достаточно широкое признание как у зрителей, так и у критиков. Например, Омар Шериф  в прошлом году был  удостоен премии Сезар за роль в фильме Франсуа Дюпейрона по вашей книги «Господин Омар и цветы Корана». Тем не менее, мне всегда казалось, что театр и кино – это два жанра, которые очень плохо сочетаются друг с другом, ибо театральность, на мой взгляд, столь же губительна для кинематографа, как, например, литературность – для живописи. Не случайно, многие выдающиеся театральные актеры так и не сумели найти себя в кино. Не кажется ли вам, что и театральный драматург рано или поздно должен столкнуться с подобной проблемой, обратившись к кинематографу?

ЭШ: О, я всего лишь автор своих книг и пьес и считаю, что писал их с максимальной самоотдачей, а за успех их экранизаций ответственность лежит, скорее, на режиссере. Поэтому я затрудняюсь сказать вам что-либо более определенное на этот счет… Я думаю, что главные авторы моего успеха – это мои зрители и читатели, которые очень верно все понимают. Естественно, меня радует, что мне удалось достучаться до сердец широких масс. Вообще, когда меня называют «популярным писателем» – это является для меня самым большим комплиментом. Я всегда хотел писать так, чтобы меня читали не только мои друзья-интеллектуалы, но даже и безграмотные старушки. Я бы хотел быть похожим на Моцарта, о котором недавно написал книгу «Жизнь с Моцартом». Моцарт ведь в своем творчестве обращается ко всему человечеству: он дарит вам свои мелодии и одновременно охватывает весь этот мир во всей его сложности и многообразии. И мне очень льстит, когда мне говорят, что перечитывают мои книги по несколько раз, что снова и снова идут смотреть мои пьесы или же фильмы по моим произведениям, ибо только так, мне кажется, можно добиться их подлинного понимания. Одна из моих самых любимых писательниц, Маргерит Юрсенар, говорила, что у литературы очень много общего с мудростью. Причем это не просто какое-нибудь там благоразумие осторожного пенсионера, а именно мудрость, способная понять сложность нашей современной жизни, уровень развития других людей, помогающая человеку достичь смирения и победить свои страхи и мании. Если бы вся литература была именно такой, то никто бы не писал книги только ради того, чтобы написать что-то красивое или чтобы ему все аплодировали. Вот это кажется мне чрезвычайно суетным.

МК: А как вам фильм Габриэля Агийона «Распутник», поставленный по вашей пьесе, посвященной Дени Дидро?

ЭШ: Честно говоря, этот фильм мне не особенно понравился. Ну хотя бы потому, что режиссер сильно сместил акценты и превратил мою пьесу в фарс, в то время как это просто легкая комедия. Мне хотелось показать некоторые противоречия, присущие личности Дидро и то, как непросто быть моралистом, стремиться ухватить сущность морали и одновременно самому оставаться нравственным и моральным. В моей пьесе Дидро окружен женщинами, но он является философом, и все его именно так и воспринимают. Однако каждая женщина также является философом, скажу больше: каждая женщина несет в себе совершенно новую и своеобразную философию, поэтому Дидро очень непросто разобраться во всех этих хитросплетениях женской души…  А в фильме режиссер все свое внимание сконцентрировал исключительно на плотской стороне этих отношений, на телесности и наготе. Поэтому, несмотря на прекрасную игру актеров, фильм меня разочаровал.

 Я вообще искренне верю, что искусство способно кое-что изменить в этом мире.  Книги и музыка изменили мою жизнь, сделали меня другим. Музыка, в частности, сильно повлияла на мою духовную жизнь, на формирование моей личности. Она помогает нам строить свой внутренний мир, побуждает нас танцевать и петь. Искусство может дать нам то, что неспособна дать философия. Философия пытается все понять и объяснить, а искусство привносит в жизнь экзальтацию и восторг. Живопись восторгается видимым, а музыка – невидимым. Романист же восторгается человеческой жизнью, ее сложностью. Короче, искусство помогает нам жить. Я сам философ по образованию, однако не пытаюсь представить философию единственным мерилом всех существующих истин, поскольку она таковым не является. Философия – это лишь попытка понять мир, и все. Во времена античности она была мудростью, а затем превратилась в поиск истины, однако ей никогда ее не найти. Мы никогда не узнаем, зачем живем на этой земле.

