Dr. Panglos
«весна, открывается первая рана»
На пустую арену выкатывается клоун с носом-помидором и полинявшими глазами. Это я. Что он сейчас произнесет, ему самому интересно. За зиму с ним произошла перемена к чукчему. Он выучился читать. Раньше он ел глазами, ушами и ртом сырую вкусную природу вещей, а испражнял, опускaя очевидное, что и все, еще и слова кончиками пальцев. И словно до него, как до Орфея, не было никого. Ничье слово не мешало. А те, что были прочтены в молодости еще и помогали.
Кроме новизны перевариваемого мира было еще то, что подспудно определило для него состав его письмен. В общем-то стебясь, а на поверку точно, он обозвал себя лириком, не вдаваясь в содержание названия. А вышло, что лирика — не то, где есть лирический герой, а то, что пишется для лирической героини. Как написать «Я помню чудное мгновенье» широкой аудитории, в которой скорее всего нет лица с уголками глаз, опущенными вниз и уголками губ, вздернутыми вверх? Никак. Какое-то время можно продержаться злостью на плохих писателей и режисеров и постепенно скисающими восторгами от хороших. Постепенно воцаряется тишина. Зима.
Привычка переваривать жизнь в слова не приводит к добру. Иссякают слова — незачем вводить в себя жизнь. Клоун постепенно уходит жить в какую-то тещину комнату без окон. Новые люди и впечатления вызывают неадекватно сильную реакцию, как у оголодавших соратников Андрия Бульбы. И как пища, пожранная голодными, бежит из их тел, так и люди — от обитателя тещиной комнаты. Муза, муза, лама сабаштани!
Люди после операции, сломавшие себе, к примеру, ногу, должны все время двигаться. Помню, мой дедушка, когда я навещал его в больнице имени Куйбышева, то и дело подтягивался за никелированную перекладину изголовья. Это ему помогало от пролежней, но, к сожалению, не от смерти. А вот внучатная тетка, которая провела, как и дед, блокаду в городе, любила поесть и была толстухой. Сломав хрестоматийную шейку бедра, она совершенно неподвижно лежала на кровати в комнате на улице Пржевальского — единственной комнате в одиннадцатикомнатной коммуналке с балконом на шестом этаже над каналом Грибоедова , издавая протяжные стоны, не давая мне спать рядом на полу, приводя меня в ярость, и никак не помогала сажать себя на горшок. Так что она умерла в каком-то смысле по заслугам. У всех у нас, стало быть есть выбор: принять заслуженную смерть, не борясь с ней, или незаслуженную, сопротивляясь. Клоун, отошед от разнообразных жидо-христианских вероучений и тем самым ввергнувшись в наивный буддизм, считает, что разницы особой нет. И это первое из тысячи ли по дороге к заслуженной смерти. Осознав это, просто из вредности, просто чтобы буддисты не потирали ручки, прицокивая и причмокивая: «Холосо, холосо, насево полку прибыло», буду сопротивляться, марать летучие листы, рисовать ножки на полях, жрать жизнь и высерать слова.
Сначала разделаюсь с прочитанным<…>
Третья книга — «Голубая кровь». Псевдоним автора — Маруся Климова, настоящее имя — Татьяна Кондратович, живущая в Петербурге. Она переводчик, не очень молодая женщина с не очень добрым, вернее совсем недобрым лицом, даже, пожалуй с лицом печеночницы. По образованию она филолог и, судя по текстам, подписанным настоящим именем, у нее все в порядке по части учености, начитанности и художественных вкусов. Ее и про нее очень легко найти на рунете, сами судите. Но что она написала в «Голубой крови»! Я вроде хотел тут привести обширную цитату, а потом полистал книгу и раздумал. Если надумаете прочесть, пусть будет шоком. Нет, не сорокинским шоком. Здесь совсем в другом дело.
Во-первых, мало или нету «постмодерна». То-есть, его и в Иллиаде навалом, но здесь Маруся делает литературу, как бы занимаясь не ею, а чем-то, что важнее ее. Идея о том, что живая кошка важнее рембрандтовского холста, никогда не овладеет массами, однако в ней есть свое обаяние. (Возможно, парадокс состоит в том, что создатели рембрандтовских холстов предпочитали вытаскивать из огня кошек. Довольно ясно, что эта гипотеза не может быть подтверждена фактами). На поверхности Маруся занята своими маргиналами конца 1980-х, говоря от лица двоих — своей протагонистки, девушки неопределенного возраста и занятий, и ее приятеля, гея Павлика. Язык вполне нейтральный, чуть сродни Хармсу, но скорее Хармсу дневников, чем «Пушкина и Гоголя», которые, может и не Хармс никакой’. Постепенно, через комическое и трагическое, фрагменты речи этих двоих складываются в почти эпическое полотно. «Кровь» сравнивают с «Бедными людьми». По-моему точно. Достоевскому с Гоголем не нужно было выходить за рамки реализма, чтобы создать совершенно кислотные образы. Бог весть, как у них это получалось. Бог весть, как это получилось и у Маруси.
Умеренно ненормативная лексика, умеренно ненормативные ситуации, тираж книги — 100 экземпляров. Прочесть в Митином журнале. Послесловие Михаила Трофименкова не привожу только чтобы не баловать, приучая к сладкому.
Ну, ладно, для начала, для текста первого весеннего призыва достаточно. Снежная баба за два часа жизни заболела остеопорозисом, склонилась до земли, потеряла голову — только морковку и видели. В кафе «Интеллигенция» на Бродвее воскресным утром — одни моложавые старики. Я сидел, прикрываясь Акуниным и наблюдал за их руками. Как они аккуратно, чуть подрагивающими пальцами, истончившимися и полупрозрачными, деликатно помешивают ложечками и аккуратно, не проливая на подбородок, пьют. Мне стало не на шутку страшно. Ну уж, дудки! Подавайте мне лирическую героиню!
Нет, так заканчивать нельзя; Шкловский не одобрит и в гроб сходив, не благословит. Я только что, читая на ночь Ваньке-дураку, заметил две вещи. Первая: детские книги — лучший запас эпиграфов. Вторая: вся моя писанина целиком характеризуется цитатой из Винни-Пуха:
«— Ты придешь посмотреть, как я купаюсь?»
Za Granizza – Летиратура
2001 г.