Павел Соболев
Маруся Климова«Белокурые Бестии»
С-Пб, 2001 «Сети»
- Есть слух о том, что последней прочитанной академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым книгой был роман Маруси Климовой «Голубая Кровь». Типа, это его и доконало… А композитор Андрей Петров, прочитав это же произведение вскоре после того, как излечился от заикания, снова стал заикаться. Даже испытывая пиетет к легендарному «игоревисту» и не имея ничего против сочинителя саундтреков к фильмам Эльдара Рязанова, означенную мысль, честное слово, стоит развить. Правда ведь?
«Все герои марусиных романов, а по преимуществу это жизнерадостные гомики, только и думают о том, у кого бы еще на халяву отсосать, кому бы полизать зад или вставить пистон, а также они не прочь облапошить любого зазевавшегося простака, пожрать за его счет и повеселиться, а вместо благодарности, как это обычно бывает у нормальных людей, они способны в любой момент своего благодетеля кинуть, подставить, опустить, а может быть, даже и замочить. Стоит героям Маруси кого-нибудь увидеть, первое, что им приходит в голову – это мысль: «Хоть разок – с ним посношаюсь!». И им совершенно не важно, кто перед ними…». Это – отрывок из третьего романа блистательной петербуржской писательницы Маруси Климовой «Белокурые Бестии», завершающего трилогию (продолжающего эпопею?), которую вместе с ним образовали «Голубая Кровь» и «Домик в Буа-Коломб». Эти строки Маруся будто бы читает в литературном альманахе, содержащем в себе пространную рецензию на марусино творчество. Автор этой рецензии продолжает в том духе, что называет Марусю большим специалистом по грязи, специалистом, которому сегодня нет равных, поскольку грязь – марусин конек, Маруся знает о грязи абсолютно все, «так что если, к примеру, в свое время тульский умелец подковал блоху, то Марусе /…/ не составило бы большого труда со всеми подробностями живописать, как комар эту блоху оттрахал. А вот о природе, погоде, возвышенных чувствах, доброте, отзывчивости, трудолюбии, скромности, бескорыстии и просто нормальных людях – Маруся знала очень мало, практически ничего…». Разумеется, дословно так о Марусе никто не писал. Эта женщина, которая переводит Селина на русский язык лучше всех на свете, в совершенстве владеет приемами сатирического параллакса, обеспечивающими то, что граница между реальной параноидальностью бытия и этого же бытия утрированным описанием оказывается волшебным образом размытой. Или стертой, как кому нравится. Общий тон же выступлений марусиных недоброжелателей воссоздан между тем предельно точно. Более того: в такой вот рецензии есть даже разумные зерна. Во-первых, правда то, что Маруся действительно не имеет себе равных – не в грязи только, а в своей профессии в своем языке среди ныне творящих. Об этом позже. Во-вторых, на страницах произведений Маруси Климовой действительно нет ни одного нормального человека. По причине, что в жизни писательницы-переводчицы-журналистки Татьяны Кондратович, трансформировавшейся в Марусю Климову, ей нормальные люди («нормальные люди» тут – трюизм) не встречались. Те, чья жизнь отмечена таким же замечательным свойством, чувствуют, что Маруся не написала в своих романах ни одной лживой строчки. Для таких и речь.
Чтобы быть наиболее авторитетным специалистом в области грязи, совершенно не нужно разбираться в ней на академическом уровне – вовсе не надо разбираться в ней так, как Пруст в боярышнике, хватит и того, что лучше, чем свинья в апельсинах. Важно то, что любой человек обречен как бы приспосабливаться к естественной СРЕДЕ своего обитания, вольно или нет, и понятно, приобретая какой-то набор компетентных знаний об этой СРЕДЫ природе. Если СРЕДА «грязная», то, хочешь-не хочешь, со временем научишься быть в ней гидом для еще не прозревших. Все герои марусиных книг находятся в поле очень интенсивной социальной девиации, определяемой часто термином «маргинальность». Только стократно не прав тот, кто работу в маргинальной эстетике, обращение к «низким» темам, примитивному физиологизму, всех спектров арго и пр. считает проявлением претенциозности, которая якобы движет писателем «не из нормальных людей», всего лишь желающим эксцентрически позиционировать оригинальность своих творческих амбиций. Не прав, по крайней мере, применительно к Марусе (так есть резон поступать – по алфавиту – с Алешковским, Арагоном, Батаем, Ерофеевым, etc….). А не прав потому, что все в этом же поле социальной девиации живут не только Маруся и ее герои, а решительным образом ВСЕ люди. И те, кто об этом не подозревает. Мир сумасшедших – это не только мир Маруси Климовой, это ВЕСЬ мир. Существуя в этом мире, наиболее талантливые из людей становятся социальными оппортунистами. Приспособленчество здесь не может иметь знака «минус»; живя в дерьме, избранные вырабатывают себе иммунитет. Тем сильнее будет иммунный щит, чем лучше будет изучена природа страшного вируса. Будь понимаемо в данном случае под этим вирусом что сумасшествие, что грязь. Получается, что сведущность в дерьме и в связанных с его вырабатыванием кишечнотрактных законах совсем не признак вырождения, а наоборот.
