Доминик Фернандес. Гомосексуальность, танец и смерть
Доминик Фернандес – писатель уже далеко не молодой, но во Франции по-прежнему очень читаемый и почитаемый. Член Французской академии, автор двух десятков книг, большинство из которых переведены на основные языки мира. В 1976 году он стал лауреатом престижной литературной премии Медичи (за роман «Порпорино или тайны Неаполя» ), а в 1982 году за роман о Пазолини «В руке ангела» был удостоен Гонкуровской премии. Едва ли не самой характерной чертой, а точнее, темой, творчества Доминика Фернандеса является сексуальность в самых разнообразных ее проявлениях. И это далеко не всегда остается безнаказанным. Несколько лет назад, например, издательство «Seuil» отвергло его предисловие к юбилейному изданию «Дон Кихота» из-за содержащихся там чересчур откровенных размышлений по поводу нетрадиционной сексуальной ориентации Сервантеса…
Сегодня Доминик Фернандес успешно совмещает занятие литературой с журналистикой и работой в крупном парижском издательстве «Грассе». Страстный путешественник, он в свое время очень много писал об Италии, которая, по его словам, «всегда остается в его сердце». Одним из последних его увлечений стала Россия, которой он посвятил по меньшей мере пять книг, среди которых: жизнеописания Гоголя, Чайковского, Эйзенштейна, роман о Петербурге и, наконец, «Dictonnaire amoureux de la Russie» («Словарь влюбленного в Россию»). Еще совсем недавно Доминик Фернандес возглавлял жюри литературных премий им. Ваксмахера и Поля Леруа-Болье, учрежденных французским посольством в Москве.
Маруся Климова: Насколько я знаю, вы родились в не совсем обычной семье. Во время войны ваш отец оказался в числе коллаборационистов, то есть тех, кто сотрудничал с немецкими фашистами, в то время как ваша мать, наоборот, была участницей Сопротивления. Не могли бы вы рассказать об этом немного подробнее?
Доминик Фернандес: Мой отец был очень влиятельным литературным критиком, он писал о Жиде, Прусте, Мальро, до 1934 года он был коммунистом. Когда в феврале 1934 года во Франции произошло что-то вроде попытки фашистского путча, он основал комитет бдительности, куда вошел сам, вместе с Арагоном и другими коммунистами. Но в дальнейшем его взгляды резко изменились. В 1936-1937 годах он примкнул к фашистам, став сторонником Дорио, основателя профашистской Французской Народной Партии. Кстати, отец был в близких отношениях и с Селином. До войны пребывание в профашистской партии было личным делом человека, однако во время войны, когда он стал коллаборационистом, они с моей матерью окончательно разошлись. Правда, разрыв между ними произошел еще в 1932-1933 году. Я жил с матерью, а отца видел только по воскресеньям. Я не одобрял его поведения, и, как все мои сверстники, был сторонником генерала де Голля. Конечно, все это на меня очень сильно подействовало. Он всегда был очень умным и тонким человеком. Он любил Англию, а Германию не любил никогда. Во время войны он спас многих евреев. Но он печатался в коллаборационистской прессе. Незадолго до Освобождения он покончил с собой. Все это мне кажется страшной глупостью с его стороны. Зато моя мать, наоборот, активно боролась с немцами. Жорж Бидо, лидер подпольного движения Сопротивления, был ее большим другом.
МК: Были ли у вас потом какие-нибудь проблемы из-за отца?
ДФ: Нет. Только личного характера. Я был еще слишком мал в то время. Я всегда очень ценил своего отца, как писателя, но его политических взглядов я никогда не разделял. Для меня так и осталось тайной, почему он сделал такой выбор. Он был очень интеллигентным человеком, вовсе не нацистом. Просто это было очень сложное время. Андре Жид поехал тогда в СССР, которому симпатизировал, но то, что он там увидел, его потрясло. А Сартр, наоборот, увидел в Советском Союзе то, что ему хотели показать. Может быть, и не нарочно, но даже если он просто позволил обвести себя вокруг пальца, это странно… Ведь он же не был полным идиотом, и ему доверяли очень многие.