МК: В нашем прокате фильм Агийона шел под названием «Распутник», хотя в оригинале ваша пьеса о Дидро называется «Либертен». Ваш интерес к Дидро общеизвестен – означает ли это, что и самого себя вы тоже причисляете к  «либертеном»?

ЭШ: Что касается либертенства, то мне сложно самому себя как-то определить. И все же, не думаю, чтобы я был либертеном, во всяком случае, сознательно я таковым не являюсь. Хотя, вообще-то, я не очень люблю копаться в своей душе и стараюсь избегать этого в своих книгах. Думаю, что гораздо больше можно сказать о себе, когда стараешься промолчать. К тому же, сдерживаясь, ты уступаешь больше места другому, позволяешь ему полнее выразить себя. И вообще, я считаю себя писателем, который призван давать людям надежду в этом отчаявшемся мире. В этом плане я, вероятно, не совсем такой, как все, несколько даже выпадаю из времени.  Но я не могу думать иначе и считаю себя оптимистом: мне не нравятся упаднические настроения, все эти темные и депрессивные устремления, которые сейчас преобладают в искусстве. Ведь в конечном счете, и оптимизм, и пессимизм исходят из одной и той же отправной точки – что человеческая жизнь и окружающий мир полны страданий и порой бывают очень трагичны и несправедливы. Пессимист соглашается с этим, заявляя: «Жизнь – это дерьмо!» Для пессимистов вообще все вокруг – дерьмо, кроме их собственного «я». Оптимист же не желает смиряться с тем, что все вокруг ничего не стоит, и считает, что просто нужно постараться как бы выйти за пределы этого мира. И вот этот выход за пределы мира и является как бы постоянной сквозной темой моих книг, точно так же как и ответственность за последствия этого шага… Хотя я прекрасно понимаю и природу пессимизма: мне кажется, что это своего рода смирение. Однако часто он является не более, чем позой, которая в современном обществе придает человеку вид интеллектуала. И это меня ужасно раздражает. В наши дни нет ничего легче, чем быть циником и пессимистом. Пессимизм – это настоящий предрассудок нашего времени, настолько он укоренился в умах современных людей, стал общим местом. А если ты оптимист, то тебе как будто все нипочем, как будто ты никогда не знал горя. Однако, на самом деле, все как раз наоборот: оптимист − это тот, кто прекрасно знает, что такое несчастье, однако не собирается с ним смиряться.

МК: В своих книгах вы часто обращаетесь к знакомым сюжетам, переделывая или же трактуя их  по-новому: женщины задумывают месть обольстившему их Дон-Жуану, Пилат ведет расследование, пытаясь найти тело Христа… Подобная игра с цитатами и « бродячими сюжетами»  является одной из отличительных черт так называемой постмодернистской литературы.  Можно ли отнести к подобного рода литературе и ваши книги?

