Телевизор на даче, как книга в туалете — неиссякаемый кладезь мудрости.
М. Климова “Моя теория литературы”
Презентация новой книги Маруси Климовой «Моя теория литературы» случилась 22 октября 2009 в Доме Книги (Санкт-Петербург), после чего она перекочевала в раздел «Новинки» по соседству с Александром Секацким «Изыскания», Салман Рушди «Флорентийская чародейка», Егором Гайдаром «Власть и собственность», Эдмондом Шарль-Ру «Непутевая Шанель» и многими другими. Там я обрела «Мою теорию литературы» вновь.
По счастливому стечению обстоятельств или с «легкой руки» «Моя теория литературы» оказалась в моих руках чуть раньше официального выхода, причем из самих рук Маруси Климовой, что я в полной мере осознала чуть позже, возрадовавшись уже минувшей, но не упущенной возможности прежде-временного владения тем, что мне не принадлежит. Это, скорее всего, звучит сложно, но является правдой, и ничего тут не попишешь. Остается только читать и жить. Именно, что читать Марусю Климову лучше по жизни, во времени, в промежутке, останавливаясь, закрывая книгу, без желания вернуться к ней вновь, потому что сама внешняя ситуация произведет инициирующий жест возвращения. Книга Маруси Климовой эффективна, в том смысле, что она работает как эффект неузнавания, но что еще важнее: она работает! “Моя теория литературы” необычайно присвояема, потому-то она и моя. Это не её, нет, это моя, моя теория литературы, понимаете, что происходит? Вот и я сначала не поняла.
Уже само название: «Моя теория литературы» функционирует как double-bind, двойное противоречивое послание. «Ты должен быть таким, как я, но ты не можешь быть, таким, как я» — на исходе Эдипа говорит отец ребенку, что буквально означает: ты должен быть таким же смелым, умелым, умным или мудаком, как я, но спать с матерью ты не можешь. Зато, когда подрастешь, ты сможешь сделать это с ее прототипом, то есть с фигурой ее замещающей. Так и Маруся Климова, сначала смотрит на тебя с обложки и говорит: «Моя теория литературы», но как только процесс чтения пошел, ты уже всегда обнаруживаешь ее в себе причем, как свою теорию литературы.
К примеру, cидишь на каком-нибудь очередном кино-клубе, и какая-то пронафталиненная «баба»[i] вдруг говорит: «из всех искусств для нас важнейшим является кино…» И ты вдруг значительно поднимаешь палец вверх и произносишь: «… и цирк». С каких это пор я договариваю ленинские фразы? – мелькает у меня мысль. Но уже в следующую секунду я начинаю про себя негодовать: вот и действительно и почему все всегда забывают о детской любви Ленина к цирку…. и ведь никто не задумывается о том, что и социализм рухнул, потому что цирк как «одно из важнейших» искусств утратило свою актуальность. По правде говоря, в цирке страшно неудобно, ведь обязательно сначала окажется, что твое место уже занято, но когда оно освободится, тут же какой-нибудь башкатый переросток усядется перед тобой и заслонит происходящее. Ты же, как умная девочка, заберешься на спинку кресла, ноги поставишь на сиденье и будешь глазеть: А там происходит «нечто замечательное! Маленькие толстенькие лилипутики в борцовских костюмах, схватившись коротенькими ручками, напоминавшими тюленьи ласты, старались повалить друг друга на усыпанный опилками пол. Очаровательная лилипуточка в отделанном блестками купальнике, изгибаясь как змея, пропускала голову меж собственных ножек, а потом «…» произошло самое главное: хорошенькая лилипуточка вынесла на сцену ксилофон и, быстро-быстро перебирая палочками с шариками на концах, сыграла: «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…». Cтоп: какие лилипуты, какой мороз, какой еще белый свет? Я то и в цирке, кажется, никогда не была, да и лилипута видела только один раз в тренажерном зале…или нет? Аааа…Маруся Климова…Моя теория литературы…Стиль и воля…в самом начале – точно.