МК: Предисловие, которое вы написали к новому переводу романа «Дон Кихот», готовившемуся в издательстве «Сей» к 450-летию Мигеля де Сервантеса, было отвергнуто. Правда, потом оно под названием «Странствия рыцаря» было опубликовано в журнале Филиппа Соллерса «Infini». Судя по всему, причиной отказа послужило высказанное вами предположение о гомосексуальности Сервантеса?
ДФ: Да, совершенно верно. Однако всем известно, что Сервантес был любовником кардинала Аквавива, а потом жил вместе с одним алжирским вельможей. Тем не менее, я старался не обращать внимания на эти факты, а просто проанализировал текст «Дон Кихота». Вспомните, его любовь к Дульсинее существует только на расстоянии, стоит ему приблизиться к реальной женщине, как он чувствует приступ тошноты, ощутив в ее дыхании резкий запах чеснока. И объект желания сразу же превращается в объект отталкивания. Недаром на одном из рисунков Сальвадора Дали Дульсинея изображена в окружении свиней и поросят, да и сама похожа на эту свинью. А вообще, во всем романе вы не найдете ни одной привлекательной женщины, многие имеют сильные характеры, волю, но в них совершенно отсутствует физическое очарование. В «Дон Кихоте» привлекательны только травести или эфебы, и то только потому, что они похожи на мальчиков. Неужели у вас в России это никому не бросилось в глаза?
МК: Нет, пока, вроде бы, об этом никто не говорил. Правда, когда у нас отмечалось столетие Эйзенштейна, его латентная гомосексуальность стала почти притчей во языцах. И, кстати, возможно тоже с вашей легкой руки, ведь вы об этом написали еще в 1972 году в книге об Эйзенштейне, которая два года назад вышла в России.
ДФ: Этой особенности Эйзенштейна трудно не заметить. Его отношения с Александровым, с Мейерхольдом, с женщинами, его рисунки, и, самое главное, его фильмы – все говорит об одном. И сам Эйзенштейн сказал о себе: «Если бы не Леонардо, Маркс, Ленин, Фрейд и кино, то я, вполне возможно, стал бы вторым Оскаром Уайльдом».
МК: В своем романе «Суд чести», посвященном Чайковскому, Вы тоже довольно много внимания уделяете его гомосексуальности. Вы, наверное, знаете, что в советское время гомосексуализм не только был запрещен, но и на саму эту тему было наложено табу. Например, имя поэта Михаила Кузмина именно по этой причине у нас никогда официально не упоминалось. А вот Чайковский считался классиком, как Пушкин, как Тургенев, и все как будто забыли о том, что он был гомосексуалистом. Как вы думаете, почему?
ДФ: Действительно, это было табу. Но Чайковский, в отличие от Кузмина, имел всемирную известность, мировую славу, запретить его было практически невозможно. Поэтому Чайковского старались использовать, закрыв глаза на его гомосексуальность, умело скрывая этот факт. Например, переписка Чайковского, опубликованная в то время, была просто вся изрезана, из нее были выброшены все интимные куски. Коммунисты были пуританами, они хотели, чтобы у них все было положительно. А гомосексуальность, ко всему прочему, считалась буржуазным пороком, проявлением декаданса. Они исказили его образ, сделали из него мумию.
А история с холерой, от которой якобы умер Чайковский — это тоже была ложь, изобретенная государством.
МК: Зато теперь в России существует общество гомосексуалистов, которое называется «Общество Петра Ильича Чайковского».
ДФ: И в балете Бориса Эйфмана тоже откровенно говорится о гомосексуальности Чайковского. Я видел его два раза. Один раз – в Александровском театре, второй раз – в Малом, оба раза в Петербурге. Было очень много народу, спектакль имел огромный успех.
МК: Неужели у всех, о ком вы пишете, вы замечаете гомосексуальные тенденции?
ДФ: Вовсе нет. Например, у Тургенева это предположить трудно. Но вообще эти тенденции есть в каждом: ведь любой человек по природе своей бисексуален.
МК: Существует точка зрения, что и Дантеса привлекал Пушкин, а не его жена?
ДФ: Да, это очень похоже на правду. Вообще, гибель Пушкина окружена тайной. А как вы думаете, Дантес нравился Пушкину?
МК: Трудно сказать.