ЭШ: Вы знаете, мне, действительно, очень нравится работать с мифами, потому что миф – это как бы мысль во плоти, то есть, это мысль, ставшая жизнью. И еще я люблю всякие сюрпризы, мне интересно постоянно удивлять читателя.  Театр, к примеру, сам является мифом, или же, во всяком случае, в античном мире театр начался именно с мифа. Вот я и пытаюсь продолжать эту традицию. В частности, возьмем того же Пилата: в нем можно найти и черты американского детектива, и Декарта. Американский детектив задает множество вопросов, выдвигает различные версии, а Декарт пытается действовать рационально, отвергая кажущиеся ему невероятными и фантастическими варианты. За каждой версией скрывается тайна, и завесу с этой тайны можно снять, лишь пережив озарение. Я очень люблю загадывать загадки, которые мне нравятся гораздо больше, чем ответы.  Однако я вряд ли способен сам себя определить: постмодернист я или нет, – это уже задача критики. Я просто пытаюсь найти наиболее адекватную и наиболее оригинальную форму, дабы приблизить прошлое к современности. Я люблю играть с формой, находя все новые формы повествования, изложения, при этом форма у меня всегда тесно связана с содержанием и практически от него неотделима. И все-таки, я, скорее, не постмодернист, а гуманист. В последнем, во всяком случае, я не сомневаюсь. Пожалуй, я даже мог бы себя назвать «вопрошающим гуманистом», ибо, если кто-то вдруг закрывает дверь перед моим носом, я всегда ее открываю. В своей книге о Гитлере «De la part de l’autre»[1]  я как раз пытаюсь объяснить, что зла отдельно от человека не существует. Тенденции к злу присутствует в каждом из нас в форме эгоизма, тяги к наслаждениям, удовольствиям, к насмешке над другими. Что вообще означает процесс еды, если не разрушение, не отнятие у другого его части? Или же из чужой тарелки? Мы все животные, но нам свойственен глубокий эгоизм и зло – об этом еще Кант говорил. Невозможно вообще не делать зла, однако можно постараться делать его чуть меньше – все зависит от нас самих. Целью моей книги о Гитлере было показать, что Гитлер не был кем-то особенным, а почти таким же, как «я». Обычно людям свойственно все упрощать, они пытаться сразу же найти виновного – вместо того, чтобы тщательно проанализировать ситуацию. Именно поэтому в конце этой книги я и говорю, что во мне сидит тварь, и нужно просто пытаться держать ее в клетке. Это призыв к личной ответственности, к борьбе против имеющихся в каждом агрессивных устремлений.

МК: Однако этот мир достаточно абсурден, и поэтому я все же не совсем понимаю, как вы отличаете «добро» от «зла». По мнению Сартра, например, это можно сделать только самому создав свой собственный мир и свою собственную ответственность…

ЭШ:  Лично мне гораздо ближе Паскаль, нежели Сартр. Там, где Сартр видит абсурдность и нечто незначительное, я вижу тайну, смысл которой от меня ускользает. Я предпочитаю думать, что если мне не удается полностью ухватить величайший смысл этого мира, то это исключительно из-за ограниченности моего ума, а не из-за ограниченности мира. Кьеркегор как и Паскаль, говорят, что если я не способен постичь всю значимость этого мира, то только потому, что я сам ограничен. Ведь существуют же смирение и мудрость в традиционном понимании этих слова, однако у Сартра вы не найдете никакого смирения. Ему вообще так и не удалось создать свою мораль… Однако я не собираюсь его критиковать, поскольку искренне восхищаюсь этим философом. Тем не менее, в отличие от Сартра, который является экзистенциалистом-атеистом, я верующий экзистенциалист. Хотя моим любимым писателем всегда был Дидро, который сильно на меня повлиял – как мне всегда казалось и хотелось бы думать. Мне очень нравится легкость его стиля, тонкий юмор, ненавязчивая манера вести диалог с читателем. Однако все же не стоит забывать, что Дидро тоже был материалистом, а я таковым не являюсь. Дидро говорил: «Я материалист, но не знаю, правда ли это». Я же в свою очередь могу сказать: «Я идеалист, но не знаю, правда ли это.»

МК:  Вот это, на мой взгляд, действительно несколько необычно для человека, изучавшего философию в Париже и даже защитившего диссертацию по Дидро…

ЭШ: И тем не менее. Верить ведь – это не то же самое, что знать. Мои родители воспитывали меня в атеистическом духе. Но в 1989 году, когда я находился в самом центре пустыни Сахары, на нагорье Ахаггар, я пережил что-то вроде мистического озарения. Я вдруг почувствовал, как вера буквально нахлынула в мою душу, подобно бурному потоку чистой родниковой воды. Именно тогда я начал испытывать страстную необходимость выразить то, что я пережил, в своем творчестве.  С тех пор для меня маленькая частичка Бога присутствует в каждом человеке в форме вопроса. Потребность в поисках ответа не должна заставить нас забыть о том, что вопрос всегда остается. Ведь любой наш ответ всегда будет только одним из многих, но не окончательной истиной. Философия научила меня носить траур по философии: радостный траур по истине. В прежние века вера была предрассудком – теперь таким предрассудком стало неверие, ибо в наши дни люди никогда не задают себе вопросов по этому поводу. В своих книгах я всегда стараюсь показать, что жизнь гораздо богаче воображения. Я пишу о людях, которые думают, что они что-то знают. Затем дверь отворяется, входит жизнь и говорит: «Послушайте, все не так просто.» Ницше как-то сказал: «Свет гораздо глубже, чем сам может себе это представить». Я считаю, эту фразу прекрасной иллюстрацией к тому, что я делаю. Я бы хотел снять с Бога ответственность за то, что делают люди. Когда мне говорят, что нельзя верить в Бога после Освенцима, я отвечаю им, что Освенцим создали люди, и именно они придумали нацизм. Я не спрашиваю, где был Бог в это время. Я просто вижу то, что делают люди. Поэтому христианство Паскаля мне ближе всего по духу. Ведь Бог не вмешивается в дела людей, потому что он создал человека свободным.  И я испытываю глубокую потребность верить в то, что мы свободны, дабы иметь возможность верить в мораль и ответственность. Если же Бог – это только вымысел, который люди придумали для себе подобных, то, все равно, это полезный вымысел. Раз Бог – это лучшее, о чем человек мечтает для другого, то это еще более полезно…

