ВЯЧЕСЛАВ КОНДРАТОВИЧ
Дорогая Белла!
Должен признаться, что терпеть не могу писать писем, но вынужден написать тебе, дабы внести ясность в ситуацию, которую породило необдуманное письмо моей жены, поставившее под сомнение честь, достоинство и репутацию сразу нескольких уважаемых и известнейших особ.
В частности, в этом письме она делает гнусные намеки на то, что я, в первый раз придя к тебе в гости и сидя напротив тебя за столом, провел весь вечер, неприлично уставившись на тебя, периодически скашивая взгляд на «глубоко декольтированную грудь» художницы Ольги Тобрелутс. Последнюю она, как бы походя, явно желая посильнее ее унизить и уязвить, сравнивает с Мадонной, Булановой, называет «пустышкой» и в довершении всего, отпускает неприлично грубое замечание по поводу ее якобы не городского происхождения. Что я могу на это сказать? Мне ужасно стыдно, и я прошу тебя ее извинить, тем более, что мотив, который движет моей женой, должен быть ясен любому, даже не особенно искушенному в особенностях женской психологии — это самая банальная ревность. Тем не менее, Белла, ради Бога, не гневайся, будь к ней снисходительна и, если можешь, замолви за нее словечко перед Ольгой. Ибо узнав ее поближе, ты, не сомневаюсь, убедишься сама, какой это добрый, чуткий и отзывчивый человек, какая нежная и ранимая душа скрывается за ее внешне вызывающей грубоватой манерой поведения, чем-то напоминающей манеру поведения революционного моряка-балтийца. Белла, если бы ты знала, сколько раз мне приходилось краснеть за нее, когда она начинала громко хохотать, сплевывать на пол и — о ужас! — ругаться матом: Но на это есть свои причины, узнав которые, ты все поймешь и, надеюсь, многое ей простишь.
Дело в том, что у Маруси было тяжелое детство, которое она провела в захолустном украинском городке Шепетовке. Встретил же я ее на Варшавском вокзале, куда она прибыла на буфере товарного поезда, прибывшего в культурную столицу России с Украины. До сих пор нельзя без содрогания вспоминать, как она в легком ситцевом платье, вся в грязи, сидела одиноко на перроне, и на ее хрупкие плечи падали хлопья мокрого снега, а тогда была уже поздняя осень. И кто же мог подумать, что из этого хрупкого беззащитного существа вырастет подобный монстр (разве что моя мама предупреждала меня)! Теперь ты понимаешь, какое впечатление произвела на нее ослепительная обстановка твоего изысканнейшего салона и холодные аристократические манеры знаменитой художницы Ольги Тобрелутс, какое смятение должна была она испытать в присутствии столь блестящих дам, которое она, как это часто бывает с застенчивыми людьми, и попыталась прикрыть грубыми вызывающими нападками, допущенными ею в письме. К тому же, это был ее первый выход в свет, и это обстоятельство, надеюсь, тебе тоже многое объяснит. Ты не представляешь, сколько сил и времени я потратил на ее воспитание, как много усилий я приложил к тому, чтобы восполнить пробелы в ее образовании — и кажется, все напрасно!
Белла, я хотел бы предостеречь тебя от того, чтобы ты не слишком заблуждалась на ее счет. Увы, жертвой этого заблуждения ныне, к сожалению, стали многие, и число поклонников ее так называемого «таланта» продолжает расти и грозит вылиться в настоящую эпидемию массового психоза, чем она, в свою очередь, жутко кичится, что, конечно, тоже делает ее поведение крайне заносчивым, а порой и просто невыносимым. На самом же деле, она этого не стоит, и я, как честный человек, чувствующий ответственность перед русской культурой и тобой, считаю своим долгом тебя об этом предупредить. Конечно, обладая природной смекалкой и провинциальной хваткой, а также довольно цепкой памятью, она научилась пускать пыль в глаза окружающим, используя несколько хорошо отработанных приемов. Возьмем хотя бы ее пресловутое знание иностранных языков и репутацию полиглота. В действительности же она выучила всего по несколько слов из немецкого, английского, французского, испанского, польского, итальянского языков, но вглядись повнимательней, и ты заметишь, что с французами она говорит исключительно по-английски, с немцами по-французски, с итальянцами по-испански и т.п., чем и вводит в заблуждение окружающих. Этот ее трюк мне хорошо известен. Понаблюдай при случае за ней, и мы вместе посмеемся. Белла, скажу тебе по секрету, что ее «любимый роман» «Опасные связи» Шодерло де Лакло, на который она ссылается в своем злополучном письме к тебе — это единственная книга, которую она прочла в своей жизни. По ее словам, других книг у них в шепетовской библиотеке просто не было, что, конечно же, является наглым враньем. Она не удосужилась прочесть даже роман своего выдающегося земляка Николая Островского «Как закалялась сталь», а это чтение, на мой взгляд, ей было бы крайне полезно, уж лучше бы героев этой книги она взяла себе образцом для подражания, тогда бы, возможно, многое в ее жизни сложилось иначе, да и в моей тоже. Так что суди сама, стоит ли воспринимать всерьез эту простую деревенскую девушку, вообразившую себя Бог весть чем.
