Смутная и неуловимая
Обложка с именем Амели Нотомб чаще других мелькает сегодня в руках пассажиров парижского метро. Мнения о ней у парижан самые разные: от «благодаря ей я снова начал читать книги» и до «она питается исключительно гнилью» и «терпеть ее не могу, это дурной вкус». Однако ее книги переведены на тридцать языков, а их тиражи достигают астрономических цифр: например, роман «Страх и трепет», удостоенный премии Французской академии и экранизированный Аленом Корно, разошелся в 600 000 экземплярах. Не менее поражает и плодовитость писательницы – в свои тридцать семь лет она опубликовала уже больше пятидесяти книг.
Маруся Климова: Должна признаться, что мне довелось слышать или же читать о вас достаточно много самых невероятных вещей: например, о вашей тяге к неслыханным экстравагантным нарядам, вызывающим шляпам, безумному макияжу и, наконец, даже о каком-то загадочном пристрастии поедать гнилые продукты…
Амели Нотомб: Да, недавно я действительно сказала в одной телепередаче, что люблю гнилые фрукты. Но я и представить себе не могла, что люди начнут это настолько обмусоливать. Могу сказать откровенно: мне нравятся подгнившие бананы, гнилой виноград, – но я не понимаю, почему это настолько интересует людей, и почему они вдруг все стали повторять на всех углах, что я люблю есть гниль. Я ведь не повторяю этого постоянно… И я не единственный человек в мире, надевающий на себя шляпу, чтобы выглядеть элегантно. Посмотрите на меня: вот сейчас, например, я без шляпы. Так что и шляпы я ношу далеко не каждый день. Думаю, что все это, конечно же, является следствием того, что я достигла определенной степени известности, когда все, что ты делаешь, начинает без конца интерпретироваться окружающими. Все, что ты ни сделал, каждое твое слово начинает до бесконечности повторяться, ему приписывается сверхъестественная значимость – вот над этим, по-моему, стоит подумать…
МК: Широкой известности писателя практически всегда сопутствует сомнение в серьезности его творчества как со стороны тех, кто искренне верит, что настоящая литература в наши дни не может быть достоянием масс, так и со стороны тех, кто просто крайне болезненно воспринимает чужой успех. Доводилось ли вам слышать подобные упреки? И удалось ли вам как-то разрешить это противоречие – по крайней мере, для себя?
АН: Возможно, в самом начале я и чувствовала некоторую обиду на людей, которые говорили, что, мол, все это совершенно неинтересно, это коммерческая литература и т.п. Однако со временем я поняла, что это полный идиотизм – пытаться определить качество литературы в зависимости от количества проданных экземпляров. И подобные выпады просто перестали меня волновать. Думаю, что возможно в этом и заключается секрет моего успеха: я просто не обращаю внимания на попытки меня задеть. Конечно, в самом начале моего пути, когда мне было двадцать, меня это огорчало, но теперь мне уже тридцать семь, и мне просто плевать на подобные инсинуации. Иными словами, сегодня я как бы обрела определенный иммунитет к такого рода нападкам. Я имею успех у читателей – и это для меня самое главное.
Тем не менее, я не считаю, что значимость писателя можно как-то измерить тиражами его книг. В большинстве случаев это еще ни о чем не говорит. У Бальзака были совсем незначительные тиражи, однако это не мешает ему быть великим писателем. Книги Стендаля практически не продавались, но, тем не менее, они бесподобны. Так что тиражи совершенно ничего не значат. И точка!
