Эрик Рондепьер. Тело фильма можно увидеть, только если он мертв
Наиболее характерной чертой стиля Эрика Рондепьера является своеобразный минимализм, выражающийся в отказе от использования бросающихся в глаза внешних эффектов и ярких красок – большинство работ фотографа сделаны на черно-белой пленке или же с использованием полутонов, теней и цветовых оттенков. Еще одной отличительной чертой его работ является их подчеркнутая интеллектуальность. В свое время, в самом начале творческой карьеры, фотограф привлек к себе внимание публики и критики тем, что сделал объектом своего внимания исключительно буквы и тексты, полностью устранив из своих снимков все иные привычные образы и темы… Только что в парижском издательстве Лео Шера увидел свет большой альбом Эрика Рондепьера, в который вошли наиболее известные серии его фоторабот: «Ночь кино», «Анонсы», «Излишки», «Оттенки», «Хроника одной любви», «Стансы», «Последствия», «Иллюзии», «Найденные предметы»…
Маруся Климова: Эрик, из предисловия к недавно вышедшему в Париже альбому ваших работ я узнала, что у вас было непростое детство, несколько лет вы даже провели в приюте, после того как вас насильно забрали у матери по настоянию вашего отца, с которым ваша мать рассталась почти сразу после вашего рождения… Допускаю, что вам не слишком приятно вспоминать об этих фактах своей биографии, но вот Жан Жене, например, называл свое пребывание в таком жутком месте как колония для малолетних преступников в Метрей «самым счастливыми временем в своей жизни»… А как бы вы охарактеризовали этот период свoей жизни?
Эрик Рондепьер: Жене был сиротой, литератором и гомосексуалистом. Поскольку я не принадлежу ни к одной из вышеназванных категорий, я не нашел своего счастья в заведении, где провел семь лет своей жизни (с 11 до 18 лет). Скорее, это было похоже на кошмар, так как я постоянно ощущал там ужасную тоску… В общем, это было суровое испытание, но, как и всякое испытание, оно, вероятно, имело и свои положительные стороны. Конечно, несмотря ни на что, я думаю, что все это оставило во мне следы достаточно глубокие, и этот период моей жизни способствовал моему формированию. Я до сих пор ощущаю это в некоторых своих антисоциальных рефлексах, в определенных трудностях, с которыми мне постоянно приходится сталкиваться в жизни. В своем творчестве я стараюсь избегать напрямую затрагивать эту тему и практически никому никогда об этом не рассказывал, поскольку, мне кажется, мой случай в художественной среде является уникальным.
МК: Вы предпочитаете переснимать чьи-то фотографии, кадры фильмов, уже запечатленные на кинопленке и т.п. То есть это своего рода «метаснимки», что-то вроде «метатекста», термина, насколько я знаю, вошедшего в употребление главным образом с подачи творцов «нового романа». Действительно ли используемый вами метод имеет литературные корни или же я ошибаюсь?
ЭР: За исключением «Стансов» и моей последней серии («В отсутствии книги»), фотографии, которые я делал, действительно, являются уже существующими картинками. Метатекст: этот термин, как мне кажется, родился в гуманитарных науках 60-х годов (Барт, Женетт, и т.д.). Я знаю, что сейчас в Париже многие критики говорят о «литературности» моего творчества. И в этом есть доля истины… Тем не менее моя цель заключается вовсе не в том, чтобы прокомментировать уже готовую фотографию, а в том, чтобы сделать новую, заново отснятую и искаженную, то есть это как бы «новая съемка уже отснятого». Я думаю, что эта работа по искажению уже готовых изображений все-таки, скорее, находится в русле основных течений, возникших в пластических искусствах в начале 20 века: все авангардисты использовали этот принцип искажения. Можно также вспомнить Лотреамона и даже Кьеркегора…
МК: В развитие темы. Ваши литературные предпочтения?
ЭР: В хронологическом порядке для меня стали открытиями: Достоевский (в 15 лет), Стендаль (в 17 лет), Арто (в 20 лет), Гомбрович (в 25 лет), Кафка (в 30 лет), Селин (в 35 лет)… Гораздо позже я открыл для себя «Улисс» Джойса: я очень чувствителен к комическому измерению этой книги ( как и всего мира в целом). А так, Пруст — перед сном, Гийота — после пробуждения… Вообще, на самом деле, я читаю очень много и достаточно беспорядочно: романы, эссе, философию, критику… Можно сказать, что мне свойствен этакий экстравагантный эклектизм. Я всегда любил книги, находился под их влиянием или же старался его преодолеть. Говорят, что книга скоро исчезнет – я себе такого просто не представляю!
МК: А живопись? Кто из художников оказал на вас наибольшее воздействие? Кстати, что вы думаете по поводу широко распространенной точки зрения, будто бы именно фотография является своего рода «гробовщиком» живописи, и после ее изобретения живопись если еще и не умерла, то в скором времени должна прекратить свое существование как вид искусства?
ЭР: Я люблю живопись и не думаю, что она когда-нибудь исчезнет. Напротив, я считаю, что у нее прекрасные перспективы. Лично мне гораздо больше нравится посещать выставки живописных работ, чем фотографий. Я вообще очень поздно начал заниматься творчеством, долго не решался, но все началось именно с живописи… Фотография завораживает меня, однако я чувствую, что еще очень далек от постижения ее смысла (я ведь открыл фотографию для себя совсем недавно, и мне нужно время, чтобы в ней как следует разобраться)… Что касается художников, то тех, кто мне нравится, просто невозможно перечислить! Матисс, Пикассо, Сутин, должно быть, повлияли на меня, хотя я не в состоянии определить, как. А из современных живописцев мне очень близок Польке.