Впрочем, я очень хорошо понимаю негодование Ольги и даже отчасти разделяю его. Можешь себе представить, как горько мне было услышать, что в этом же письме, так глубоко задевшем самолюбие Ольги, она, походя, называет меня «прожженным, не верящим в любовь скептиком» и «ницшеанцем». Худшего оскорбления для меня, убежденного марксиста, который множество часов провел, излагая ей основной вопрос философии, наверное, трудно было бы придумать. И тем не менее, я понимаю, что она до сих пор путает Маркса с Ницше не со зла, а просто в силу невосполнимых пробелов в своем образовании, а также неблагоприятных обстоятельств своей жизни, некоторые из которых я уже описал тебе выше. Это и побуждает меня, несмотря ни на что, относиться к ней снисходительно. О подобном снисхождении к ней я решился просить также тебя и Ольгу в этом письме.
Что касается тебя, Белла, то, несмотря на то, что ты являешься хозяйкой одного из самых блестящих петербургских салонов, образованна, умна, ослепительно красива и обладаешь безупречными манерами, так вот, несмотря на все это, мне кажется, в глубине души ты, как и я, сочувствуешь тяжелой участи простых людей и возмущаешься царящими в этом мире неравенством и несправедливостью. Не знаю, почему, но интуиция подсказывает мне, что со временем ты полностью разделишь мои убеждения и веру в возможность грядущего переустройства общества, ведь и в прошлом веке, среди самых блестящих петербургских аристократок встречались женщины, подобные тебе — декабристки, например. А вот насчет Ольги, увы, дорогой товарищ (надеюсь, ты не обидишься, если я буду тебя так называть), у меня подобной уверенности нет. Ты помнишь, как пару дней спустя после вечера нашей первой встречи, который моя жена почему-то назвала «голубым», хотя в тот день стояла довольно пасмурная петербургская погода, художник Юрий Красев пригласил нас (тебя, Ольгу, Марусю и меня) в кафе «Кама-Сутра», оформление которого он только что закончил. Насколько я мог заметить, он очень нуждался в нашей дружеской поддержке, сочувствии и одобрении. И действительно, кто иной, кроме нас, художников, писателей и артистов, «пролетариев умственного труда», способен поддержать своего собрата, вынужденного выполнять заказ нещадно эксплуатирующих его талант зажравшихся хозяев кафе, удовлетворять прихоти их извращенной фантазии, о содержании которых легко догадаться уже по одному названию кафе. Ты помнишь, как он стыдливо и робко переминался с ноги на ногу, стоя среди развешанных на стенах кафе полотен, при одном воспоминании о которых у меня до сих пор волосы встают дыбом и которые так не вязались с его скромным обликом потомственного русского интеллигента (его дедушка, я знаю, был знаменитым русским композитором, автором современного переложения для детей знаменитого романса на стихи Лермонтова «На севере диком растет одиноко: сосна»). Впрочем, кажется, он сам осознавал всю неловкость своего положения, поэтому подходя к картинам, изображавшим мужчин и женщин, совокупляющихся друг с другом в самых невероятных позах, с тщательно вырисованными половыми органами, он всякий раз извинялся и оправдывался, стараясь обратить наше внимание на технику исполнения, традицию и положенные в их основу мифологические сюжеты, а также указывая на тот факт, что все эти работы выполнялись им исключительно ради куска хлеба и, даже можно сказать, за тарелку супа, так как его материальное положение, как это часто бывает у нас в России с талантливыми людьми, в последнее время стало просто безвыходным. И, мне кажется, несмотря на то, что внешне ты выглядела совершенно спокойной и отстраненной, ибо к этому обязывали тебя сословные