МК: Зато тиражи книг, на мой взгляд, многое способны сказать о тех, кто эти книги покупает…
АН: Я не очень хорошо себе представляю ситуацию в других странах, но по поводу Франции могу без лишнего самодовольства сказать, что это заслуга как читателей, так и моя. Все-таки во Франции существует великая литературная традиция, а Париж – литературная столица мира. Я могу это говорить, поскольку я сама не француженка, а бельгийка. К тому же мой отец был дипломатом, поэтому мне довелось жить во многих странах. Но я не знаю ни одной страны, где литературе отводилось бы такое значительное место, где бы она ценилась столь же высоко, как во Франции и особенно в Париже. Поэтому французской литературной традиции, на мой взгляд, и удается неплохо противостоять натиску коммерческой литературы, в частности американской. Возможно, во всем этом в какой-то степени есть и моя личная заслуга. Хотя я не вижу никакой своей особой заслуги в том, что я пишу, потому что просто не могу делать ничего другого. Я просто одержима литературой. Я пишу о том, что мешает мне спать ночью, и я заметила, что навязчивые идеи, не дающие мне спать, мучают очень многих людей, в том числе и здесь, во Франции. Иначе я этого объяснить никак не могу.
МК: Не кажется ли вам, что не спать по ночам – это как-то несовременно? Наше время ведь такое холодное, бесчувственное и рациональное… Или же это выдумки так называемых «постмодернистов»?
АН: Безусловно, постмодернизм по-прежнему у нас актуален. Возьмите, к примеру, того же Уэльбека, который пользуется еще большим успехом, чем я. Вот его с гораздо большей уверенностью можно назвать «постмодернистом». Но я думаю, что и литература чувств сейчас тоже имеет право на существование, как и сами чувства. И я как раз и уделяю главное внимание именно чувствам. Вообще, мне кажется, что мы сейчас вступаем в эпоху, когда практически все литературные течения снова будут востребованы – точнее, я уверена, что они все сейчас опять стали необходимы людям. Конечно, с постмодернизмом, возможно, это плохо соотносится, но я существую именно для того, чтобы описывать чувства.
МК: Насколько я знаю, практически все ваши книги глубоко автобиографичны, то есть вы пишете только о тех чувствах, которые были вами самой пережиты. Однако сюжет вашей последней книги – «Биография голода» – выглядит несколько необычно: юная героиня отказывается от пищи и таким образом пытается остаться ребенком, поскольку не желает превращаться во взрослую женщину…
АН: И тем не менее, все описанное в этой книге – чистая правда. Конечно, всего я в ней не рассказываю, потому что никогда не нужно рассказывать о себе все, но то, что в ней описано – правда. Об остальных своих книгах, кстати, я бы так не сказала. Более того, это единственная моя книга, во время написания которой я два раза разрыдалась. И уверяю вас, это очень странное ощущение. Я плакала, когда писала о том, как я покидала Японию в первый раз и прощалась со своей гувернанткой Нишио-сан. И еще в одном месте, когда писала про лифт в Нью-Йорке. Это очень длинная сцена и очень лирическая: моя рука быстро-быстро бегала по бумаге, а слезы так и текли… В общем, что-то невероятное. Я не знаю, что означали эти слезы – от восторга они лились или же от грусти – но, во всяком случае, это происходило само собой, почти как в 18 веке. А вы же знаете, что это был век слез. Вспомните хотя бы записки, которые Дидро писал своим друзьям: «мой друг, я зашел к вам в комнату. Ах, как она великолепна, я так плакал…» А сегодня вы можете представить себе философа, который бы такое сказал? Так что вот, получается, что я существо из 18 века, поскольку тоже готова плакать по любому поводу…
МК: И как обычно рождается у вас идея очередного романа?
АН: Вы знаете, никакой определенной системы не существует… Вроде бы, ничего не происходит, и вдруг – раз – и у меня в голове зарождается идея нового романа, тогда, сама того не желая, я начинаю ощущать себя как будто беременной. Причем это почти всегда происходит совершенно неожиданно, так что я даже толком не знаю, что дало этому толчок. Иногда это бывают слова, услышанные мной на улице, иногда – вспышка гнева, а порой – даже запахи… Когда я сажусь за работу, то часто план книги у меня в голове бывает намечен только до середины, а затем я начинаю писать как бы вслепую, сама порой не осознавая, чем все это завершится. Так что финал романа иногда оказывается неожиданным даже для меня самой… Но, как правило, я достаточно тщательно все заранее обдумываю, а то, что затем переносится на бумагу, является уже практически готовым продуктом. Многие люди, видевшие мои рукописи, удивляются, насколько мало в них правки. Однако они даже не представляют себе, сколько я исправляю у себя в голове.
