МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ
Ни для кого не секрет, что под псевдонимом Маруся Климова публикует свои романы Татьяна Кондратович, блестящая переводчица Жана и Селина. Впрочем, ее «публикации» и по тиражам, и по оглушительно превосходящему их резонансу сродни блаженной памяти самиздату. Тираж романа «Голубая кровь» (1996) — 100 экземпляров, «Домика в Буа-Коломб» (1998) — аж в два раза больше.
Писателя-переводчика оценивать соблазнительно легко. Конечно же, она должна — просто обязана — перед лицом всего прогрессивного человечества принадлежать к той же линии европейской литературы, что и ее французские любимцы. Жене — гордый и велеречво-многословный вор-анархист, любитель мускулистых матросов из Бреста. И Селин — злобный и гениальный мизантроп, напоминающий, если бы не талант, чокнутого соседа по коммунальной квартире, в бессильной ярости писающего тебе в суп и обретающего своеобразное величие, когда освобожденная от нацистов Франция тянет его к ответу за коллаборационизм. Чтобы дать представление о милом характере Селина, достаточно упоминуть, что в оккупированном Париже немецкие офицеры брезговали подавать ему руку.
Рецензенты пошли по пути наименьшего сопротивления. Издатель «Домика» Дмитрий Волчек: «Маруся Климова наставляет читателя — «бедные люди» достойны не сострадания, а лишь презрения. В этой книге, написанной на языке мизантропии, градус священной ненависти автора ко всему миру настолько велик, что порой между словами пробегают злые синие искры.». Философ Вячеслав Кондратович: «Бесподащность, с какой в романах Маруси Климовой изображается человек, способна испугать даже самого искушенного читателя, знакомого и с Селином, и с Достоевским.»
«Испуг» — по первости — неизбежен. Герои Климовой находятся в непрерывном свободном падении. Хранят память о прежнем, интеллигентском статусе или (некогда) аристократическом происхождении и сами не замечают, что давно уже сродни клошарам-бомжам, вокзальным проституткам или эксгибиционистам, пугающим школьниц младших классов обнаженными в лифте гениталиями. Они плохо пахнут, они чавкают (поедая подобранные на вокзальном полу конфетки), бешено вращают глазами, пускают слюну, ковыряют в носу, кладут ноги на стол, похабно напиваются, ищут еду в мусорных бачках на задворках парижских ресторанов, бьют друг друга по лицу. Воровство или «стук», а то и убийство не вызывают в них никакого внутреннего протеста. И что самое главное, они все глубоко и принципиально безумны. Не просто безумны — они обитают не в Ленинграде («Голубая кровь»), и не в Париже («Домик»), а в некоем заповеднике-резервации для неизлечимых психопатов: и мечтающий о Берлине беззащитно-злобный питерский гей Павлик; и Гриша, одержимый шпиономанией помощник капитана; и псевдопрофессор, псевдоправославный псевдопедофил Пьер; и поэт Костя.
Чуть снисходительнее относится Климова к своему альтер эго, чье присутствие связывает романы в своебразную дилогию, к «Марусе». Но — только на первый взгляд. Эти книги многоголосны, голоса безумцев накладываются друг на друга, каждый старается предстать перед читателем (а для безумца единственный читатель — господь Бог) как можно лучше по сравнению с окружающими его выродками. Словно Страшный Суд растянут во времени, как «вялотекущая шизофрения». И в этом отношении Маруся ничем не отличается от Пьера или Гриши.
Каково же узнавать в этой кунсткамере персонажей, чьи прототипы известны каждому причастному к современной культуре читателю? А Маруся Климова несколькими словами характеризует их с мудростью пережившего современников мемуариста и с лаконизмом судебно-медицинского эксперта. Православная феминистка Катя с «картофелеобразным носом, на котором сидели очки в железной оправе», вопиющая в питерских разливухах: «Я жертва ГУЛАГа!». Поэтесса и кабацкая певица Надя, автор стихов «о том, как кому-то в ж… засунули гранату, и она разорвалась, но вообще-то этобыли стихи о любви». Художник Балда, поднимающий тосты за здоровье давно умерших друзей — Толстый. Да и сам автор этих строк мелькнул в эпизоде, абсолютно, замечу, не соответствующем реальности.