предрассудки и наше присутствие, внутри у тебя все буквально кипело от негодования и сострадания к этому несчастному человеку. Ольга же, которая до того момента оставалась для меня загадкой, но в которой я тоже не терял надежды найти родственную душу, вела себя совсем иначе, чем ты, и тем самым, видимо, выразила в полной мере свою подлинную сущность, о которой, мне кажется, я и раньше немного догадывался и на которую указывало мне мое хорошо развитое классовое чутье. Ты помнишь, как в тот самый момент, когда мы завершили осмотр этих мастерски выполненных по форме, но жутких по содержанию с позволения сказать «картин», призванных ублажать пресытившихся жизнью представителей новой русской буржуазии, в наступившей неловкой паузе вместо ожидаемых художником похвал или хотя бы снисходительных поощрительных суждений, вдруг раздался ее резкий пронзительный голос: «А где же обещанная хавка, бля?!». При этом она со всего размаху ударила кулаком по столу, за которым сидела, так, что посуда на стойке бара и картины на стенах кафе затряслись и едва не рухнули вниз. Бедный же художник после этого и вовсе лишился дара речи и угодливо, со всех ног бросился на кухню, где все холодильники были или пусты или глухо-наглухо заперты, чего, собственно, зная нравы нынешних эксплуататоров трудового народа, и следовало ожидать. А после, уже на улице, где Юрий Красев продолжал заискивающе улыбаться и интересоваться нашим мнением, неоакадемизм его живопись или нет, она, казалось, снизошла к нему, ответив: «Не волнуйся, Юра, это неоакадемизм!» — чем, вроде бы, несказанно обрадовала и утешила его. Когда же мы, поймав машину («тачку», как она изволила выразиться) сели в нее и умчались прочь от оставшегося на тротуаре с протянутой доверчиво нам вслед рукой художника, сидевшая на переднем сиденье Ольга повернулась к нам и сказала: «Он думает, что я признала его живопись «неоакадемизмом»! Я же сказала ему, что это «не-академизм»! Ха-ха-ха! Пусть еще немного поработает, салага!» Ты помнишь также, как вызывающе она себя держала с бедным водителем «Вольво», тоже, не сомневаюсь, наемным работником, когда он робко потребовал от нее плату за проезд, как она в категоричной форме отказалась ему платить даже эти жалкие гроши, которые он робко попросил у нее. А ты знаешь, как дорого у нас сейчас стоит бензин! Я не мог без содрогания смотреть на эту сцену и вынужден был протянуть несчастному свои деньги. Ольга же, выхватив их у меня, скомкала и бросила ему их в лицо, затем, хлопнув дверью, вышла из машины, презрительно измерив меня с головы до ног своим леденяще-холодным взглядом. По правде говоря, я поначалу подумал было, что у нее просто нет денег, и она своим вызывающим поведением старается прикрыть эту неприятную для нее деталь, ибо в тот момент я еще хранил остатки надежды на то, что она не окончательно закоснела в своих классовых предрассудках. И ее презрение к обитателям деревень ленинградской области — это всего лишь случайное, не характерное для нее временное заблуждение. Однако буквально минуту спустя после того, как она покинула машину, а ты пошла к себе домой, она вместе с нами зашла в ближайший «Гастроном» и выбрала себе там самую дорогу бутылку красного вина, которую тут же, не отходя далеко от прилавка, вырвав пробку зубами, прямо из горлышка, отпустошила наполовину и швырнула под ноги ошеломленной продавщице. Затем она взяла еще несколько бутылок этого вина и отправилась к себе домой вместе с нами. Оставшаяся часть вечера, надо признать, прошла более или менее мирно, ибо вскоре вернулся ее строгий муж и, судя по всему, она вынуждена была в его присутствии сдерживать себя.