МК: Правда ли, что вы обходитесь без компьютера и Интернета?
АН: Да, я никогда не пользуюсь компьютером и вообще очень плохо себе представляю, что это такое, и как он работает. Я всегда пишу ручкой, то есть просто от руки, на обычном листе бумаги. Вот и все. Интернет мне тоже ни к чему.
МК: Бывало ли так, что написанное вас не устраивало и вы уничтожали свои рукописи?
АН: Ни разу я такого не делала. Закончив роман, я непременно кладу его в ящик стола. Некоторые рукописи я отдаю издателю, а остальные храню. Так что опубликовала я сейчас пятьдесят четыре книги, а написала ровно в три раза больше. Но остальные просто ждут своего часа.
МК: И все они завершены?
АН: Абсолютно. Продолжая аналогию с беременностью, могу сказать, что у меня ни разу не было выкидышей. Все мои младенцы родились здоровыми и полноценными, но некоторых по тем или иным причинам я просто не хочу показывать публике.
МК: Существует мнение, что современный писатель просто обязан публиковать не меньше одной книги в год, ибо это диктуется законами рынка, и в противном случае его просто забудут…
АН: Уверяю вас, что меня мало волнуют законы рынка. Я публикую одну книгу каждый год, хотя при этом пишу три или четыре книги. Но, обратите внимание, я публикую из них только одну. Если бы я была озабочена их продажей и рынком, то, наверное, публиковала бы все написанные мной книги. Но я всегда выбираю одну, самую удачную, руководствуясь исключительно глубокой внутренней потребностью. Деньги меня совершенно не интересуют, поскольку я достаточно обеспеченный человек, к известности я тоже никогда особенно не стремилась – но просто всегда ощущала непреодолимую потребность писать. И тем не менее иногда тебе хочется узнать, что о написанном тобой думают окружающие, поскольку в процессе письма ты всегда остаешься наедине с собой. Так что я публикую книги исключительно из интереса, чтобы узнать, какова будет реакция на них читателей.
МК: И вы настолько одержимы письмом, что, как я слышала, встаете в четыре часа утра и сразу же садитесь за работу?
АН: Да, действительно, я начинаю рано утром и пишу каждый день примерно по четыре-пять часов. А что касается моей одержимости письмом… То, вы знаете, если бы меня вдруг лишили такой возможности – ничего более чудовищного и ужасного для себя я и представить не могу. Даже в тюрьме или еще где-нибудь в неволе, если бы мне только оставили ручку и лист бумаги – я, вероятно, была бы счастлива и не замечала бы никаких лишений, потому что больше ничего в этой жизни мне не нужно. Вот это, кстати, тоже представляется мне совершенно замечательным в литературе– ты можешь писать везде. Пианист не может играть без пианино, художнику обязательно нужны кисти и краски, а вот писателю достаточно всего лишь ручки и листа бумаги. И если бы я не могла писать, то я бы умерла. Вот и все.
МК: А как бы вы сами определили жанр, в котором вы работаете?
АН: Это достаточно сложный вопрос. Я знаю, что пишу романы и, пожалуй, не смогу дать какого-то дополнительного определения тому, что делаю. Возможно, в моих романах присутствует что-то от бельгийского сюрреализма, но думаю, что все же более общее определение лучше подходит и ко мне, как к человеческому существу, и к моей литературе – это просто роман.
МК: Один из самых известных ваших романов «Страх и трепет» посвящен Японии – стране, где вы родились. Тема Японии по-прежнему остается важной для вас?
