Хранитель черепа маркиза де Сада
В современной французской литературе наверняка есть фигуры более заметные, но вряд ли в ней найдутся личности столь же колоритные. Пьер Буржад родился в 1927 году и довольно поздно вошел в литературу: его первый роман «Бессмертные» был опубликован в 1967 году, когда писателю было уже тридцать девять. С тех пор Пьер Буржад стал автором многочисленных киносценариев и опубликовал более сорока книг, среди которых романы, сборники рассказов, театральные пьесы и даже альбомы фотографий. Его изобилующие «откровенными сценами» произведения были очень популярны в середине семидесятых, в разгар «сексуальной революции». В 1983 году его роман «Змеи» едва не был удостоен Гонкуровской премии. Многие критики причисляют его к последователям Жоржа Батая. Мне это сравнение кажется довольно приблизительным. Однако обилие перверсий в произведениях Пьера Буржада, пожалуй, действительно заставляет вспомнить прозу Батая. Осенью этого года в Галлимаре выходит очередная книга Буржада, посвященная фетишизму…
Сегодня писатель ведет жизнь затворника в Латинском квартале Парижа, практически ни с кем не общаясь, разве что по-прежнему является членом закрытого садо-мазохистского клуба и входит в жюри недавно учрежденной литературной премии маркиза де Сада, первыми лауреатами которой стали Катрин Милле (автор скандального бестселлера «Сексуальная жизнь Катрин М.»), Ален Роб-Грийе и издатель Лео Шер. У него дома, на книжной полке, выставлен череп великого маркиза – по крайней мере, люди, которые продали ему этот предмет, были уверены в его подлинности. Во время моего визита к Пьеру Буржаду я видела этот череп и даже смогла прикоснуться к нему рукой.
Маруся Климова: Вы опубликовали свой первый роман, когда вам было уже около сорока. Почему это произошло в столь зрелом возрасте? И что предшествовало этому периоду?
Пьер Буржад: Вообще-то я деревенский мальчишка, родился в деревне в Пиренеях. Писать начал, когда еще был совсем маленьким, в возрасте примерно семи лет, а потом уже не останавливался: так все время писал и писал… Можно сказать, что к занятиям литературой меня подтолкнули выстрелы, которые доносились с той стороны Пиреней, когда в Испании шла гражданская война. Я тогда еще ходил в школу. И вот я купил себе тетрадочку и начал день за днем записывать в нее свои впечатления. Так что писателем я хотел стать с самого детства. Правда эти мои детские тетрадочки не сохранились – я их съел, то есть отрывал от них по кусочку, жевал, иногда проглатывал. Даже не знаю, зачем я это сделал… Просто в детстве я любил есть бумагу – возможно, в организме не хватало каких-то веществ. Мои родители были людьми достаточно скромными, если не сказать бедными, и я должен был зарабатывать себе на жизнь самостоятельно, поэтому в детстве я пас коров. А потом стал адвокатом и проработал в этой должности довольно долго, хотя писать продолжал. Я почти во все издательства посылал свои рукописи, так как самое главное в этом деле – найти человека, который бы согласился тебя издать. Вот это-то и есть самая сложная задача для писателя! Художнику в этом отношении проще. Возьмите, к примеру, Ван Гога или Пикассо – они просто создают свои картины, и каждый может их увидеть и высказать свое мнение. И рано или поздно (если, конечно, вы Пикассо или Ван Гог) эти картины увидит каждый и поймет, что вы гений. Писатель же – совсем другое дело. Нужно найти кого-нибудь, кто поверил бы в ваш талант, в вашу книгу и опубликовал ее, чтобы люди смогли ее прочесть и оценить. А я вот в течение десяти лет не мог найти издателя! Моя первая книга – «Бессмертные» – представляла собой сборник эротических рассказов, в основном, о женщинах. И наконец, однажды, когда я уже совсем потерял надежду, Жорж Ламбрикс взял мою книгу. Представляете, а я даже имени его тогда не знал. Он пришел к Галлимару где-то в году 1963-1964, какое-то время до этого работал в издательстве «Минюи» у Жерома Лэндона: там они вместе опубликовали Беккета, Роб-Грийе, Клода Симона… Потом Ламбрикс ненадолго пришел в Грассе, создал там коллекцию «Галерея» и опубликовал Бютора… Ну а после этого его пригласили в «Галлимар», где он возглавил коллекцию «Ле шмен вер». Моя рукопись, от которой уже отказались шесть или семь издателей, совершенно случайно попала ему в руки. В пятницу он ее прочитал, а в понедельник уже позвонил мне. Возможно, если бы я встретил Ламбрикса в двадцать пять лет, у меня все сложилось бы иначе. Никогда не забуду минуты отчаяния, пережитые мною в те годы, когда все издатели отказывались от моей рукописи. Одно могу сказать вам определенно: в тридцать девять лет я родился заново, ибо тогда началась моя настоящая жизнь! Теперь у меня вышло уже пятьдесят книг, и все благодаря Жоржу Ламбриксу, который поверил в меня как в писателя! Кстати, буквально через десять дней тот же Ламбрикс принял к изданию рукопись Пьера Гийота «Могила для пятисот тысяч солдат», хотя он знал, что ее отказались печатать в «Сей». Но самое смешное, что люди, которые отказались публиковать первую книгу Гийота в издательстве «Сей» (Соллерс, Фуко, Барт), потом сами написали письмо в «Галлимар», и попросили, чтобы его новая рукопись «Эдем, Эдем, Эдем» была издана в коллекции «Ле Шмен». И тогда «Эдем» уже вышел в издательстве «Галлимар» с предисловиями тех, кто отказался публиковать его первую книгу в «Сей». Так что, сами понимаете, насколько ужасно иметь дело с издателями. Если бы мою книгу не опубликовали в 1967 году, возможно, ее бы вообще никогда не опубликовали. И я бы уже давно был мертв… Но Жорж Ламбрикс был человеком величайшей эрудиции, которого интересовало исключительно качества текста, поэтому он не пытался подогнать литературное произведение под какие-либо теории.