МК: Судя по всему, вы не разделяете пессимистических прогнозов по поводу смерти различных жанров и видов искусства… Тем не менее, в одном из ваших интервью мне как-то попалось ваше высказывание о том, что «тело фильма можно увидеть только если он мертв, а для этого нужно его убить». Не кажется ли вам, что и в вашем стремлении снимать кадры фильма все же заложено тайное желание «убить фильм» и тем самым остановить эти «движущиеся картинки», то есть покончить с одним из конкурирующих видов искусства? Или же, на самом деле, вы относитесь к кинематографу более снисходительно?
ЭР: Пожалуй, мне было бы довольно сложно в нескольких словах рассказать о своих отношениях с кинематографом – они настолько сложные и запутанные, что для этого мне потребовалось бы слишком много времени. А что касается фразы, которую вы цитируете, то она просто-напросто указывает на неизбежность выбора между просмотром фильма (как это делает обычный зритель) и работой над телом фильма (как это делаю я). Это две взаимоисключающие перспективы: проективная иллюзия (кино) и доступ к телу пленки (фотограммы). В этом смысле, да, действительно: фотография «убивает» кино.
Я думаю, что в моих ранних работах это выражено еще более отчетливо, так как сначала я снимал исключительно тексты, а образы и какое-либо движение на моих снимках полностью отсутствовали, так что я действительно стремился создать нечто абсолютно противоположное фильму. Хотя, конечно же, мои ранние работы еще и высшей степени ироничны. Позже меня стало больше интересовать то, что само кино как бы вытеснило «за кадр», то, что всегда остается неуловимым или же теряется в каких-то впадинах…
Возможно, мне бы и хотелось сказать о кино что-нибудь крайне «уничижительное», так как меня часто преследует желание хоть как-то отделаться от него, но это было бы совершенно бесполезно. К тому же, я вообще никогда не испытывал желания что бы то ни было «убить». Мне кажется, что кино и без меня долго не протянет, точно так же, как и фотография, и, главным образом, по причинам материально-экономического характера: одна техника воспроизведения будет вытеснена другой.
МК: Действительно, существует и противоположная точка зрения, ставящая под сомнение право фотографа называться художником, а фотографию – искусством. Не кажется ли вам, что фотограф, как и кинорежиссер, например, являются слишком зависимыми от достижений обезличенного научно-технического прогресса?
ЭР: Мне сложно определить то, что я делаю. Я занимался театром, танцем, живописью, фотографией, гравюрами, рисунком (кстати, я надеюсь вскоре кое-что из этого представить публике), я даже снял небольшой фильм и сочинил несколько рассказов, посвященных моей работе… Я художник – во всяком случае, сам себя я бы назвал именно так. Конечно, я зависим от техники, поскольку моих работ бы не было, не окажись у меня в свое время магнитоскопа, с которым я приступил к созданию своих первых серий фотографий: «Ночь кино» и «Излишки». Сейчас я потихоньку осваиваю цифровую технику, и моя последняя серия создана на компьютере. Хотя рисую я сам, а на компьютере только комбинирую живописные образы, рисунки и фотографии… Тем не менее я мог бы спокойно вернуться к занятиям обычной живописью в мастерской, и это бы меня нисколько не смутило…
МК: А кто из живущих ныне фотохудожников вам наиболее интересен?
ЭР: Из «чистых» фотографов, я бы выделил Роберта Франка и Уильяма Иглстоуна. Могу еще назвать такие имена как Берджин, Балдессари — они интересны мне как представители изобразительного искусства, концептуалисты. А вот Сугимото, на мой взгляд, удалось соединить в себе первое и последнее. Мне нравится Могарра (Франция), нравится его пустынная, игровая вселенная… Я не вижу ничего общего между этими двумя направлениями, но в «чистой» фотографии меня интересует исключительно то, чего я в ней не понимаю, вот этим она меня так к себе больше всего и притягивает….
МК: Ваше отношение к русскому искусству? Доводилось ли вам бывать в России?
ЭР: Для меня русское искусство – это, прежде всего, русская литература, кино и театр. Когда-то я сам выступал на сцене, поэтому меня всегда интересовал Мейерхольд и Станиславский. В возрасте от 15 до 25 лет я зачитывался Достоевским, по несколько раз перечитывая все его произведения. Однако задним числом могу сказать, что эта страсть так осталась для меня как бы «непроницаемой». Кажется, я раз десять прочитал «Кроткую», не понимая даже, чем меня так очаровала эта повесть. И после каждого прочтения я полностью ее забывал. В общем, это почти как болезнь… А как киноман, я, естественно, не мог пройти мимо «эффекта Кулешова» в теории кино и фильмов Эйзенштейна и Тарковского. Мне очень нравятся экспериментальные работы Вертова: больше всего «Человек с киноаппаратом» (этот фильм я смотрел, наверное, раз десять). Меня поразили остановленные кадры, эти моменты напряженного ожидания, когда все замирает, и начинает казаться, что фильм отдыхает сам от себя, погрузившись в молчание неслыханной силы… Последний русский писатель, которого я прочитал – это Варлам Шаламов. Простите мне мое невежество, но я практически не знаю современных русских художников. И в России я, к сожалению, никогда не был.
Опубликовано в журнале «Красный» (С-Петербург, февраль 2004 года)
Вернуться на страницу «за Границей»