АН: Единственная по-настоящему важная для меня тема, которой я посвятила все свои книги – а я пишу сейчас уже пятьдесят четвертый роман – это человеческое существо! Среди этих человеческих существ, конечно же, есть и японцы, которые все-таки, пожалуй, действительно привлекают меня больше других. Мне кажется, что японцы – чрезвычайно интересная нация, к тому же их цивилизация представляет собой целый набор кодов и шифров, поэтому эти люди несут в себе какую-то загадку. И мне часто бывает очень интересно наблюдать за другими человеческими существами через призму Японии. Хотя бы потому, что это позволяет мне лучше понять поведение представителей других национальностей – бельгийцев, немцев, французов и остальных– глядя на них через призму такой сложной и закодированной японской цивилизации.
МК: Довольны ли вы экранизацией «Страха и трепета»?
АН: О да! Фильм мне очень понравился. Интересно, что я никоим образом не участвовала в создании фильма, но когда я его посмотрела, то сразу почувствовала, что это прекрасная экранизация. Как ни странно, но я подумала, что этот фильм, пожалуй, даже больше соответствует тому, что я пережила, то есть истории из моей жизни, которую я описала в своей книге. Как будто я сама снова, находясь уже на солидной временной дистанции, подверглась этой японской пытке, вновь увидела себя со стороны. И это произвело на меня огромное впечатление, можно даже сказать, потрясение.
МК: Вы родились в Японии, ваш отец был бельгийским дипломатом, живете вы в Париже… Кем вы сами себя считаете, и какая культура оказала на вас наибольшее влияние?
АН: Как я только что уже сказала, я не способна определить себя и свое творчество. Я не выбирала свою судьбу, но так уж случилось, что все свое детство и юность я провела в разных странах: Японии, Китае, Соединенных Штатах, Бангладеш, Лаосе и, наконец, Бельгии. Все это было совершенно спонтанно и достаточно бессистемно. Получается, что раз уж ты жил в разных странах, то тебе очень трудно себя определить, то есть ты не можешь выбрать для себя какую-то одну определенную культуру, поскольку вобрал в себя культуры практически всех стран, где жил. Но если уж говорить о моих личных предпочтениях, то я никогда и не хотела быть кем-то определенным – что-то во мне всегда противилось любым определениям и ярлыкам, ускользало от них. Иными словами, я представляю собой нечто неопределенное, смутное, и у этого явления отсутствуют четкие границы. Однако могу сказать, что больше всего в своей жизни я читала французских классиков, хотя также достаточно много читала и японских классиков, и латинских, и греческих, английских, итальянских, немецких… То есть получается, что я вобрала в себя все эти культуры, и они питают собой смутный объект моей личности.
МК: А чуть более конкретно? Я слышала, что вы неизменно называете среди писателей, оказавших на вас наибольшее влияние, имена Ницше и Рильке…
АН: Нет, я бы не сказала, что их книги оказали на меня влияние, поскольку это было бы не совсем верное определение. Их книги просто спасли мне жизнь. Я прочитала их в самый тяжелый момент своей жизни, когда я действительно могла умереть. Но буквально несколько фраз из книги Ницше «Сумерки богов» и «Писем молодому поэту» Рильке вновь вернули мне желание жить. Поэтому я и не могу сказать, что эти авторы оказали влияние на мое творчество – зато они очень сильно повлияли на мою жизнь…
Можно сказать, что я вообще очень много читаю, и, понятно, что чтение оказывает на меня огромное влияние. Мне вообще нравится кем-нибудь или чем-нибудь восхищаться, но самый плохой и неприемлемый для меня способ восхищения – это кому-либо подражать. Такого я не делаю. Однако, когда читаешь мои книги, то думаю, можно почувствовать, что, к примеру, Дидро, Паскаль, Селин довольно много для меня значат…
МК: И что именно значит для вас, например, Селин?