МК: Что касается теорий, то ваш приход в литературу совпал с пиком популярности журнала «Тель кель» и группировавшихся вокруг него творцов «нового романа», опиравшихся на модные лингвистические и философские концепции, ставивших под сомнение традиционные литературные жанры. Мне кажется, для вас это был не самый благоприятный контекст, поскольку ваши романы и рассказы по форме все-таки достаточно традиционны…
ПБ: Да, действительно, во французской литературе, особенно после войны преобладали теоретические вопросы: тогда все буквально зациклились на психоанализе, философии, лингвистике. Что касается меня, то я вообще все эти отвлеченные теории не выносил. Но в то время всю литературную общественность чрезвычайно интересовало то, что делает Жорж Ламбрикс. Вот почему моя книга «Бессмертные» сразу же вызвала резонанс, а великий критик Морис Надо даже поручил мне вести рубрику в «Кэнзэн литерэр». Таким образом он дал мне возможность выступить против теоретиков, которые уже всем порядком надоели – во всяком случае, мне так казалось! И я опубликовал там несколько статей против «Тель кель», который тогда возглавлял Филипп Соллерс. Эти статьи получили отклик в среде литераторов. Можете себе это представить: вы опубликовали текст, который не вписывается в теоретические рамки доминирующей на тот момент литературной тусовки, все, кто связан с «Тель кель» , не хотят вас читать, кто связан с «новым романом», тоже не хотят вас читать, и в результате, вы рискуете быть полностью раздавленным, так как вам очень трудно противостоять этой сплоченной группировке! К счастью, у Ламбрикса к литературе был свой подход, и после него французская литература уже стала совсем другой.
А первый мой контракт в 1966 году подписал еще сам Гастон Галлимар, который был основателем этого издательского дома. Гастон Галлимар, кстати, первым опубликовал Андре Жида, Поля Валери, Жана Жене, он печатал Селина, других великих писателей, и меня в том числе. Правда я сомневаюсь, что он что-нибудь из всего этого читал. И тем не менее, представьте себе, человек, фактически основавший современную французскую литературу, принял меня на равных, как друга. Я как сейчас помню нашу встречу: это был такой высокий, полный господин, одетый в черное, чем-то похожий на Черчилля. Затем Гастона Галлимара сменил его сын, Клод, ну а теперь издательством управляет Антуан Галлимар, с которым я на «ты», потому что я знал его еще совсем маленьким мальчиком… И надо сказать, что за эти тридцать лет моего сотрудничества с издательством «Галлимар» французская литература совершенно изменилась. Раньше говорили, что в «Галлимаре» нет ни одного члена Французской Академии, теперь их там целых пятнадцать, у этого издательства в руках все литературные премии, огромное количество самых разнообразных серий, хотя книг, похоже, сегодня уже никто не читает.
МК: Один из самых известных ваших романов «Шкаф», по которому впоследствии был даже снят фильм с Майклом Лонсдейлом в главной роли, многие критики сравнивали с произведениями Кафки. Насколько оправдано это сравнение?
ПБ: Ну, вы знаете, я пишу в этом романе о немцах… Дело в том, что во время войны я был еще совсем ребенком, ходил в колледж и изучал там греческий и латынь, и тут как раз немцы заняли Байонн, где находился этот колледж. Это было ужасно, на меня это произвело неизгладимое впечатление. Помню, от всех немецких солдат ужасно воняло, причем я ничего не придумываю, не преувеличиваю – они действительно распространяли вокруг нестерпимую вонь. Оказывается, в немецкой армии тогда не носили рубашек, а мундир надевался прямо на голое тело, так что сами понимаете… И вот, когда я стал взрослым, мне захотелось проанализировать: а каковы же немцы на самом деле, ведь мне они казались такими жуткими. После войны я несколько раз ездил в Берлин. В то время я много занимался театром, и одна моя пьеса была поставлена немецким телевидением. Представляете, мне тогда заплатили где-то около 30 тысяч немецких марок, и я поселился с подругой в самом лучшем отеле Кемпински, на Курфюстендамм. Мы с подругой отправились тогда в бар и пили там шампанское, а вокруг извивались полуголые наяды, солидные господа пили виски… Ну а потом нам захотелось посмотреть Восточный Берлин. Мы сели на метро и вышли на Чарли Пойнт, т.е. оказались на востоке. И тогда я увидел эту жуткую стену и понял, что должны были чувствовать восточные немцы, которые никак не могли попасть на ту сторону. Вот об этом как раз и написан роман «Шкаф». Про немца, который не может уехать из восточного Берлина: он видит за стеной западный Берлин, но не может туда перебраться. К тому же, в наследство от родителей ему достался огромный шкаф, который очень дорог ему как память, поэтому он никак не может с ним расстаться. А со шкафом, сами понимаете, через стену перебраться еще сложнее. Тогда он делает следующее: берет ножик, отрезает от шкафа по кусочку и каждое утро съедает эти кусочки с кашей. Таким образом, как только он съедает весь шкаф, ему тут же удается проползти под стеной в Западный Берлин, причем даже пронести туда шкаф внутри себя. Эта книга, действительно, имела большой успех в 1975-1976 году, и ее сразу же перевели на немецкий.