Или слушаю замечательную лекцию о толстовской вирусологии искусства и заразительности пения деревенских баб, а перед глазами возникает образ мачо-Толстого в «крестьянской косоворотке» и с «косматой бородой» а рядом с ним «маленькое тшедушное существо» Ленин, который «как известно, без ума от Толстого, и судя по всему, считал его настоящим идеалом мужчины. Не случайно ведь он в присутствии Горького, нисколько не стесняясь постороннего человека, бегал по комнате и, схватившись за голову, восклицал: “ Боже мой, боже мой! Какая глыба! Какой матерый человечище! Какие все-таки чудеса могут творить люди!” Не помню уж точно, какие чудеса привели Ленина в такой восторг (кажется, “Крейцерова соната”)…Или же нет! Все было совсем не так! Ленин бегал по комнате и взволнованно лепетал про творимые людьми “чудеса” в одном из старых советских фильмов, после того, как прослушал “Аппасионату” Бетховена, и толстовская “Крейцерова соната” тут ни при чем! Просто эта сцена за давностью лет слилась в моем мозгу воедино с мемуарами Горького, в которых тот приводит восторженный отзыв Ленина о Толстом»[ii]. Вот, видимо, и у меня книга Маруси Климовой оказалась вплетена в ткань жизненных перипетий настолько плотно, что на определенном этапе я перестала отличать теорию литературы Маруси от моего собственного бытия «здесь и сейчас». Что, конечно, с одинаковым успехом можно отнести как к моей невменяемости, так и к таланту письма Маруси, ведь быть созвучной ситуации читателя, не зная, куда его с твоей книжкой судьба закинет, да и вообще не имея представления, кто этим читателем окажется, как минимум — дар предвидения, как максимум — знание жизни и свободная ориентация на местности. Вообщем, с Марусей Климовой хорошо путешествовать, так как ее текстуальность будет функционировать как голос, пришедший извне, но воспринимаемый вами как свой, и вы побываете там, где на самом деле вас не было, и познакомитесь с теми, с кем познакомитесь. Ощущение: «меня двое» не будет вас покидать. При этом сопровождающая вас персона будет обладать отменным чувством юмора, что всегда приятно слышать в свой адрес пусть даже и от себя самого.
Должна признаться, что есть еще одна странность у этой книги: ее нельзя забыть, только потерять, при этом, когда ты ее теряешь, ты не понимаешь, что именно ты потерял. Сразу поясняю: однажды я бродила с Марусей в руках, читала, разговаривала, ела и незаметно для себя уснула, так обычно процесс засыпания и происходит, тут странного ничего нет. Странно то, что когда я проснулась, первая мысль была такая: «Моя теория литературы. Где она?» Я подскочила и стала искать ее, но ее не было, при этом не было еще и много другого, кроме нее. Тогда я поняла: я потеряла Марусю Климову. Но как такое возможно? Ведь она мне никогда не принадлежала, как я могла ее потерять? Тут я ясно все осознала: я ее забыла. Вот что страшно…стоя посреди комнаты…я поняла, что забыла даже не теорию литературы, ни Марусю, а забыла о чем она, о чем книга. И именно из-за того, что я не могу вспомнить ее как бы «содержание», хоть строчку, хоть образ из нее, именно поэтому я не могу ее найти, в смысле вспомнить, где я ее забыла. Так книга Маруси Климовой поставила меня перед лицом ситуации тотальной невозможность вспомнить место забывания. Очевидно, отсутствие книги мне сказало: пока ты не вспомнишь меня, пока ты не вспомнишь, о чем я, ты не узнаешь, где, ты меня забыла. Признаться, до этого у меня в жизни таких ситуаций не случалось. Книга меня сделала. Она выдернула меня из сна, поставила на середину комнаты и сказала: пока ты не вспомнишь, что ты во мне забыла, ты не вспомнишь где я. Короче я попала в сложную ситуацию, где процесс вспоминания предшествует забыванию, да еще и связан с ним каким-то роковым образом. В контексте всего происходящего у меня мелькнула мысль о напрасности всей моей предшествующей