АН: Конечно я бы не сказала, что полностью нахожусь под влиянием Селина и его идей, то есть не стала бы причислять себя к его ярым последовательницам. Однако творчество Селина, безусловно, важно для меня. Не помню уже кто, какой французский писатель сказал: «Читать Пруста – это все равно что есть омаров, а чтение Селина подобно полосканию пальцев после еды». И мне это определение кажется очень точным. Есть что-то чрезвычайно здоровое в чтении Селина – это такая своеобразная душевная гигиена. Думаю, что французская литература, в общем-то, давно уже нуждалась в том, чтобы ее вымыли. И мне самой тоже давно надо было вымыться, правда исключительно как читательнице. Так что я очень многим обязана книгам Селина, которые подобны очищающему средству.
МК: В одном из своих интервью вы заявили, что никогда не читали Фрейда. Честно говоря, в это как-то не очень верится. Во всяком случае, вашим героям совсем не чужд садизм и мазохизм, они достаточно изощренно подавляют друг друга, а представители обоих полов вступают в весьма двусмысленные отношения как между собой, так и со своими родителями… Не кажется ли вам, что современному писателю вообще нет никакого смысла говорить о том, что он не читал Фрейда, поскольку идеи последнего все равно так или иначе проникают в его книги? Иными словами, чтобы не читать Фрейда сегодня, надо очень и очень постараться, а еще лучше – от рождения находиться в полной изоляции от внешнего мира. Вот в Советском Союзе многие писатели действительно не читали Фрейда, но их книги сейчас часто просто невозможно воспринимать без смеха…
АН: Конечно, вы совершенно правы: в сегодняшней Европе, даже если вы не читали Фрейда – вы все равно его читали. Но это не мой сознательный выбор, поскольку все это проникает в мое творчество помимо моей воли.
МК: А вот Ницше, если я правильно вас поняла – это вполне сознательный ваш выбор, хотя его имя в наши дни больше ассоциируется с подернутой легким декадентским флером эпохи Art Nouveau… Может быть, вы даже считаете себя ницшеанкой?
АН: Мне кажется, что ницшеанкой в полном смысле этого слова быть вообще невозможно. Потому что, если ты являешься ницшеанцем на сто процентов, то ты просто чудовище. Поскольку то, что пишет Ницше, его мысли, крайне сложно полностью вобрать в себя: они настолько непоследовательны и противоречивы, что если бы нашелся человек, которого можно было бы назвать стопроцентным ницшеанцем, то он, вероятно, был бы просто безумцем, место которому – в сумасшедшем доме. Так что я не могу назвать себя «ницшеанкой», однако многое у Ницше мне очень близко…
МК: А русская литература, которую у нас еще принято называть «великой»? Кстати, в России вас хорошо знают и читают. Я даже слышала, что в Москве сейчас собираются инсценировать одну из ваших книг…
АН: Неужели? А я об этой инсценировке еще ничего не знаю, но, конечно же, это меня чрезвычайно радует, я просто счастлива, что в России читают мои книги! Но самое приятное, что мои книги ставят на театральной сцене в разных странах, потому что я обожаю театр. Это придает моему творчеству какое-то новое измерение – мне кажется, что это способен сделать только театр. Хотя у меня нет абсолютно никакого театрального образования, но я никогда не вмешиваюсь в театральные постановки, поскольку полностью доверяю актерам и постановщику. И я счастлива, что мои тексты вдохновляют театральных режиссеров. Когда я слышу свои тексты со сцены, то как бы заново их переживаю…
К сожалению, я никогда не была в России, но уверяю вас, что я об этом мечтаю. Я знаю, что однажды обязательно побываю там. Меня уже не раз приглашали, но вы знаете, у меня тридцать семь иностранных издателей, и в этом заключается серьезная проблема. Все же каждое путешествие предполагает серьезные траты. Я имею в виду не финансовые затраты – на деньги мне наплевать – я говорю об энергетических затратах. Поэтому я жду действительного существенного повода, чтобы отправиться в Россию. Но, конечно же, для меня это было бы чрезвычайно важно посетить страну Достоевского, Марины Цветаевой, Андрея Белого… Я очень люблю Булгакова – по-моему, это просто грандиозный писатель… А как звали того писателя, что написал о первой любви?