МК: Если не ошибаюсь, одна из ваших пьес посвящена России. Я слышала, что ее поставили или же собираются поставить в каком-то украинском театре…
ПБ: Правда?.. Честно говоря, я ничего не слышал об этой постановке…Могу сказать, что на эту пьесу меня вдохновил Жан-Поль Сартр, который был главным редактором журнала «Le temps moderne». Он писал там, в частности, о советских евреях, не желавших оставаться в России и намеревавшихся уехать в Израиль. Так вот, они были обязаны возместить советскому государству все расходы на образование, на здравоохранение и еще целую кучу бабок. Таким образом, сначала они приезжали в Москву, чтобы там выплатить все эти деньги, затем ехали в Вену, и уже из Вены отправлялись в Израиль. И вот, представьте себе, люди, которые уже все выплатили, отправляются в Шереметьево и там обнаруживают, что у них в паспорте нет какой-то печати. В этом случае их помещали в бараки, откуда они не могли уже выйти до тех пор, пока их вопрос не решится. Именно об этом я и написал. Точнее, вначале я хотел написать пьесу про советские времена и внести свой вклад в дело антикоммунизма. Но потом, немного поразмыслив, я решил перенести действие в царскую Россию. Героиня моей пьесы – женщина, которой царское правительство запрещает выехать за границу. Она подает документы на паспорт, но оказывается, у нее нет какой-то справки, поэтому паспорта ей приходится ждать целых двадцать лет… В Париже эта пьеса была поставлена с большим запозданием, потому что во Франции людям на все это глубоко плевать. Им бы только хихикать, а о таких проблемах они знать не хотят. А ведь даже во время оккупации пьесы Сартра шли в театре, и немцы кричали ему «браво! браво!»… Сартра, правда, потом обвинили в коллаборационизме, но это было чистое лицемерие – в Париже во время оккупации немцы были повсюду, они ходили по кафе, театры, так что с ними общались практически все, и никакого Сопротивления не было, все это чушь! Однако, когда французы видят такую пьесу, как «Паспорт», у них сразу же вытягиваются лица: «ах, что это за история, у нее нет документов, она не может получить паспорт, ну и что же тут такого, это же просто скучно!» Зато пятнадцать лет назад, когда моя пьеса была представлена на сцене в Нью-Йорке, в зале, в первом ряду, я заметил блондинку, которая просто заливалась слезами. Я подошел к ней и спросил: «Мадам, почему вы так плачете?» И она ответила мне: «Понимаете, я полька, а моя мама осталась в Варшаве и никак не может сюда перебраться.» Вот эта женщина понимала, что границу не так-то просто перейти. Ее мать осталась в Варшаве, а она живет в Нью-Йорке, и они никак не могут соединиться. Мы с ней познакомились, она оказалась преподавательницей, читала лекции в университете штата Каролина. И потом она написала чудесное предисловие к моей пьесе. Потому что только она смогла по-настоящему ее понять, ибо сама пережила эту трагедию.
МК: Если не ошибаюсь, эта пьеса была написана вами в 1984 году, то есть уже после вашего визита в Россию, а точнее, в СССР. Кстати, почему вас туда пригласили? Раньше ведь «пересечь границу» в обратном направлении — с Запада на Восток – тоже было не так-то просто, если, конечно, вы не были членом Коммунистической партии и не пользовались благосклонностью советских властей. Думаю, что если бы вы, например, создали свою пьесу «Паспорт» чуть раньше, то этот визит вряд ли бы состоялся, хотя вы и перенесли действие своей пьесы в дореволюционные времена.
ПБ: Нет, я никогда не был коммунистом, но я был «левым», как и почти все тогда во Франции, как тот же Сартр, например… Кроме того, я всегда терпеть не мог «правых». В свое время я резко выступил против Жоржа Помпиду, который в 1970 году взял и помиловал военного преступника Поля Тувье, причем сделал он это даже до начала судебного процесса. А ведь были неопровержимые документальные доказательства, подтверждавшие, что Тувье во время войны собственноручно убивал евреев, среди которых были женщины и дети. Помпиду же втайне издал указ о помиловании этого негодяя – непонятно, кто дал ему такое право! Тогда я и опубликовал в газете «Комба» девятнадцать очень резких статей, в которых призывал Помпиду дать публичное объяснение своему поступку. И обратите внимание, в то время Ширак являлся протеже Помпиду, и он до сих пор так ни разу и не обмолвился об этом решении своего покровителя, которое можно назвать сомнительным с юридической точки зрения, а с моральной – и вовсе омерзительным. Помпиду, естественно, ничего мне не ответил, зато меня приговорили к солидному денежному штрафу. Короче говоря, я выступал и против Помпиду, и против Жискар д’Эстена, потому что они оба были настоящими подонками. Отец Жискар д’Эстена, между прочим, был советником Петэна, так что сами понимаете… А левые тогда все сгруппировались вокруг Миттерана, и я поневоле оказался на стороне левых. Правда в какой-то момент я вдруг понял, что Миттеран настроен против коммунистов. На самом деле, его целью было понизить их популярность в массах. И когда я это осознал, то начал двигаться в направлении коммунистов, сблизился с ними и стал как бы их «попутчиком». Это было в 70-е годы. Я встречался с Жоржем Марше, мы с ним очень подружились. Правда, о нем тоже ходили слухи, что в молодости, когда ему было двадцать лет, он служил у немцев. Но что вы хотите: молодой парень, один в Париже, вокруг немцы, он просто вынужден был это сделать, чтобы спасти свою жизнь. В общем я писал для газеты «Юманите» по просьбе Жоржа Марше, и однажды он сказал мне: «Вы так много для нас сделали – если у вас есть какая-нибудь просьба, мы с удовольствием ее выполним.» А у меня была давняя мечта: я очень хотел побывать в Советском Союзе. И я об этом ему сказал, правда, я и не думал, что это возможно. И вдруг вскоре мне звонят по телефону: «Алло, вы приглашены в Советский Союз!» И вот, таким образом в 1980 году я оказался в Москве…
МК: И какое впечатление на вас произвел этот визит? В своих книгах вы довольно много пишете о сексе, а вот в Советском Союзе, например, эта тема была под запретом.