Существует, впрочем, еще одна версия столь резкой перемены в поведении Ольги, на которую она сама мне несколько раз недвусмысленно намекала. Она, якобы, в тот день вообще не покидала своего дома, а экстравагантность своего поведения объясняла тем, что ее на время подменил некий Владислав Монро, обладающий феноменальной способностью переодеваться и перевоплощаться в женские образы. Эту свою способность он часто использует для того, чтобы скомпроментировать, а потом шантажировать женщин, вымогая у них деньги на пропитание, так как он, хотя и называет себя доцентом Новой Академии, на самом деле уже давно нигде не работает, и к тому же в настоящий момент находится под следствием. Таким образом, я едва не оказался в положении героя пошлой мелкобуржуазной пьески «Мадам Баттерфляй». Однако, все это кажется мне мало убедительным, тем более, что двумя днями позже, в клубе «Мама», хозяйкой которого, как тебе известно, является Ольга, придя на акцию, призванную опорочить имя нашего великого поэта, а именно, презентацию гнусного журнальчика «Дантес», издание которого затеяла моя жена и в которое я тоже был вовлечен, не в силах противиться ее воле, я застал там следующую картину: наш старый знакомый художник Юрий Красев униженно интересовался у Ольги, «неоакадемизм» его живопись или «не академизм», на что та ему отвечала: «А вот Юра перекувыркнись два раза через голову, тогда скажу!» И Юра — Белла ты можешь себе представить эту картину — с его сложением и уже в не столь юном возрасте — покорно выполнял ее волю, наклоняясь и кувыркаясь на грязном, заплеванном, засыпанном окурками полу молодежного клуба, любимого места питерских рейверов. В довершение же всего художника заставили исполнить главную роль в этом гнусном представлении, порочащем имя великого поэта, ярым поклонником таланта которого, я знаю, он всегда был. Но боюсь, что ответа на свой вопрос: «Неоакадемизм это или не академизм» — он так и не получил. Вообще, нравы, царящие в Новой Академии, мне, человеку новому в этой среде, кажутся в высшей степени дикими и чем-то напоминают мне уже позабытые было годы моей службы в Советской Армии. Например, тот же художник Юрий Красев, который, насколько я понимаю, является самым молодым членом Новой Академии («салагой», по выражению Ольги Тобрелутс), ко всему прочему получил унизительное прозвище «Циркуль», коим его называют здесь не только за глаза, но и в глаза. Уже несколько раз мне приходилось наблюдать, как какой-нибудь так называемый профессор Новой Академии войдя в помещение и заметив где-нибудь в отдалении бедного художника, начинает громко выкрикивать: «Циркуль! Циркуль!», присвистывая при этом, а тот, будто вовсе не человек, а котенок или маленький беззащитный щенок, бросает все и бежит на зов хозяина.
Что касается того выступления Юрия Красева в клубе «Мама», то с ним тоже было все не так просто. Как оказалось, один из профессоров Новой Академии Виктор Кузнецов, чье имя было гордо обозначено на афишах, расклеенных по всему городу, в последний момент вдруг счел ниже своего достоинства падать на пол в своем новом сюртуке (как это было предусмотрено ролью, которую он должен был исполнять) и, как ты вероятно догадалась, прислал вместо себя несчастного Юрия Красева, которого там не только заставили упасть на пол, но и долго кувыркаться. Видела бы ты, во что в результате превратился его костюм, который, я полагаю, у него единственный, а уж о роскошном профессорском сюртуке, как у Виктора Кузнецова, он не может и мечтать.
В общем, после того, что я за последнее время услышал и узнал, мне, конечно, трудно рассчитывать на снисходительность Ольги по отношению к моей жене, поэтому я полностью полагаюсь на тебя, Белла, хотя понимаю, сколь трудно тебе будет преодолеть сословные предрассудки и выступить против воли своего класса и общественного мнения. Но я не теряю веру в грядущее переустройство общества на более справедливых и гуманных началах, а так же в возможность воспитания нового человека не только из Маруси, моей жены, но и из Ольги. И в этом, дорогой товарищ, я очень рассчитываю на твою поддержку. Что касается чувств, на которые намекает моя жена в письме к тебе, то, мне кажется, мы должны подавлять их в себе, насколько это в наших силах, до тех пор, пока вокруг нас царят произвол и беззаконие. Надо сначала переделать общество, изменить условия человеческого существования, а потом уже мы сможем думать о личном счастье. Мужайся, дорогой товарищ, если можешь!
