Евгений МАЛИКОВ
Маруся Климова. Моя история русской литературы. — Спб: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2004. — 352 с. — (Серия «Ars Pura. Русская коллекция»)
«Когда за дело берется слабый, отдача обычно бывает сильной», — говорит один из персонажей пьесы Жана Ануя «Генералы в юбках», повествующей о последствиях гипотетической «леворюции» феминисток.
Впрочем, Марусю Климову (в миру Татьяну Кондратович) слабой никак не назовешь. Петербургская писательница, ярчайшая представительница русской литературы последнего десятилетия, прекрасная переводчица, познакомившая Россию с «настоящим» Селином, Пьером Гийота, Моник Виттиг, работавшая с текстами Жана Жене и Жоржа Батая. Уже это ставит ее как переводчицу куда выше «толмача» Юкио Мисимы Г. Чхартишвили, а блеск собственных романов («Голубая кровь», «Домик в Буа-Коломб» и «Белокурые бестии») космически возносит над трудами литератора Б. Акунина, повествующими о похождениях некоего Фандорина. Которые, по словам Маруси, читает только совсем уж полный идиот, считающий их автора еще глупее себя.
Вот я и подобрался к книге, с которой хочу познакомить читателя, поскольку фраза про Акунина звучит именно в «Моей истории русской литературы», произведении уникальном прежде всего для самой русской литературы. Куда там «Прогулкам с Пушкиным» Абрама Терца!
Маруся Климова выбивает у читателя почву из-под ног на фундаментальном уровне. Пожалуй, только строфа из «Человека-амфибии», песни «Запрещенных барабанщиков»: «А годы, словно лебеди, летят — ты стала старше, но, вопреки всем сказкам про утят, осталась страшной», могут соперничать по радикальности «подрыва устоев» с «Историей» Маруси Климовой.
Почти не используя ненормативной лексики, Маруся не только вслед за весьма почитаемым ею К. Леонтьевым объявляет русскую литературу/историю тяжело больной, но и доказывает это. Настолько блестяще, что книга может быть растащена на цитаты не хуже текста «Места встречи», что, однако, ничуть не свидетельствует о ее «народности».
Наоборот, аристократизм — вот что присуще в высшей степени как автору, так и его взгляду на родную литературу, которую он не отделяет от истории: «Чего же не хватает всем этим реально существовавшим, совершавшим подвиги героям, чтобы по-настоящему, до конца, целиком и полностью войти в Историю человечества? …как раз того, что обычно называется «глубиной национального самосознания», выраженного в таких необязательных и ненужных в практическом отношении вещах, как Культура вообще и Литература в частности… В Истории необходимо присутствие глубины и полноты самосознания — одних поступков и фактов явно недостаточно! Доказательство — Библия, Книга, перевесившая богатую античную историю…»
Достается Пушкину. Графоманом Маруся называет его по внутреннему убеждению в том, что поэт всю полноту ощущений выражает в чем-то одном, не следуя принципу отдельности котлет и мух.
Двоящийся в жизни и творчестве Пушкин. Двойственный Тютчев. Расплывчатая и нечеткая русская литература, населенная уродами, тупицами, идиотами, дегенератами и дебилами всех мастей от Горького, Толстого, Платонова и Хлебникова до Гребенщикова. Все это не столько раздражает Марусю, сколько вызывает недоумение («Присутствие в литературе откровенных олигофренов, которых к тому же все вокруг в один голос называют «гениями», не просто озадачивает меня или же ставит в тупик…»).
Достоевский, Гоголь, Лермонтов, Леонтьев, еще несколько имен вызывают уважение, но: «…по бокам стоят мрачные Островский и Лесков, похожие на жирных баб, а прямо на меня надвигается упырь Салтыков-Щедрин».
Русским Маруся считает Луи-Фердинанда Селина: «Я и сейчас до конца не понимаю, почему такой писатель, как Селин, родился в самовлюбленной… Франции, а не в России… Разве не его так долго ждали и предчувствовали, всячески расписывая и смакуя все… черты характера, качества, якобы присущие исключительно русскому человеку: бедность и бескомпромиссность, лукавство, юродство… — но все это во имя истины и сохранения человеческого достоинства! …Селин — это же русская литературная мечта, самый типичный, точнее, даже самый архетипичный для России писатель!»
С Селином Маруся сближает Леонтьева. Не только потому, что врачи (Чехов тоже больных пользовал, но в «калашный ряд» не попал). Оба, по ее мнению, были посторонними людьми в литературе, и в этом их сила. В Леонтьеве Марусю, думается, привлекает дендизм: «Константин Леонтьев, мне кажется, поразил внимание окружающих тем, что, садясь в экипаж, непременно бил палкой извозчика — в то время это было совершенно не принято!» Барин, эстет, писатель, цензор, философ, монах — вот Леонтьев, совершенная противоположность Селину. Но в чем-то — не во внутреннем ли аристократизме? — они поразительно схожи.
А отсюда — «аттракция» Климовой к любому проявлению сверхчеловеческого.
Оказывается Фонвизина можно читать, когда понимаешь, что «незнание географии тетушкой Митрофанушки тоже, если вдуматься, было признаком ее привилегированного аристократического положения по отношению к извозчикам, которым знание географии было жизненно необходимо».
Оказывается, когда узнаешь, что «все посаженные Лениным на корабль философы оплачивали дорогу за свой счет» (высылка интеллектуалов 1922 года), то начинаешь верить, что «Ленин был и вправду гением».
С Марусей можно спорить и не соглашаться. Но даже недоброжелательный читатель, если он честен перед собой, будет вынужден признать, что ей нигде не изменяет ни вкус, ни эстетическое чутье.
«Самыми «жестокими талантами» русской литературы» называет Маруся Леонтьева и Достоевского. «Идеальным поэтом» — Игоря Северянина. Близким себе числит «директора гимназии» Иннокентия Анненского. Имя Гумилева ставит рядом со словом гениальность. Маяковским восхищается: он, «наступая «на горло собственной песне», переплюнул средневековых аскетов, ходивших в лохмотьях и умывавшихся собственной мочой». Сравнивая с ним Есенина, выделяет только «какую-то жалкую распущенность» последнего.
…Марусю уже ненавидят за эту книгу считавшиеся мною неглупыми люди.
Пусть! Точно так же, как «Леонтьев является автором самых парадоксальных суждений о русской литературе XIX века», сама Маруся высказала самые четкие мысли о ней в целом из века XXI. Сделала то, что давно было нужно сделать.
«Моя история русской литературы» — 10 баллов по шкале Рихтера!
Хотя… «В конце концов, даже «Сто дней Содома» для человека, прошедшего курс уринотерапии, не такое уж впечатляющее произведение».
Напечатано в газете «Буфф-Сад» (г. Томск) за 21 июля 2005 г.