ПБ: Это правда. Когда я был в Москве, то я нигде не видел изображений русских женщин, хотя ожидал этого. Однако вместо этого всюду на стенах висели различные плакаты, написанные огромными красными буквами. Кроме того, люди вокруг читали исключительно учебники по математике и физике, а в маленьких садиках в каждом углу играли в шахматы, всюду стояли огромные статуи Ленина… И я действительно тогда подумал, что вот такое устроение общества вполне может соперничать с американским, меня все это очень вдохновило. Когда я оказался в Москве, я просто обезумел от радости: мне все там так понравилось, и люди, и общественный строй! Никогда не забуду такую картину: зима, всюду снег, а навстречу нам с другом идет человек в военной шинели и несет под мышкой огурец огромных размеров. Он нес его с таким серьезным, сосредоточенным видом, что можно было подумать, что это какое-то секретное оружие особой формы, а вовсе не огурец. Правда, огурец действительно был необыкновенного размера, так что вполне возможно, что это действительно было оружие, и мы с другом невольно догадались об истинном назначении этого предмета. А какой там роскошный был Дом писателей! Не знаю даже, писатели это были или нет, но люди, которые нас там встречали, все были очень солидные, вальяжные, красивые! Мы с приятелем из Франции зачем-то притащили с собой запасы продовольствия, потому что боялись, что в России нам нечего будет есть. А они курили «Винстон», пили роскошный коньяк – я тоже так хотел. И какой пир они нам устроили, чем только не угощали: от черной икры до замечательных пирожков с капустой! Про водку, вино и шампанское я вообще не говорю. Мы просто упивались и объедались разными деликатесами. Помню, там был какой-то офицер, который пригласил меня на танец, но я отказался, а вот мой друг согласился и станцевал с этим офицером вальс. И поселили нас тоже в роскошном отеле-люкс. О, я до сих пор не могу забыть Москву и все мечтаю туда вернуться! Хотя, говорят, теперь там все изменилось в худшую сторону. Честно вам скажу: когда я впервые увидел фотографию Горбачева, где он, кажется, был среди голых девиц в военных фуражках, так вот, когда я впервые увидел этот снимок, то сразу почувствовал, что от этого типа ничего хорошего ждать не приходится, что он разрушит всю эту великолепную страну. И я оказался прав!
МК: Насколько я понимаю, не только в «Паспорте», но фактически в каждой из ваших пьес описывается какая-то определенная страна, и даже не столько страна, сколько психология ее жителей, их традиции, уклад жизни…
ПБ: Да, в общем можно сказать, что большинство моих пьес – это такая своеобразная карта Европы. Причем в некоторых я описываю тоталитарные режимы. Одна пьеса – об Испании времен Франко (“Orden”, 1969), затем я написал пьесу о нацизме («Deutsches Requiem», 1973), и потом я намеревался создать еще одну пьесу – о Советском Союзе – и назвать ее «Надгробие Сталина». Как раз тогда, я помню, Ален Оливье поставил пьесу Гийота «Прыжок вперед». Этот текст впоследствии вошел в его роман «Проституция». Помню, он нашел весьма необычное, очень впечатляющее сценическое решение: пара актеров, изображавших солдат, бродили по сцене без штанов и совершали половой акт друг с другом, в это время еще одного типа увозили в тележке, а вокруг были разбросаны куски сырого кровоточащего мяса – это мясо они каждое утро покупали в мясной лавке по соседству, какие-то дешевые обрезки и внутренности. А затем в театре Шайо Антуан Витез поставил спектакль по роману Гийота «Могила для 500 тысяч солдат». Вот это было зрелище, скажу я вам! Актеры дрочили прямо на публику, то есть сначала они пили пиво, а затем, пьяные, трахались друг с дружкой, дрались – просто ужас, ужас! Кстати, Антуан Витез был довольно интересной личностью, членом компартии и близким другом Луи Арагона. Тем не менее, он возглавлял один из самых больших театров – театр Шайо – и делал там воистину диковинные вещи. Я, кстати, написал ему письмо, совершенно не надеясь, что получу ответ. И что же? Он мне ответил! Я предложил ему свои пьесы – о Франко, Гитлере, Сталине. Мы с ним даже вместе сделали первый акт пьесы о Сталине, и он собирался представить мою пьесу в Авиньоне, но, к сожалению, три месяца спустя он умер. А остальные режиссеры, которым я ее предлагал, опасались связываться с коммунистами. Поэтому эта пьеса так и осталась незавершенной.
МК: А вы были знакомы с Арагоном? Я слышала, что его брак с Эльзой Триоле был далеко не столь идеальным, как это принято считать, и после ее смерти многое, что было до поры «тайным», стало достаточно «явным» для окружающих. Это правда?