ДФ: Ведь Пушкин вел себя очень странно, и фактически сам спровоцировал Дантеса. Во всяком случае, в романе «Евгений Онегин» Онегин определенно влюблен в Ленского. Однако, в то время подобная ситуация была безвыходной, и он его убивает. Вернее, Ленский сам на это напрашивается, ибо это единственный выход для него. В своем романе «Суд чести» я интерпретирую отношения Ленского и Онегина именно так. Вы помните, как в опере? Перед дуэлью они поют дуэтом, что могли бы быть друзьями. Потом сближаются, а потом: нет, нет, нет… и паф! В то время было невозможно признать гомосексуальную любовь, поэтому смерть была единственным выходом.
МК: А почему все-таки вас так интересует гомосексуальная тема?
ДФ: Вероятно, потому что я сам гомосексуалист. Когда я был молодым, у нас во Франции — как и в России — тоже существовало подобное табу. Это было ужасно. В пятидесятые годы мы чувствовали себя настоящими париями.
МК: Но у вас же не было статьи в Уголовном Кодексе, как в России?
ДФ: Нет, нет. Но это считалось постыдным. Об этом старались не говорить. В лицее, когда мы изучали, например, Пруста, никто даже и не упоминал о его гомосексуальности. Все было примерно так же, как у вас с Чайковским. Конечно, не было законов, запрещающих гомосексуализм, но мораль и общественное мнение были настроены против. Потом, когда я уже стал известен, как писатель, я решил открыто заявить о том, что я гомосексуалист. Именно потому, что многие это скрывали, и продолжают скрывать. Мне кажется, очень важно сказать об этом открыто. Важно, чтобы молодые люди не боялись открыто заявить об этом, чтобы они не прятались, не скрывали этого, не стыдились. Теперь во Франции гораздо больше свободы, чем раньше, и эти проблемы утратили свою остроту. Сейчас, я думаю, Франция — одна из самых свободных стран в этом отношении. Конечно, в Дании и в Голландии еще больше свободы, потому что там разрешены гомосексуальные браки. Но мне кажется, это уже слишком − брак между гомосексуалистами, опять возврат к классической буржуазной схеме. Кстати, у вас тоже сразу после революции была большая свобода в этом отношении, пока Сталин не занялся этим вопросом. А в первой советской энциклопедии к гомосексуальности относились вполне неплохо. Потом вмешался Сталин, и она стала буржуазным пережитком.
МК: А потом появилась статья в Уголовном кодексе…
ДФ: Между прочим, во времена Чайковского за это тоже отправляли в Сибирь. Статья 195 в Кодексе того времени, я нашел ее. Правда, она редко применялась, но угроза наказания существовала. С этой точки зрения было как бы две Европы. С одной стороны, Европа Наполеона — он в 1804 году (кажется) принял Уголовный кодекс, в котором его канцлер, сам гомосексуалист, отменил уголовную ответственность за это. Поэтому Европа, завоеванная Наполеоном, приняла этот Уголовный кодекс. И Бельгия, Италия, Франция, Испания стали в этом отношении абсолютно свободными странами. А в таких странах как Германия, Россия и Англия до недавнего времени гомосексуализм был уголовно наказуем. В Англии Оскара Уайльда постигла такая же участь, как и Чайковского в России.
МК: А вы не боитесь, что по мере снятия всевозможных запретов и табу, гомосексуальные отношения утратят свой былой трагический ореол и эстетическую привлекательность?
ДФ: Я уже писал об этом в своих книгах. В моем романе «Суд чести» об этом говорит Чайковский. Модест, который живет в Неаполе, приглашает своего брата к себе и пишет ему: «Приезжай, здесь полная свобода, ты можешь делать все, что хочешь!» Но тот отказывается и предпочитает умереть, ибо считает, что вседозволенность может лишить его творческой энергии, которую он привык черпать в преодолении препятствий. Хотя лично я придерживаюсь другого мнения. Каждый человек должен чувствовал себя свободным – это самое важное, даже если это сопровождается потерей ореола, романтизма, очарования…
МК: Возможно, СПИД, от которого чаще всего умирают именно гомосексуалисты, уже отчасти вернул их отношениям драматизм? А вспомните трагическую гибель того же Пазолини, с которым вас связывали дружеские отношения и которому вы посвятили одну из самых известных своих книг…
ДФ: О СПИДе я тоже уже написал книгу, которая называется «Слава парии». Это был первый роман о СПИДе во Франции. Он вышел десять лет назад. И именно это и является темой моего романа — возвращение трагизма в мир вседозволенности. Хотя СПИДом болеют все люди, а не только гомосексуалисты.