МК : А какой  сюжет из русской литературы или истории вам хотелось бы переработать, взглянув на него с современной точки зрения?

ЭШ: Меня всегда очень занимала «Легенда о Великом Инквизиторе» Достоевского. Могу сказать, что этот писатель вообще очень сильно на меня повлиял. Мощь его стиля, его неоднозначное и часто болезненное восприятие мира, сложные неразрешимые вопросы, которыми он задается в своих произведениях, неоднозначный подход к решению многих проблем – все это меня буквально завораживает. Так что однажды я, возможно, напишу что-нибудь на эту тему. Но, наверное, я в этом отношении мало отличаюсь от многих европейских писателей, которые просто очарованы Толстым и Достоевским. Мне вообще кажется, что это настоящие гиганты мысли, титаны пера. Нужно несколько раз переписать все, что написал Бальзак, чтобы хоть немного приблизиться к уровню Толстого и Достоевского.  Конечно, я еще очень люблю поэзию Пушкина, я читал Мандельштама и могу сказать, что это один из моих любимых поэтов. Вообще вся русская культура, а не только литература – хотя литература безусловно составляет ее важнейшую часть – оказывает на меня крайне благотворное воздействие, в ней есть что-то магическое, какая-то вечно притягивающая и волнующая тайна. Если же говорить о конкретных персонажах российской истории, то меня очень интересует фигура Петра Первого, хотя, похоже, о нем уже столько написано, что добавить уже практически нечего. Но я все же надеюсь, что осталось еще что-то, какие-то белые пятна, которые я мог бы исследовать, восполнить, трактовать на свой манер.

МК: Над чем вы сейчас работаете?

ЭШ: У меня есть замысел нового романа, и я уже начал потихоньку над ним работать. Я хочу представить в нем через судьбу главного героя различные виды и формы любви, существующие в современном мире: любовь плотскую, телесную, духовную, платоническую, – в общем, любовь во всех ее формах, какие только можно найти на этой земле. Рабочее название романа: «Любовное откровение». Но это все очень предварительно, пока только наброски… В детстве я учился музыке. В возрасте девяти лет уже прекрасно играл на пианино и даже хотел стать композитором. Однако мои учителя меня переубедили – они увидели во мне очевидный талант к литературе, и я стал писателем. Первую свою пьесу я вообще написал в шестнадцать лет. Она называлась «Грегуар, или же почему горошек зеленый» и представляла собой нечто вроде сатиры на половое воспитание. Конечно, сейчас мне очень смешно об этом вспоминать, ведь с тех пор прошло столько лет! Но я всегда, всю свою жизнь очень любил музыку, она является для меня очень важной составляющей моей духовной жизни. Так вот, любовь для меня – это тоже что-то вроде музыки, но музыки, которая слышна только одному человеку, переживающему это чувство. Она может становиться громче, тише – в зависимости от силы его восприятия. Может быть, однажды я напишу книгу о Шуберте, который очень важен для меня и как музыкант, и как персонаж. Но в данный момент я собираюсь написать чисто вымышленную историю, которая и будет моим исследованием любви.

 [1] Букв. «Со стороны другого»  — М.К.

Опубликовано в журнале «Топос» (ноябрь 2005 года)