ПБ: Да, я с ним встречался пару раз незадолго до его смерти. Помню его лицо: белое, ни кровинки, и большие ярко-голубые глаза. А насчет «перемен» после смерти Эльзы – это чистая правда. Его последний любовник – Жан Риста – в ту пору был еще совсем юным мальчиком. А когда Арагон умер, то Жан Риста заявил в «Галлимаре», что ему принадлежат исключительные права на все литературное наследство Арагона. Он возглавлял журнал «Диграф», который выходил при издательстве «Галлимар», но после этого его заявления Антуан Галлимар пришел в такую ярость, что закрыл журнал «Диграф». И в результате, у Жана Риста возникли проблемы как с издательством «Галлимар», так и с коммунистической партией, руководство которой не особенно приветствовало тот факт, что Жан Риста во всеуслышание заявил о нетрадиционной сексуальной ориентации их главного писателя. Последнее, впрочем, кое-как утряслось. Вы же знаете, что при «Юманите» постоянно, примерно раз в месяц, выходит газета «Les lettres françaises», которой некогда руководил Арагон. А теперь ее возглавляет Жан Риста.
МК.: С кем еще из французских писателей вам приходилось встречаться? Точнее, какие встречи вам запомнились больше всего?
ПБ: Однажды я мельком видел Сартра. Мы с Ламбриксом проходили по коридору издательства «Галлимар», и дверь в кабинет Робера Галлимара была открыта. Он сам сидел за столом, а перед ним, спиной к нам, сидел Жан-Поль Сартр. Робер заметил нас и кивнул. Ламбрикс зашел в его кабинет и о чем-то с ним заговорил. Я же остался стоять на пороге. Сартр окинул меня рассеянным взглядом. Затем мы пошли в кабинет Ламбрикса. Ламбрикс казался задумчивым, он перебрал на столе какие-то бумаги, а потом вдруг обратился ко мне: «Ты видел его затылок? – Чей затылок? – Затылок Сартра». Я молчал, не понимая, что он имеет в виду. «И что же с его затылком? – спросил я наконец. – У него затылок ребенка». Вот и все.
Жан Жене – великий писатель. Я часто встречал его в театре, когда представляли его пьесы. И даже сделал с ним интервью для «Кэнзэн литтерэр», поскольку публиковал там свои беседы с писателями, которые мне нравились, были мне близки. Жене был очень добр, он даже разрешил мне сфотографировать себя в кровати – и это единственные фотографии, где он лежит в постели. Но потом он вдруг запретил мне публиковать это интервью, и я ужасно расстроился. Помню, я зашел в «Галлимар» и встретил там Жоржа Ламбрикса, который сразу же поинтересовался у меня: «Что такое? Почему ты такой грустный?» А я ему объяснил, что только что один тип, с которым я сделал интервью, запретил мне его публиковать. Павда я не сказал, что это Жан Жене. И он тогда сказал: «Ну и скотина! А кто же это?» Я ответил, что Жан Жене. «Ах, негодяй! Мерзавец!»
Я был достаточно близко знаком с Пьером де Мандьяргом. В ранней молодости лет я прочитал его «Солнце волков» и был поражен в самое сердце. Я даже послал ему восторженное письмо, а он в ответ прислал мне открытку. Когда через двадцать лет я пришел к нему, чтобы взять интервью для «Кэнзэн литтерэр», то напомнил ему об этой нашей «переписке». Это был удивительный писатель, последний луч «черного солнца» сюрреализма… Его жена Бона, художница и поэтесса, рассказала мне об одном интересном приключении. Как-то, поругавшись с ней, он отправился в Венецию и поселился там в одном из роскошных палаццо. Он чувствовал себя крайне несчастным и одиноким, плюс ко всему, у него обнаружился солитер. Он начал лечиться и избавился от этой неприятности. После он рассказал обо всем в письме Боне, а та ответила ему: «Редкий случай, когда вы нашли себе друга, с которым вам удалось договориться!»…
Как-то февральским днем в начале семидесятых я видел Самюэля Беккета. Я пил кофе на Монпарнасе и заметил Беккета в трех шагах от себя! Он сидел за столиком с двумя дамами, которые что-то щебетали, а он не обращал на них ни малейшего внимания. Ему принесли две порции виски, и он сразу же все выпил залпом. Он был высокий, худой, я как сейчас вижу перед собой его бледно-голубые круглые глаза, совершенно лишенные ресниц. Была зима, на улице жуткий холод. Беккет был одет в старый костюм коричневого цвета. Я осмотрел его с головы до ног и заметил, что на нем нет носков. Его стоптанные башмаки были надеты прямо на босу ногу. Он сидел, поэтому брюки задрались и обнажили щиколотки. Ноги были костлявые, лилово-красные от холода. Вот эта деталь запомнилась мне больше всего.
МК: В ваших книгах обычно очень много секса, причем далеко не всегда в привычных и общепринятых формах. Откуда у вас эта тяга к нарушениям всевозможных табу? А может быть, это вообще такая чисто французская черта – тяга к перверсиям?