жизни по сравнению с этим моментом истины, моментом обращенности ко мне книги, когда книга вышла со мной на связь. Стоит признаться, что такое случается не каждый день, да и вообще, такое не случается, я о таком никогда не слышала, может, если только читала в каких-нибудь сюрреалистических романах и то, книги там редко фигурировали. Я оказалась физически в теоретической ситуации – вот, что с «моей теорией литературы» и со мной произошло. Отсутствие книги обнаружило меня как присутствующую в точке незнания и тем самым удостоверило мое существование. Все дело в том, как я теперь понимаю, только в тот момент, быть может даже впервые, я оказалась субъектом в процессе – вот, что важно. Выйдя со мной на связь, книга обнаружила имитативную структуру гендера, она поставила меня перед выбором невозможной субъективации, перед выбором отсутствия логической необходимости для идентификации, перед радикальной ситуацией невозможности вспомнить. «Моя теория литературы» затеяла со мной эту игру не для того, чтобы я вспомнила, что я в ней забыла, а для того, чтобы я все же не вспомнив этого, поняла, что на самом деле я не забыла, а потеряла, но вот что именно я потеряла – это большой вопрос. Вся эта ситуация с исчезновением книги обнаружила работу механизма не-до-пущения до осознания переживания утраты. Проще говоря, книга, выйдя со мной на связь, открыла мне глаза на процессы куда более важные и глобальные, чем конкретная потеря конкретного человека: она расширила оптику моего зрения до феномена культурной гендерной меланхолии, как возникшей в результате непризнанной утраты возможности переживания чувства к подобному себе. Утратив и оплакав книгу, тем самым обретя ее вновь, я действительно поняла, что именно я потеряю, повторись это опять.
Как мне кажется, предшествующий пассаж, очень созвучен мысли Маруси Климовой из тринадцатой главы «Моей теории литературы» о том, что такое явление, как постмодернизм существует только в тот момент, когда о нем думают, при чем в голове того, кто о нем думает. И единственное, что может отвлечь человека от всех этих странностей – это трансляция по телевидению фильма “Молчание ягнят”. Я полностью согласна. Просто в тот момент, когда я проснулась, мне нужно было включить телевизор и, тогда бы, конечно, ничего такого со мной не случилось. Но, опять-таки, по меткому замечанию Маруси Климовой, ничто так не смахивает на орудие пыток древности, как мягкое, удобное кресло, с погруженным в него субъектом, напротив постоянно включенного телевизора. Что ни предприми, везде натыкаешься на какой-то коллапс и безысходность.
В двенадцатой главе своей книги Маруся все же пытается вывести некую формулу жизненного успеха, которую, как мне кажется, необходимо принять всем на вооружение, более того, рассмотреть ее как прямое обращение: «если тебе все же удастся выжить, то для успеха в этом мире прежде всего необходимо, чтобы тебе не просто повезло, а очень крупно повезло, причем минимум дважды в одной и той же ситуации»[iii]. Марусе повезло дважды в одной и той же ситуации: она выйграла зонтик « Нескафе Голд» день в день с юбилеем Солженицына – видно, что ситуация одна, а везение двойное, поэтому рассчитывать на продолжение с «Честерфилдом» — это уже проявление алчности. Везенье настигает тебя, когда уже и думать забыл.
Если все же попытаться осветить саму книгу, а не мои с ней отношения, то можно определенно и точно, с отсылкой к самому автору, сказать: в книге нет никаких тем. Тем, которые необходимо отдельно выделить и разобрать, как например, тема дуба в романе «Война и мир» или тема танца в романе «Домик в Буа-Коломб», ничего подобного в романе «Моя теория литературы» нет и быть не может, так как Маруся Климова – маргинал. Есть только пара глав о Селине и Жене, но это любовь или дружба, а такие отношения лучше иметь с известными покойниками.
