Пресса

Когда понимаешь, что Маруся Климова это очень добрый человек, то… то сам собой отпадает вопрос – а насколько Маруся Климова сама верит в то, что она пишет как историк литературы. А когда это понимаешь? Ясно, когда! Когда прочтешь «Белокурые бестии». Впрочем, можно ведь зайти и с другой стороны. Прочитав историю литературы Маруси Климовой, имеешь, вроде бы, право спросить – а действительно ли она добрый человек? И понимаешь, что в случае отрицательного ответа ты вынужден будешь немедленно признать, что Маруся Климова замечательный художник. В случае положительного ответа то же самое вынужден будешь признать мгновеньями позже. И словно гора с плеч. Почему-то, у меня «всегда» словно гора с плеч, когда попадается в жизни что-то неподдельное.

И, все-таки, Маруся – добрый человек. И ее желание «устрашать», и ее «злость» – тому очевидное доказательство.

Про себя я называю ее роман «Новые бедные люди». Хотя, какие они новые, эти наши петербургские сверхчеловеки?! В сущности, они очень старые. «Белокурые бестии» это ведь очень петербургский роман. Это просто-таки очередная версия нескончаемого романа «Петербург», начатого Пушкиным. Затем Гоголь, Достоевский, Белый, Блок, Вагинов, Довлатов. Теперь и Маруся Климова. Причем, Маруся Климова в этом ряду примыкает, на мой взгляд, к группе сугубых гуманистов, в которую не попадают только Гоголь и Довлатов. Гоголь слишком холоден и жесток почти до садизма. Довлатов тем и интересен, что поглощен собой, но как-то по петербуржски поглощен, как поглощен собой любой «средний» петербуржец. Опять в кавычках, потому что какой же он средний, если обычно это интеллектуал, человек, если и не изощренно образованный, то очень много знающий из того, чего средний человек без кавычек знать не обязан. Согласен, что станционный смотритель, Макар Девушкин, или даже Поприщин, сами по себе как бы «простые» люди, но ведь простота их преподносится нам так, что она покруче будет иных докторских диссертаций по психологии. Большинство же героев большого и всеобщего петербургского романа это люди прямо очень умные. Это важно. Не ум, а то, что этот ум является в данном случае обыденным, средним, ничего не значащим, но необходимым признаком. Далее, большинство героев бедны, нуждаются вечно в деньгах, вечно в поисках денег, но, как сказал поэт, они «не для денег рожденные». Именно поэтому, возможно, они не могут не признать фокус Гани Иволгина, не берущего сто тысяч из огня, за дешевку. Ганя Иволгин тоже средний петербуржец, но он исключение, он-то рожден как раз для денег, и ему виднее – брать деньги, или не брать. Ганя, повторяю, человек пореальнее других, и взять деньги из костра для него означает поверить во весь этот бред, вещь невозможная для человека, считающего себя серьезным. Однако, один человек в петербургском романе, сам по себе, ничего не значит. И существовать не может, начинает раздваиваться, растраиваться, множиться до тех пор, пока не образуется все-таки необходимая тусовка. Такая, как в Евгении Онегине, Женитьбе, или в Белокурых бестиях. Потому что не только город образует с героем единый организм, но и множество героев представляют собой единый организм. Добрые и злые, «положительные» и «отрицательные», здоровые и сумасшедшие. Чрезвычайно большой процент «странных», «сумасшедших», больных персонажей – свойство петербургского романа, которое у Маруси Климовой совершенно присутствует. Все прочие больны депрессией, зависят от погоды, и всегда остаются одинокими какой-то частью своего сердца. Просто эта часть может быть больше или меньше, но она никогда не становится равной нулю, что соответствует правде существования. Но дело все же не в одиночестве, а в том, что этот сентиментальный момент является необходимым элементом конструкции, или интерьера петербургского повествования.