ПБ: О нет! У любого человека в наше время, вне зависимости от национальности, вообще отсутствует личная жизнь. Я даже порой думаю, что мы все втянуты в какую-то чудовищную машину: внутри секс, фантазмы, а снаружи – история, войны. Ведь ты вовсе не проживаешь свою жизнь, и то, что ты пишешь в книгах – это тоже не твое. Как говорил Борхес: у писателя не должно быть никаких биографий и библиографий. Вот недавно ночью мне в голову пришла мысль, что по уму я все еще остался в семилетнем возрасте. И еще я подумал о том, что этот мир скоро продолжит свое развитие без меня, хотя только лишь сейчас я к нему начал по-настоящему привыкать… Однако в глубине каждого из нас можно обнаружить целый поток непристойностей, и это касается абсолютно каждого, такова реальность. Вы знаете, когда я был ребенком, мне казалось, что очень важно описать буквально все, что находится внутри человека, чтобы выявить всю его сущность. И кажется, постепенно мне это удалось. А в человеке присутствуют самые разные тенденции, и он по природе своей бисексуален. Уже очень давно я написал книгу «Прошедшее простое» – «Passé simple» − это была моя вторая книга после «Бессмертных». События, описанные в ней, начинались в 1936 году, то есть книга была отчасти автобиографическая. А «passé simple» − это такая форма глагола, обозначающая прошедшее время во французском языке, самое простое, то есть, если вы употребляете эту глагольную форму, то как будто создаете череду образов, рисуете такие простые картинки. Чаще всего во французском употребляют время imparfait – прошедшее несовершенное, когда время длится – а у меня все было описано в passé simple. Это были такие картинки, сменяющие друг друга, как в сознании ребенка. Но когда я принес эту книгу в Галлимар, то им не понравилось название, и они сказали, что это похоже на учебник по грамматике, и предложили назвать ее «Розовая роза». Эта идея пришла в голову Ламбриксу, потому что в 1936 году Народный фронт пытался совершить революцию, все говорили о «красной розе» революции, но она на поверку оказалась «розовой». Сперва я согласился, и книжка вышла под этим названием, а потом мне стало досадно, меня стало ужасно раздражать это название. Сам не знаю почему. Они меня убедили, и мне показалось, что название неплохое, забавное, но сейчас я об этом очень жалею. Кроме того, там содержится рассказ о моем детстве, написанный от третьего лица множественного числа мужского рода. На мой взгляд, это очень удачная находка. Мне захотелось рассказать о себе от третьего лица множественного числа, мужского рода. У меня там все время «они пошли, им показалось, они засмеялись» и т.д. Думаю, что все мужчины были так или иначе вовлечены в военные действия – ведь дело происходит накануне войны. Кроме того, там было несколько новелл гомосексуального характера. В общем, мне хотелось как будто вывернуться наизнанку, показать все, что во мне заложено, все тенденции, все фантазмы, все страсти, терзавшие меня. Потому что, в общем-то, они присущи любому человеку, просто никто об этом не говорит, все скрывается внутри, загоняется в подсознание. В своей предпоследней книге «Человеческий объект» я как раз и рассказываю о своей жизни, пытаюсь объяснить по мере сил свои мечты, выявить свою потаенную сущность. Кстати, в следующем году в издательстве Галлимар выйдет вторая часть этой книги – «Фетишизм». Я рассказываю в этих книгах о своем сексуальном опыте, и этот опыт, думаю, похож и на ваш, и на опыт всех других людей. В каждом человеке есть и гомосексуальные тенденции, и тенденции к педофилии…
МК: То есть в вашей новой книге, посвященной фетишизму, речь идет исключительно о сексе? Но ведь к фетишистам принято относить и тех, кто собирает и хранит у себя предметы, некогда принадлежавшие знаменитым людям?
ПБ: В основном это связано с сексом… Но у меня есть, например, письмо Селина, которое я приобрел уже давно, во время одного аукциона, когда оно стоило буквально гроши. Теперь же, думаю, будет стоить довольно-таки дорого. Но пока я не собираюсь его продавать. Больше всего для меня важен тот факт, что Селин сам, лично, лизал его – и марку, и конверт, чтобы его заклеить – поэтому на этом письме сохранились следы его слюны, подлинные свидетельства его жизнедеятельности. Я часто выбрасываю сами письма, которые мне присылают, а вот конверты храню всегда – именно по этой причине. Письмо Селина датировано 13 апреля 1951 года – через два месяца он уже вернется во Францию, но пока еще этого не знает. Его адвокату пришла в голову гениальная мысль: просить визу для врача Луи-Фердинанда Детуша, и визу тотчас же дали. Власти, преследовавшие Селина, не знали, что на самом деле его звали Детуш. Поэтому в июне 1951 года Селин прямиком попал в объятия Гастона Галлимара, и эти объятия не размыкались уже до самого конца жизни Селина, то есть до 1961 года.
МК: Как-то, просматривая названия ваших книг в Интернете, я обратила внимание на не совсем обычное название одной из них: «Футбол – это война, продолжающаяся другими способами». Кажется, это перефразированное изречение Бисмарка, правда Бисмарк говорит о политике, а вы – о футболе. К сожалению, пока мне так и не удалось достать эту книгу, чтобы ознакомиться с ее содержанием. О чем эта книга? Неужели о футболе?