МК: Тургенев…
АН: Тургенев! Да, это по-настоящему круто, просто замечательно! Я понимаю, конечно, что не очень хорошо знаю русскую литературу: я совсем не читала Гоголя, например… Не читала «Войну и мир»… Зато читала «Анну Каренину» и обожаю эту историю!
МК: И все-таки, вы пишете по-французски. Существует ли какое-нибудь серьезное различие между бельгийцами и французами? Я задаю вам этот вопрос, потому что со стороны это разграничение порой представляется весьма зыбким, практически неразличимым – примерно так же на Западе, вероятно, воспринимают русских и украинцев. Такие уроженцы Бельгии, как, например, Магритт, Сименон, Жак Брель для подавляющего большинства русских являются представителями французской культуры…
АН: И тем не менее существует очень большое различие! Начнем с того, что мы не французы, а когда ты не француз – это уже кое-что да значит. Я обожаю Францию, однако французы всегда так гордятся собой, они так собой довольны, ведь у них есть Париж, настолько великолепный, замечательный город, так что, когда ты говоришь: «Я француз!» – в этом уже что-то такое есть. За этим утверждением скрывается грандиозное прошлое! А вот когда ты бельгиец, то невольно осознаешь, что не представляешь собой ничего особенного. Конечно, это заставляет человека чувствовать себя несколько приниженным, но могу вам сказать, что Бельгия – это страна сюрреализма, и этим все сказано! Я убеждена, что во Франции абсолютно не понимают некоторых вещей – не знаю, заметно ли это в России – но в Бельгии всюду, даже в обычной каждодневной жизни присутствует сюрреализм. Эти сюрреалистические вещи настолько глубоко вошли в быт людей, что уже не воспринимаются таковыми, хотя по своей сути они бесконечно странные… Но возьмите, к примеру, Маргерит Юрсенар – это великая писательница, и я считаю, что ее невозможно определить исключительно как бельгийку, поскольку она в равной мере могла бы считаться и романской, и американской писательницей. Однако при всем при том мне кажется, что быть бельгийкой – это прекрасная точка отсчета, способствующая пробуждению раздираемой противоречиями личность, которая находится выше тебя, которую ты сама не в состоянии до конца понять и которая не вписывается ни в какие национальные рамки.
МК: А как вы относитесь к делению литературы по половому признаку? Во Франции, например, сейчас даже слово «писательница» (écrivaine) употребляют крайне редко – кажется, его уже окончательно вытеснило слово «писатель» (écrivain). Я знаю, что многие французские феминистки склонны видеть в этом еще одно угрожающее проявление мужского шовинизма: на сей раз − в языке. Разделяете ли вы подобные опасения?
АН: Нет, я предпочитаю, чтобы меня называли «писателем». Мне кажется, что такого, устоявшегося, написания этого слова вполне достаточно для передачи заложенного в нем смысла. Я слышала, что некоторые женщины-писательницы настаивают, чтобы в применении к ним это слово непременно употреблялось исключительно в женском роде. Однако, по-моему, самое замечательное в профессии писателя – это возможность в течение жизни постоянно менять свой пол и принадлежать к тому полу, к которому ты сам хочешь. Поэтому я не понимаю, зачем обязательно настаивать на том, чтобы тебя называли только «писательницей», зачем таким образом себя ограничивать. Мне кажется, у нас некоторые просто отдают так дань модному американскому понятию «гендер», но лично меня все это совершенно не интересует.
МК: Над чем вы сейчас работаете?
АН: Сейчас я пишу новый роман, но не хочу пока об этом подробно говорить. Скажу вам только, что скоро он будет опубликован, и это будет нечто совершенно жуткое и невообразимое. Обещаю вам!
Опубликовано в журнале «Красный» (СПб, август 2005 года)
Вернуться на страницу «за Границей»