Тоже самое касается и питерской недвижимости. Она-то уж совершенно явно кочует из текста в текст почти без изменений. Проходные дворы и дворы-колодцы, коммуналки (они были уже при Достоевском), мансарды, каналы и стрелка, и, конечно, Невский. Возможна какая-нибудь символическая доминанта. У Маруси Климовой это Собор. С чем его только не сравнивали. С золотым коконом, с золотым стогом, со слоном. Кажется, для Кости из Белокурых бестий собор, вероятно, не вполне осознанно, является каменным двойником самой Маруси. В том смысле, что собор для Кости также антисобор, как Маруся (не знаю, поймете ли вы меня) – антиМаруся. В начале романа вид на собор Костя заколачивает фанерой. В середине где-то Костя пытается задушить Марусю. В конце — фанера с окна снимается. Но опыт с этой самой фанерой не прошел даром. АнтиМаруся не умерла, а осталась. Убежден, что без этой самой АнтиМаруси творчество Маруси Климовой не было бы столь интересно.

Сумасшедший, или хотя бы очень странный – совершенно неизымаем из петербургского романа. Во времени меняется только одно – степень безумия. Она растет. Иногда, конечно, герой выглядит совершенно нормальным, в клинических случаях. Роль сумасшедшего и проста и сложна одновременно. Через безумие героя показать безумие жизни, ее абсурд? – так не без этого, наверное, так как любой желающий может указать на эту инверсию в школьном сочинении, и его будет трудно опровергнуть. Вообще, Петербург учит инвертировать, дрессирует, натаскивает на инверсию. Мол, не верь глазам и ушам своим, проверь, а так ли, не наоборот ли все, по крайней мере? Это азбука. Но азбука и то, что, как страстно проповедовал Набоков, нет в петербургских миражах никакой идеи, никакого приема, никакого урока. Наверное. Таков урок. И тогда о чем жалеть?! О чем думать?! Куда нырять набоковскому ныряльщику, и зачем, за какой-такой метафизикой?! Ответ, однако, как представляется, только один. Петербург и есть смысл. Приезжайте в Петербург, господа!
Впрочем, почему только в Петербург? Можно и в Париж. Или в Лондон. Или в Жмеринку. Или даже в Москву. Земля, ее частные случаи, города и пустыни, оказывается, являются теми неподвижными идеями, которые и составляют сущность той, или иной культуры. И Петербург, или, чтобы логичнее, петербургский шпиль, это как бы шампур, на который нанизывается мясо времени, в котором растянулась русская культура. Неподвижная идея Парижа имеет такое же значение для всей мировой умственной, духовной истории. Правда, существует легенда, что Париж это праздник, в то время как Петербург не праздник, далеко нет, господа и дамы.

Не знаю, имеет ли Париж значение праздника для Маруси Климовой, но преодолеть это всеобщее, возможно, заблуждение, ей не удается. И это не удивительно. Многие пытались, да ничего не вышло. Например, Генри Миллер, настойчиво пытавшийся уверить нас, что Париж это только место, пахнущее мочой, потерпел поражение. Что такое Генри Миллер без Парижа?!

Есть места, которые присваивают нас, а есть места, которые мы присваиваем. Петербург, в отличие от Москвы или Парижа, невозможно присвоить, он всегда сам присваивает всех, пришивает к своему туманному безумию, и именно в этом его колоссальное значение для русской культуры. Он всегда довлеет над разнообразием стилей, или моделей поэтического поведения, он побеждает и их, и их носителей. Побеждает он и Марусю Климову. Париж, или Москву можно завоевать, или не завоевать, но Петербург завоевать, как представляется, невозможно. Поэтому-то и остается Питер последним героем, стойко охраняющим всем известную загадку русской души.

И если кто-то теперь мне скажет, что Петербург завоевать невозможно, потому что он и на фиг никому не нужен, то что можно ответить на это неоригинальное замечание?! Жаль!