Что касается Пазолини, то в прошлом году в Женеве, например, одного банкира убила женщина. Он любил заниматься нетрадиционным сексом, и в конце концов был убит своей любовницей. Так что убийства на сексуальной почве подстерегают не только гомосексуалистов – остальные люди от них тоже не застрахованы. Нет, в самом деле, везде на Западе: во Франции, Италии, Германии, – уже давно не существует какой-то особенной гей-культуры, отличной от прочей культуры. Все это в прошлом. Сегодня все грани стираются, и некогда различавшиеся культуры сближаются все сильнее. Во Франции у гомосексуалистов больше нет проблем: они совершенно ассимилировались в общество, их все признают, никто не преследует. Теперь тут даже термин «гей-культура» используется исключительно в коммерческих целях. Конечно, существуют гей-клубы, гей-рестораны, очень плохие гей-книги, гей-фильмы, но все это подчинено исключительно коммерции. Больше не существует никакой борьбы, никакого противостояния, потому что сейчас во Франции всем абсолютно все равно: гомосексуалист ты или гетеросексуал…
Конечно, я не говорю о странах Южной Америки, об Иране, где за подобные поступки все еще предусмотрена смертная казнь в виде отсечения головы, и в Румынии гомосексуалистов тоже сегодня еще преследует. А вот в России теперь дела обстоят не так уж плохо: никто никого не трогает, статью в Уголовном Кодексе уже отменили, разве что общественное мнение настроено не слишком благожелательно. Вот в этих странах может существовать гей-культура, то есть культура, созданная в борьбе за самоутверждение, но здесь у нас это уже давно стало коммерцией…
МК: И тем не менее, я слышала, что вы принимали активное участие в защите юридических прав французских гомосексуальных пар…
ДФ: Действительно, недавно у нас было принято решение, которое позволяет гомосексуальной паре заключать гражданский договор о совместном проживании. И перед принятием этого решения у нас тут разразилась целая битва. Я написал статью в защиту этого проекта, поскольку было довольно-таки тяжело противостоять буре упреков, обрушившихся на меня. Зато теперь это закон принят, и гомосексуальная пара, заключившая договор, пользуется теми же преимуществами, что обычная гетеросексуальная семья. Кстати, недавно был проведен опрос среди французов: 80% населения его одобряют! Так что теперь Франция – абсолютно свободная страна.
И я думаю, что такой договор гораздо лучше, чем брак, потому что свадьба или брак гомосексуалистов кажутся мне смешными. Это значит подражать гетеросексуалам. Вот и все. Только две категории людей во Франции ратуют сегодня за браки: геи и священники – а всем остальным они уже давно не нужны. Наоборот, все разводятся, семейные пары все чаще распадаются. Сейчас во Франции 40% детей рождаются вне брака. Так что эта женитьба тут никому не нужна – кроме геев.
МК: Не кажется ли вам, что в названии вашей последней книги – «Словарь влюбленного в Россию» – содержится вызов общественному мнению во Франции, которое сейчас далеко не столь благосклонно к России, как это было, например, на рубеже восьмидесятых и девяностых годов?
ДФ: На самом деле, я люблю Россию уже очень давно, с пятнадцатилетнего возраста, а точнее, с того самого момента, когда за три дня и три ночи, не отрываясь, прочел «Войну и мир». С тех пор я не перестаю испытывать глубочайшее восхищение перед русской культурой: особенно литературой и музыкой. То есть мое увлечение началось задолго до того, как я сам побывал в России. А впервые я приехал в Россию в 1986 году, хотя, как я уже сказал, мое знакомство с вашей страной началось задолго до этого момента. Конечно, я много общался с русскими эмигрантами первой волны, был вхож в их семьи, которых в Париже очень много. И все они жили точно так же, как в России, сохранили все свои привычки, свой быт, многие даже не говорили по-французски, а только на прекрасном старинном русском языке, которого, я, конечно же, не мог до конца оценить, но все равно, атмосфера этих домов меня бесконечно привлекала: для меня это был как бы совершенно новый мир, который мне чрезвычайно нравился. Так что это очень давнее мое увлечение. Ну а теперь я езжу в Россию регулярно. Начиная с 1993 года я бываю там каждый год: в Москве, Санкт-Петербурге и даже в русской провинции. В общем, моя любовь не угасает, и для ее угасания нет никаких причин.