ПБ: Ну да, именно так. Я считаю, что футбол – это выражение чудовищного национализма. Например, в Англии членами клубов болельщиков являются в большинстве своем ультраправые. Мне никогда не нравился футбол. И политика тоже всегда представлялась дерьмовым занятием. Мы живем в «кинократии», которой правят циники, именем народа удовлетворяющие свои шкурные интересы. Меня всегда волновали вопросы национализма, нетерпимости, насилия, угнетения человека человеком. Моя книга «Змеи», в которой я описываю войну в Алжире, едва не получила Гонкуровскую премию. Однако, когда я писал эту книгу, я чувствовал себя мерзавцем, особенно по сравнению с Альбером Камю и Пьером Гийота, поскольку они писали свои книги собственной кровью, а я – просто словами. Помню, я открыл книгу Камю «Лето», и прочитал там: «мы вышли на равнину, черную от солнца». В этот момент я как будто почувствовал удар в сердце. Я никогда не был в Алжире, но тут внезапно увидел горные плато, слепящее солнце, белое небо. Ночью я встал и начал писать, и за несколько месяцев написал книгу «Змеи». И все же, в этой книге очень много моих чувств и размышлений, это очень искренняя книга. Ведь мой брат воевал в Алжире, и я постоянно находился в тревожном предчувствии, что его могут там убить. Я посвятил ее Жоржу Ламбриксу, а издал ее Филипп Соллерс, который сейчас возглавляет в Галлимаре серию «Infini». Таким образом я пытался примирить обоих. Но, похоже, мне это не удалось: последний был слишком молод, а Ламбрикс вскоре умер.
МК: Кажется, вы чуть ли не единственный автор в «Галлимаре», который добровольно перешел из «белой» серии в «черную», то есть начал писать детективы. Правда, последняя ваша книга «Крашвиль» и вовсе вышла в издательстве Фламмарион, которое сейчас возглавил Фредерик Бегбедер. Последний, кстати, как-то назвал вас в числе писателей, оказавших на него наибольшее влияние.
ПБ: Да, действительно. Большинство галлимаровских авторов стремятся подняться из «черной» серии в белую: такое впечатление, что для них это как из бездны ада возвыситься ближе к небесам. Но я лишен этих предрассудков. Помню, человек, возглавлявший в издательстве Галлимар «черную» серию, попросил меня придумать для нее девиз. И я придумал следующее: «В черной серии можно найти все, что угодно, кроме литературы». Неплохо, да? Ведь эти книги читают точно так же, как газеты и журналы, то есть, чтобы отвлечься и провести время. Первый мой детектив «Питбуль» был опубликован в Галлимаре в 1997 году и тут же получил Премию Поля Феваля за популярную литературу. Были еще детективы «Розовый телефон», «Вперед, обезьяны!» (кстати, под обезьянами я имею в виду женщин) и самый последний – «Крашвиль», в котором маньяк по имени Грюбюдю убивает женщин на улицах Нью-Йорка…
Однако кроме прозы и театральных пьес я пишу еще и стихи. На обложке моего поэтического сборника «New York Party», изданного в 1969 году, был помещен рисунок Мэна Рея: рушащийся небоскреб, который до ужаса напоминает картины, транслировавшиеся по всем телеканалам 11 сентября 2001 года. Некоторые мои постоянные читатели даже увидели в этом какое-то пророчество, хотя я ничего такого в виду не имел. Что касается Бегбедера, то я очень признателен ему за то, что благодаря ему меня после многолетнего перерыва снова стали приглашать на телевидение. А для современного писателя это очень важно, потому что, если вас не показывают по телевизору, то ваши книги очень скоро перестают покупать со всеми вытекающими отсюда последствиями, в общем, вы понимаете…
МК: Возвращаясь к теме нарушения всевозможных табу. В своей жизни вам приходилось переступать границы дозволенного исключительно в воображении? Насколько в ваших книгах реальность соседствует с вымыслом? Я слышала, например, что вы входите в жюри учрежденной в 2001 году литературной премии имени маркиза де Сада, который, как известно, заплатил за свои фантазии достаточно дорогую цену…
ПБ: Да, эту премию предложил учредить один очень богатый человек, который попросил сохранить его имя в тайне. А состав жюри могу вам сообщить: возглавляет жюри адвокат Лионель Арасил, среди членов: Катрин Милле, Катрин Роб-Грийе, Шанталь Тома, мадмуазель Якуб (из «Либерасьон»). Лауреатами же премии уже стали Картин Милле, издатель Лео Шер и Ален Роб-Грийе. В качестве награды Катрин Милле должна была получить прекрасную плетку семихвостку, рукоять которой была инкрустирована, кажется, перламутром. Но, к сожалению, награда не дошла до победителя, поскольку во время торжественной церемонии ее кто-то стащил. А Лео Шеру достался огромных размеров искусственный фаллос, сделанный очень тщательно, искусно и с большой любовью. Но кажется, на сей раз, его все же удалось вручить лауреату. Что вручили в качестве приза третьему лауреату, к сожалению, я забыл. Думаю, я тоже вполне могу рассчитывать на получение этой премии, хотя, надо сказать, что у нас в Париже немало достойных кандидатов. В частности, я довольно хорошо знал одну художницу, которая делает различные композиции прямо на своем теле. Например, она режет себя ножом, зашивает огромной иглой свои губы и влагалище, втыкает в свое тело вилки, в общем, делает просто ужасные вещи, ну а я ее фотографировал во время этих актов. И это продолжалось до тех пор, пока один мой знакомый не сказал мне: «Ты что, с ума сошел! На твоем месте я бы поостерегся, ведь эта женщина явно психически неуравновешенна. И если она режет ножом себя, то кто может помешать ей в один прекрасный день пырнуть и тебя?» Я прислушался к его совету, и мы с ней расстались. В 2003 году мы совместно с ней