Так что же, ограничиться отвращением и принять за данность экзистенциальную метафору чуть ли ни с первой страницы «Домика»: «Унитаз представлялся ему огромной чашей, а вода, наполнявшая его, символизировала страдания, общее количество которых уже достигло какой-то критической черты и никак не уменьшалось»?
Но проза Маруси Климовой — не пресловутый и невкусный «постмодернистский» пирог с сомнительной начинкой и не запоздалая аватара «чернухи». В нее надо вгрызаться, вчувствоваться со смаком, преодолевая оторопь и — да — отвращение от первых двух-трех десятков страниц. Первая спасительная реакция не замедлит себя ждать — уж не пародия ли это на определенного рода литературу, которая под маской нелицеприятного социального письма пышет ненавистью к самой жизни? Безумие героев не детерминировано ни постоянным местом жительства, ни реальными социальными ужастиками. Им не грозят ни реальный КГБ, ни реальный голод, их православие или национализм столь же кукольны, как их мусульманство или анархизм. Их сексуальные фантазии, на лицо ужасные, рассыпаются в прах при столкновении с «реальностью».
Некто Дима, жаждущий политического убежища во Франции, забирается с плакатом «Французы! Помогите гомосексуалисту из ГУЛАГа!» на верхотуру собора Парижской богоматери. Появляется изумленный сторож: «Что это вы тут делаете? Собор уже закрывается, приходите завтра.» И добрая душа — диктует еему адреса всех местных гей-клубов. В этой «черной комедии» Марусины безумцы чувствуют себя вполне уютно. А как же иначе, если соседку снизу навещают по ночам «невидимые арабы», соседка сбоку представляет всем «своего любовника», оказывающегося черепашкой, а любовник подруги, сын свергнутого африканского президентка, одержим идеей экологически чистой воды. Мир Маруси Климовой дискретен и спонтанен, он сродни миру немой кинокомедии, а вовсе не Петрушевской или Евгения Лунгина.
Но облегченный вздох читателя — «пародия!» — тоже не решает «проблему Климовой». Не решает, поскольку вслед за ужасом и смехом приходит новое, неожиданное чувство — чувство нежности к странным и неприкаянным фантомам, невесть каким ветром занесенным в фантомный Петербург или столь же фантомный Париж. Все они — мнимо повзрослевшие дети: недаром столь многие из них любят сласти, боятся темноты или непрерывно прячут вещи — то колбасу в цветочном горшке, то телефон в мусорном ведре. Да, существует некий «большой мир», пытающийся внушить им мысль о необходимости «повзрослеть» и «соответствовать», но они тщетно и наивно стараются обмануть его, не замечая, что этот бездушный мир не просто не слышит их, но и заведомо не способен ни на какой диалог. Как всем детям, им свойственны приступы острой жалости к самим себе, попытки «обустроить» свой «кукольный домик», где люди должны послушно исполнять их капризы. Их безумие не столько безумие, сколько область грез и фантазий. Кто мечтает о дочке, которую можно будет возить на тележке, позаимствованной из супермаркета, кому является Дух Святой, кому — Александр Блок, кто «отлетает» от вида на угол Невского и Садовой из окна Публичной библиотеки, кто представляется то Крокодиловым, то Чемодановым, заказывая по телефону такси. Они беззащитны и безобидны, сосредоточены на себе и — несмотря на физические страдания — по-своему счастливы, поскольку верят, что мир — их греза. И в этой грезе нет места смерти.
Велико искушение назвать Марусю Климову продолжательницей сугубо петербургской традиции трагикомического описания «маленьких людей». «Записки сумасшедшего», проза Вагинова, безусловно, относятся к числу ее литературных корней. Но в наши дни любое упоминание о «традиции» неизменно навлекает на автора подозрение в «стилизации», в литературной игре. А Маруся Климова — редкий современный автор, искренность которого не вступает в противоречие с изысканной отстраненностью, а мудрость — с наивностью.
Санкт-Петербург
«Смена» 13.11.1998