АНДРЕЙ ХЛОБЫСТИН
Представьте себе, что вам предстоит построить храм своего божества, своего комфорта, мечты или страдания. Свой дом — атмосферу — текст или дом своего Бога. Что там должно быть? Вы или он? Вы с Ним? Тщета, плохой тон. Нет, нужно начинать иначе.
О чем идет речь? Пушкин стал безразличен, и на этом фоне его опять лишают чести, отстаивая которую он умер. Его смерть осмеивается. Дело не в иронии, а в человеческом и литературном качестве высказываний. Вы скажете: «Хармс», но Хармс видел Пушкина в 300 раз величественнее, чем любой сегодняшний чинуша-пушкинист. В воле любого находить в образе Пушкина вульгарность, бюрократизм, психоделику — карикатуру. Даже если Пушкин и заслужил того, дело не в не в нем. Практически любой современный литературный текст фатально карикатурен и пародиен. Интересно, что последними, кто более-менее изучал древние языки были модные ныне французские философы — Фуко, Делез… Сейчас никто из достойных молодых людей не имеет такого образования, и литературы, как высокого жанра не может быть по сути, как не может быть и живописи. Но речь о другом.
О чем же речь на самом деле? В своем докладе, прозвучавшем в Гумбольтовском Университете, Иванов выстроил простую оппозицию в русской культуре ХХ века: предначертанным формулам Вернадского/Проппа противопоставлялось романтическое чудо Лысенко/Бахтина. Пушкин просветлел (мутировал) и обрел могущество, преодолевшее века(?). Здесь не место обсуждать природу этого явления: передается ли оно, грубо говоря, генетически; просто снисходит в любой момент; или воспитывается. Мне кажется, что в казусе Пушкина можно найти «предлог» или «толчок».
Пушкин был одним из первых русских денди: в одном из писем он рассказывает, что усвоил новую английскую манеру, на которую в свете все злятся, и еще более потому, что не могут уловить в чем дело. В основе всех мотиваций лежала честь не ритуальная, а индивидуальная. Драма чести стала субстанцией, давшей великолепный толчок в «точку сборки» человеческого и литературного таланта Александра Сергеевича. Собственно это был не толчок, а пинок. В то время, как Пушкин находился в ссылке в Молдавии, известный бретер и авантюрист Федор Толстой Американец распространил слух, что Пушкин был высечен в полицейском участке. О том, какое впечатление это произвело на Пушкина, говорит его неотправленное письмо императору, где он пишет, что ему остается либо покончить с собой, либо убить «Ваше Величество». Дуэль была неизбежна, и с этого времени Пушкин готовится к поединку и смерти, что стимулирует расширение его сознания. Тренируя руку, он носит тяжелую металлическую трость, и в итоге становится хорошим стрелком и просто бойцом (раненный в живот, он попадает в Дантеса). По-видимому, рассчитывать на то, что у Толстого в руке дрогнет пистолет не приходилось. Говорить здесь о своеобразной «дедовщине» Толстого я не берусь. Но вне всякого сомнения, это был мощный человек, по многим параметрам тогда превосходивший юного поэта. Несколько штрихов: Федор Толстой принимал участие в кругосветном путешествии фрегата «Паллада» и за попытку бунта был ссажен на Алеутских островах (откуда прозвище «Американец»). Там он жил среди аборигенов, возможно выполняя какие-то шаманские функции, пока его не подобрал какой-то европейский корабль. Все его тело было покрыто татуировками. Рассказывали, также, что он жил со своей обезьяной, как с женой, а затем, в трудную минуту съел ее (тут нет сил удержаться и не вспомнить лицейское прозвище Пушкина — Обезьян. Дантес же — «обезьяна» Американца, но на этом лучше остановиться). Вправду ли все это случилось с Федором Толстым или нет, но такова была репутация этого беспощадного монстра.
Приезд Пушкина в Москву, а следовательно и дуэль откладывались — карантины и т.д., и в это время Пушкин становится Солнцем русской поэзии. Позже Федор Толстой был сватом Пушкина к Наталье Николаевне. По общепринятому мнению Россия пошла не путем чести Пушкина, а путем Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, но осталась ему верна…