выпустили книгу: с фотографиями и моими эротическими стихами. Но с тех пор я ее больше не видел и не знаю, что с ней стало. Вообще, я могу назвать себя человеком достаточно сдержанным, но в то же время не чувствую внутри себя абсолютно никаких барьеров. Меня всегда привлекали люди, которые делали просто ужасные вещи. Кстати, я снял уже несколько короткометражных фильмов вместе с моей подругой-художницей – один называется «Писатель и его собачка». В роли собачки выступает моя подруга, а я вожу ее, абсолютно голую, на поводке по Парижу, затем кормлю сушеными свиными ушами, чтобы она немного поправилась. Меня вдохновил на этот фильм мой собственный рассказ про боксера, в котором молодой боксер, склонный к мазохизму, изображает собаку своей любовницы, а она засовывает ему в рот кусочек сахара, смоченный своей менструальной кровью. При этом она говорит ему: «Соси, Медор, да не торопись – это же кровь твоей хозяйки!» И между прочим, фильм «Писатель и его собачка» в течение четырех месяцев без перерыва показывали на родине Захер-Мазоха, в Граце. Все просто обезумели: эта короткая лента имела огромный успех!.. Однажды я устроил публичную порку своей подруги на своем творческом вечере и сопровождал это действо чтением отрывков из своих произведений… Как-то я даже принимал участие в черной мессе, организованной моим приятелем, художником Мишелем Журньяком, и даже съел немного кровяной колбасы, которую он изготовил из собственной крови: он шприцем набрал у себя из вены немного крови, смешал ее в мисочке с мясным фаршем и сделал такую небольшую колбаску. А затем некий «церковный служка» раздал всем по кусочку, как причастие: «ешьте мою плоть, пейте мою кровь». Кстати, много позже, когда я познакомился с Жаком Анриком и Катрин Милле, я рассказал им эту историю. И тут Катрин воскликнула: «Но я же тоже была там! Я как раз выступала в роли церковного служки и раздавала всем эту колбасу!» Мишель Журньяк, облаченный в расшитые золотом одежды, стоял у алтаря и изображал священника. Но скажу вам по секрету, я не стал есть эту колбасу, я поступил с этим кусочком точно так же, как поступал с церковной облаткой, которую мне пихали в рот еще в далеком детстве: просто прикрыл лицо руками и тихонько выплюнул ее в платочек, а в рот себе положил кусочек шоколадки и стал ее посасывать. Должен сказать, что всегда терпеть не мог кровяную колбасу, хотя в некоторых областях Франции это блюдо считается деликатесом.
В те далекие семидесятые годы Мишель Журньяк издавал журнал под названием «Юмидите»[1], это название было напечатано точь-в-точь такими же буквами, как и в газете «Юманите». В этом журнале я опубликовал семь фотографий менструальных тампонов, которые дала мне Джина Пейн, американская художница, постоянно совершавшая чрезвычайно откровенные и провокационные акции. Вообще, менструальная кровь – это нечто священное. Однажды мне пришлось сосать тампон, пропитанный менструальной кровью одной из моих подруг. Могу сказать, что это подобно инициации, причащению, это сближает лучше любых разговоров и даже совместного проживания.
Кроме того, мне частенько приходилось принимать участие в сеансах садомазохизма, я даже сам их устраивал для моей близкой подруги, художницы и поэтессы. Я приводил ее с собой, уже на лестнице ей завязывали глаза, снимали с нее всю одежду, кроме туфель и чулок, и в таком виде вводили ее в комнату, затем привязывали к такой огромной железной конструкции, подвешивали за кисти рук. Здоровенный полуголый мужик, изображавший палача, спрашивал ее, сколько ударов хлыстом ей нужно. Не помню уж, сколько она требовала, семь или десять, но после каждого удара она его благодарила. А потом мы пошли пить шампанское, оставив ее висеть там в голом виде. Через некоторое время мы ее, конечно, отвязали, она была просто счастлива. Такие сеансы я организовывал неоднократно, моей подруге это очень нравилось, правда самое большое удовольствие она получила, когда это проделывала женщина, у которой, по ее словам, были очень нежные и умелые ручки. Теперь я больше этим уж не занимаюсь, все-таки возраст… Хотя кое-что по-прежнему себе позволяю. Когда-то я был членом тайной секты сторонников Сен-Жюста, и каждый год в определенный день (дата не разглашалась, дабы избежать присутствия посторонних) на площади Согласия мы с друзьями поднимают бокалы, отмечая смерть Людовика XVI.
МК: Форма ваших произведений достаточно традиционна, а вот об их содержании этого не скажешь. К какому литературному направлению вы сами себя относите?
ПБ: Я могу только процитировать вам отрывок из собственной книги «Механический эрос»: «Иногда, поскольку я провел несколько ночей в одиночестве… я просыпался и задавал себе вопрос: как же это возможно, чтобы у той, кого я люблю, была дырка внизу живота, дырка, в которую я собирался войти… И тут я вдруг подумал о земле. Я точно знаю, что настанет день, когда мне придется войти в какую-нибудь дырку в животе земли, но я никак не могу себе представить – как же такое возможно, мне это кажется невероятным». Так что, сами понимаете, я писатель-реалист, в полном смысле этого слова. И если уж меня постоянно тянет нарушать всевозможные запреты и табу, то я могу ответить на это так: «А кто вообще способен отказаться от исполнения своей мечты, пусть даже самой низменной и извращенной?!» Кого не интересует человеческий объект? Я же человек, и ничто нечеловеческое мне не чуждо – к этому мне больше нечего добавить.
[1]Юмидите (Humidité) − букв. «сырость».
Опубликовано в журнале «Топос» (Москва), июнь 2005 года
Вернуться на страницу «за Границей»