Хотя отношения между нашими двумя странами всегда были сложными, и теперь тоже во Франции многие стараются всячески подчеркивать и муссировать отрицательные моменты по политическим и иным причинам. Но русская культура неизменно у всех вызывала симпатию. У нас очень любят русские фильмы: Тарковского, не говоря уже об Эйзенштейне… Такое же отношение и к русской музыке: Шостаковичу, Шнитке и другим композиторам. Вообще, русская литература на меня сильно повлияла. Читал я, конечно, только то, что было переведено на французский язык: всех классиков, например. В том числе Пушкина.
МК: И кого вы любите больше других?
ДФ: Толстого, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова, Достоевского. Я люблю русскую поэзию XX века: Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака. Мне очень понравился роман Аксенова, который называется «Московская сага», понравилась книга Улицкой «Повесть о Сонечке». Я сделал все, чтобы она получила престижную французскую литературную премию — премию Медичи. Недавно я прочитал «Дневник Чуковского», который у нас только что вышел − это захватывающее чтение. Вообще, меня завораживает вся русская культура. А теперь, можно сказать, я буквально влюбился в Санкт-Петербург. Я очень часто туда езжу, я обожаю этот город, он стал частью моей жизни, я уже не могу жить без него. Я езжу туда каждый год…
МК: А как вы чувствуете себя в Москве? Вообще, считается, что Москва — по-настоящему русский город, а Санкт-Петербург — нет…
ДФ: Но знаете, ведь есть две России — Россия прошлого, с Кремлем, с боярами, Борис Годунов и т.д. И есть более современная Россия, но она не менее русская. Санкт-Петербург со своими огромными пространствами − это все-таки Россия. И потом, Москву я знаю хуже, сейчас я здесь в третий раз, поэтому мне трудно о ней говорить. Петербург же я знаю так же хорошо, как и Париж. А может быть, даже и лучше. У меня там своя квартира. Так что в Петербурге я работаю, а вовсе не приезжаю туда, как турист. Утром я работаю, потом отправляюсь прогуляться, повидаться с друзьями, а музеи и достопримечательности меня уже не интересуют. Правда, я хожу на концерты − это мне нравится.
МК: Вы слышали, что существует поверье, будто Петербург должен погибнуть в болоте?
ДФ: Да и Венеция тоже. Но об этом говорят уже много веков. Правда, Венеция действительно постепенно погружается в болото. Предсказывали, что это случится уже сто лет назад, а она все стоит и стоит.
МК: А был ли реальный прототип у главного героя вашего романа «Николя», действие которого частично разворачивается в современном Петербурге? И если да, то как сложилась его дальнейшая судьба? Насколько я помню, в романе этот молодой человек уезжает из Петербурга в Париж…
ДФ: Кажется, теперь он живет в Швейцарии… Впрочем, настоящее его имя вовсе не Николя, к тому же он был далеко не единственным прототипом моего героя– этот образ был навеян встречами с очень многими русскими. Так что, скорее, это все же собирательный образ.
МК: Среди ваших соотечественников, посетивших Россию и Санкт-Петербург, у вас были предшественники: Де Кюстин, Жозеф де Местр, Теофиль Готье… Когда вы пишете о России, вы как-то соотносите себя с этой традицией?