С уважением и искренним восхищением
Слава
P.S. Дорогая Белла, кажется, я напрасно просил тебя ходатайствовать перед Ольгой за мою жену. Не далее как пару дней назад я убедился, что они прекрасно понимают друг друга, ибо у этих двух особ оказалось гораздо больше общего, чем я думал. Будучи вовлеченным в издание гнусного журнала, о котором я уже писал выше, в процессе подготовки ею обложки, которую Ольга оформляет в качестве художника, я вынужден был присутствовать при отвратительной сцене. Моя жена, в воспитание которой я вложил так много сил, и Ольга, под воздействие которой моя жена, как мне кажется, теперь полностью попала, гнусно хихикая, обсуждали размер члена, который должен быть у лица (не буду называть его имени), которому будет посвящен следующий номер журнала и который в бесстыдной позе обнаженным будет представлен на первой странице обложки. Эта сцена, невольным свидетелем которой я стал, признаюсь, заставила меня покраснеть. Они же, как ни в чем не бывало, подначивали друг друга, жадно перелистывая странцы порножурналов, которые, к моему немалому удивлению, в огромном количестве хранятся в квартире у Ольги, искали член, который бы удовлетворил их фантазию. Наконец они нашли то, что им было нужно, кажется, этот член принадлежал негру из какого-то среднеафриканского племени, боюсь, что этот член удовлетворил бы не только их вкусы, но и взыскательных составителей книги рекордов Гиннеса. Надо было видеть, с каким победоносным гордым видом продемонстрировали мне они его, чем окончательно вогнали меня в краску и заставили отшатнуться. Их же этот член, мне кажется, полностью примирил, так что мое длинное письмо, которое я так долго и мучительно писал, подбирая слова, кажется теперь совершенно ненужным и даже бессмысленным. Более того, написав его, я рискую навлечь на свою голову еще и кучу неприятностей, так как Ольга тем же вечером (покончив с членом) в ультимативной форме потребовала от меня, чтобы первое мое письмо было обращено к ней, а не к тебе. Моя же супруга, сидя рядом с Ольгой, в этот момент заискивающе и подобострастно ей поддакивала и кивала головой. А надо сказать, что перед этим Ольга зачем-то вытащила откуда-то из-за шкафа портрет Энди Уорхолла, где он имеет весьма зловещий и, я бы даже сказал, инфернальный вид, и демонстративно поставила его прямо у меня перед глазами. И в тот самый момент, когда она сказала, что это письмо будет написано ей, или: мой взгляд невольно упал на этот портрет и я заметил, как лицо Уорхолла на портрете все озарилось неясным фосфорическим светом, что заставило меня содрогнуться до глубины души. Белла, конечно, я убежденный атеист, но некоторые суеверные чувства, все-таки, свойственны и моей слабой душе, и я с ужасом думаю теперь, что в квартире у Ольги Тобрелутс случайно осталась моя фотография, которую я не решился попросить у нее назад и которая теперь, в случае невыполнения мною ее просьбы, может стать объектом каких-нибудь манипуляций, связанных с черной магией. Поэтому прошу тебя, при случае постарайся выманить эту фотографию, воспользовавшись своими с нею близкими отношениями, и вернуть мне ее.
Ну все, кончаю, к тому же, кажется, возвращается моя жена, в прихожей слышны ее шаги. Это письмо я пишу втайне от нее и, надеюсь, оно останется глубоко конфиденциальным, ибо в последнее время та доброта и чуткость, о которой я говорил в начале письма и которые она сохранила в глубине своей души, мне кажется, настолько глубоко спрятались в ее душе, что порой становится не различимыми даже для меня. Незаслуженная слава, преклонение читателей, кажется, окончательно вскружили ей голову и делают ее поведение взбалмошным и необузданным, особенно в быту. Всю черновую работу по дому, уходу за детьми и т.п. она взвалила на меня. Себя же она, кажется, всерьез мнит гением, призванным осчастливить человечество своими шедеврами, подлинную цену которым мы с тобой, конечно, понимаем. А дабы я не отвлекался от занятий домашним хозяйством, писать что-либо мне она вообще запретила, отобрав при этом ручку, чернила и бумагу, так что это письмо я пишу на обрывке бумаги огрызком карандаша. Как атеист я не могу уповать на Бога, поэтому, дорогой товарищ, ты единственная моя надежда, можно сказать, «луч света в этом темном царстве», в котором я оказался, во многом, конечно, благодаря и собственной непредусмотрительности.
PPS. Надеюсь, все, что ты узнала, останется между нами и не будет предано огласке. На всякий случай, посылаю тебе еще одно письмо, которое ты при случае можешь обнародовать, чтобы соблюсти приличия, тем более, что теперь все его от меня ждут. Не принимай его слишком всерьез, ибо оно полностью написано под диктовку моей жены.
14 июня 1999 года