Маруся Климова «за» красоту в отрыве от добра и истины, «против» профессионализма, и «за» отсутствие мастерства, как всего того, что может иметь отношение и называться искусством. Письмо, как жизненную стратегию, она оправдывает одиночеством и невозможностью в коммуникации высказать себя до конца. Для нее «искусство должно быть сверхчеловеческим и пустым», а писатель мертвым и никем везде, кроме жизненного пространства своего творения. Так Тимур Новиков, особенно в последние годы жизни, представлял, да и сейчас представляет собой пустоту как вместилище красоты, что и делает его ее гением, гением пустоты. Он даже из прогулки по Невскому мог сделать произведение искусства.
В одной из глав меня привлекли рассуждения Маруси о басне. Вырождение басни как литературного жанра свидетельствует о позитивном разрешении технического прогресса и процесса глобализации. Современному человеку не нужна метафора или аллегория, современный человек не высказывается иносказательно, и иносказательности не усваивает, не понимает. Он идет в телевизор/интернет и говорит обо всем прямо. СМИ выступают как инстанция прямого действия, и здесь уже не нужны ни вороны на деревьях, ни лисицы с сыром – в пространстве цифрового образа и свободы слова обнаруживается прозрачность смысла. Тогда как в басне все имеет смысл, смысл функционирует в басне как избыток, что открывает возможность бесконечности толкований и открытости значений. Что тут говорить, все знают, басня – это всегда про тебя. Более того, басня хитрая, она все про тебя знает, но лишь намекает на твои тайные пороки через цветы, коров, раков и прочую живность и растительность, но и не только про тебя, а про современную ситуацию в стране и в мире, стилизуя ее под древность. Басня провоцирует паранойю у читателя, потому опасна, потому и не существует она в XXI веке. Басня уже отстрелялась в эпоху сталинского террора, ведь очевидно, что Сталин относился к миру как к басне, скажем прямо: Сталин жил в басне.[iv] Cегодня на смену басне пришел звучащий изо всех маршруток отечественный шансон.
Из «Моей теории литературы» я вынесла одну мудрость относительно стратегии общения: разговаривая c кем бы то ни было, представлять себя «Лениным на балконе», «Геббельсом на ступеньках Рейхстага», а если молчать, то обязательно так же выразительно, как Сталин, тогда ты становишься магом, способным внушать страх и уважение на расстоянии.
И напоследок: книга Маруси Климовой «Моя теория литературы» написана ни для каких-нибудь там «баб» и мужиков, «ушибленных травматическим символическим»[v], а для красивых и физически развитых нацболов, грустных, чувствительных людей, уличных музыкантов[vi] и гендерных исследовательниц/телей.
Текстуальное пространство Маруси Климовой функционирует как твоя территория литературного наслаждения. C тем удовольствием, с которым книга пишется, она и отдается, отзываясь голосом внутри тебя, и оставаясь сама по себе неприсваиваемым остатком печатного издания.
[i] Баба – это имя нарицательное, используемое Марусей Климовой в ткани повествования для обозначения особи с заплывшим жиром лицом и поросячими глазками, которая вещает в СМИ о нравственности и Платоне, будучи и членом Аграрной партии, и членом Академии Наук, наведывающаяся в свободное от работы на почте время к Марусе Климовой домой около 10 утра с просветительско-иеговистской миссией. Иными словами: баба = депутат-философ-сектантка.
[ii] Маруся Климова. Моя теория литературы. Гуманитарная Академия., СПб., 2009., C. 41
[iii] Там же. C. 90.
[iv] Более подробно, Там же. C. 152.
[v] Ирина Жеребкина. Страсть. Алетея., CПб.,2001., С. 208
[vi] Поверх барьеров. Радио Свобода. Маруся Климова рассказывает о книге «Моя теория литературы».
«Гендерные исследования» №19, 2010.
http://www.gender.univer.kharkov.ua/gurnal/19/25.pdf