ДФ: Ну, Кюстин вообще ничего не понял. Все свое внимание он сосредоточил на политической системе, а города просто не заметил. Ему казалось абсурдным строить классические здания в северной стране. Он пытался провести параллель с Грецией и Италией. Но это же чепуха — при чем здесь Греция и Италия? Гениальность итальянских архитекторов в том и заключалась, что они смогли адпатировать южный стиль к русским пространствам. Например, Зимний дворец − это ведь не южное строение. Это барокко, но адаптированное к русским огромным пространствам. Он не высокий, но достаточно длинный… А вот Теофиль Готье очень хорошо все понял. Он замечательно описал Санкт-Петербург. И Александр Дюма, кстати, тоже. Правда у него много неточностей, он писал, например, что у Зимнего дворца зеленая крыша… Поль Моран тоже был в Ленинграде где-то между 1930 и 1935 годом, и тоже писал об этом. Он сказал: «Если Санкт-Петербург — это окно в Европу, то в этом окне уже давно не мыли стекла». Точно подмечено, не правда ли? Потому что тогда уже все разваливалось в Петербурге. А потом Маргерит Юрсенар в своей переписке, опубликованной в 1962-м году тоже писала о Ленинграде. Это очень красивый текст.
МК: В одном из ваших газетных интервью я натолкнулась на довольно неожиданное определение русской души: вы определяете русскую душу как «танец, гомосексуальность и смерть». Этот собирательный образ тоже навеян встречами с русскими в Москве и Петербурге?
ДФ: Нет-нет, я такого никогда не говорил – это какое-то искажение моей фразы! Любовь, танец, музыка, литература – конечно же, являются основополагающими составляющими русской души. Но о гомосексуальности такого сказать нельзя! Гомосексуальность ведь свойственна абсолютно всем нациям, и не является отличительной чертой какого-то одного народа…
МК: Тогда какие черты в русских вам кажутся наиболее характерными?
ДФ: Знаете, у меня очень много русских друзей. В молодости у меня был друг, сын русского эмигранта князя Демидова, это были прекрасные люди, просто очаровательные. Русские могут терпеть самые ужасные вещи, которые порой с трудом укладываются у меня в голове. Например, в Санкт-Петербурге – да и в Москве тоже – общественный транспорт меня просто шокировал. Ты ждешь часами, потом приходит троллейбус – и ты не можешь туда войти, там все забито народом. Казалось бы, это так просто — увеличить количество троллейбусов! В Париже нужно ждать не больше минуты.
Мне кажется, что все русские − фаталисты. Они смиряются, и принимают все, как есть: очереди, забитый транспорт…
МК: А может быть, все русские — мазохисты?
ДФ: Ну, пожалуй, мазохисты − это слишком сильно. Вот фаталисты − это точно. В этом есть что-то восточное, ведь Россия находится между Европой и Азией. Впрочем, я не вижу особой разницы между французами и русскими. Только русские более мужественные, более собранные, более трезвые… Нужно ведь иметь много мужества, чтобы ехать на работу полтора часа, а потом столько же обратно в ужасных условиях. И никто никогда не жалуется. А французы, чуть что-то не так, сразу начинают вопить. Они слишком избалованы, слишком богаты. В магазинах во Франции слишком много лишнего.
МК: Италия всегда занимала в вашем творчестве не меньшее место, чем Россия… К сожалению, я еще не успела прочесть ваш «Бег в пропасть», который является жизнеописанием Караваджио, но я довольно хорошо помню посвященный этому художнику фильм Дерека Джармена и, думаю, не я одна. Существует ли какая-нибудь связь между вашей книгой и этим фильмом?
ДФ: Нет, мне совершенно не понравился фильм Джармена: этот его снисходительный, эстетский тон. На мой взгляд, все это не имеет ничего общего с историей самого Караваджио и трактует его жизнь неправильно, ставит абсолютно не те акценты… Вы знаете, во французском существует такое слово «педик»: этим словом обычно обозначают чересчур утонченных мужчин, этаких женственных декадентов. Но ведь гомосексуалисты далеко не все такие уж женственные и декадентски утонченные. У Джармена, кстати, есть еще фильм о святом Себастьяне – тоже очень плохой фильм, почти гротеск: толпа эфебов, постоянно принимающих жеманные позы. Все это мне совершенно чуждо. Мой Караваджио – сильный мужчина. Естественно, он любит мальчиков, но это настоящий мужчина! И между прочим, быть гомосексуалистом в те времена было крайне опасно, потому что это было запрещено и каралось смертью.
Опубликовано в журнале «Квир» (Москва, апрель 2006 года) и газете «Ex libris НГ»(Москва, 19.02.1998)
Вернуться на страницу «за Границей»