Рассуждая об особенностях художественного стиля Маруси Климовой, можно миллионы и миллиарды раз использовать слова «фантом», «фантомный», «фантомность»… Использование это будет вполне оправданным, если не увлекаться исследованиями связей текстов Маруси с русской литературной классикой. И с текстами «Короля фантома» в частности. «Голубую Кровь» называют дебютом, пронзительности которого русская проза не знала со времен «Бедных людей»… Строго говоря, такие оценки, озорствуя, выставляли люди, которым в этой книге посчастливилось сохранить человеческий вид. Тоже озорствуя, Маруся Климова сплошь и рядом декларирует тезис о «неактуальности старой литературы» (не столько в своих романах, сколько в литературоведческой публицистике), устраивая показательные казни над Пушкиным, Чеховым, Платоновым… Но озорство-то озорством, а, на самом деле, «волнующую связь времен», описывающую отношения марусиной прозы с прозой других людей, очень тяжело обнаруживать, задействовав параллели с трудами родоначальников «фантомной литературы»… Не только русской… Достоевский Петербург, спору нет, фантомен до безумия. Поплавский Париж – просто до охуения. Осоргин Сивцев Вражек – до остопизденения прямо-таки. Христиания Кнута Гамсуна фантомна до чего? Да до голодного заворота кишок. А все равно ощущается, что даже Передонов зубами во сне скрипел не настолько исступленно, насколько исступленно пьют мочу и измазывают себя в говне персонажи марусиных романов. И тоже ощущается, причем как отвлеченно, так и на совершенно конкретных примерах, что куда больше стилевой букет Маруси Климовой выпил соков из других корней, более свежих (и в смысле хронологическом, и, что гораздо важнее, в смысле, который Маруся вкладывает в свою доктрину «писательской актуальности»). Безусловный лидер, тут, конечно Селин; cумасшедший питерский хореограф Кречетов – внучатый племянник безумного парижского изобретателя из «Смерти в Кредит»; свихнувшаяся на почве боязни поправиться хоть на килограмм секретарша Лиля из петербуржского агентства «Му-Му» — клонированная Марусей американская возлюбленная Бардамю, примадонна яблочного оладушка; бесчисленные ленинградские целители до боли похожи на ебанувшегося русского профессора в «Путешествии на Край Ночи». Такие пары, впрочем, можно обнаруживать не только с помощью наиболее значительных марусиных переводов. Центральный персонаж «Домика…» Пьер, появляющийся эпизодически и в «Белокурых Бестиях» с пакетиками французских гуманитарных шампуней в питерской квартире марусиной мамы, не был бы столь хорош, не существуй Балабола Кронштадта. Придуманного (или увиденного), кстати, человеком, боготворившим Достоевского; и, тем не менее, находящегося куда ближе к марусиным идиотам, чем идиоты самого Федора Михайловича. Выходит, что временные параметры важнее географических, и потому, прежде всего, что 20-ый век становился с каждым новым своим годом куда более продуктивнее 19-го в плане возможностей людей перемещаться в пространстве. В 20-ом веке фантомность становится трансграничной. Поэтому у Селина могут быть фантомны Париж, Тулуза, Нью-Йорк, знойная африканская река и студеная скандинавская тюрьма, у автора «Балабола Кронштадта» — Нью-Йорк, Париж, Греция…. Что угодно. В этом смысле Маруся – ИХ сестренка. У нее фантомна вся вселенная. Без исключений.
Книги Маруси Климовой населены даже не фантомами, а уродами. Но уродство которых настолько концентрированно, что уроды становятся слегка призрачными. Именно слегка, а не совсем, не настолько, чтобы марусина проза окрасилась бы басенностью, фельетонностью, или, не дай бог, приобрела бы черты «антиутопии». Призраки кишмя кишат, но из плоти и крови они, и никакого чернушного постмодернизма или моднявой лингвоэквилибристики с мифологемными Басаевым или Березовским здесь днем с огнем не отроешь. Березовский у Маруси обернется Парисом, а Татьяна Дьяченко – Еленой Прекрасной, но это не сыграет в пользу любителей дебиловатых акунинских сказок про Лужкова и Церетели, призванных утолять жажду невзыскательных чтецов
извращенным псевдоостроумием, а оставит марусино повествование в канве предельной заземленности в привычную для считающих себя «нормальными людьми» жизнь. Герои Маруси Климовой едят говно, ссут и срут на себя и друг на друга значительно чаще и «подробнее», чем, скажем, герои Сорокина, только разница в том, что у Сорокина это делают собранные рукой (пером же рука движет) самовлюбленного инженера-технократа будто бы человеческие модели, слепленные из осевших в сознании их создателя с прицелом на выгоду образов, из где-то подмеченных и определенных «годными к эксплуатации» на графоманском конвейере сцен на продвинутые модные темы… Короче, алхимия человека, ставшего литератором, а на роду было написано — политтехнологом…. У Маруси же в говне мажутся (держим в уме последнее открытие эстонских социологов) и тетя Дуня (как тетя Маали), и известная на всю страну телезвезда, и на весь мир писатель… Не их адаптированные для масс масскультовым сочинителем мерцающие скан-проекции, а они САМИ, ну, или плотские их фантомы, которых Маруся Климова видела. В том, что видела, сомневаться не приходится; слишком силен у этой дамы (наряду со множеством прочих) дар убеждения. При всей неагрессивности и меланхоличности ее манеры изъясняться. - Раз вселенная Маруси Климовой фантомна, то и Петербург (как существеннейшая ее часть) фантомен тоже. Местами фантомен вполне по-достоевски или фантомен совершенно адекватно существующим в увязи с этим городом устойчивым предрассудкам. Ну, типа, на костях построен… И в современном Санкт-Петербурге сумасшедшие могильщики не подхоранивают свежие трупы к могилам менее чем двадцатилетнего возраста. Такой вандализм, как подхоронение к могилам девятнадцатилетним, вызывает у них шизофренический страх. Петербуржцы конца 20-го века помнят о том, что не должно быть в городе строения выше Адмиралтейства; в этой связи выжившему из ума питерскому кандидату-демократу в депутаты горожане указывают на вековой табуизм, препятствующий его планам построить вместо
задуманного мафиозным губернатором хоккейного дворца к чемпионату мира (да не сотрется память о путинском хоккейном PR-позоре!) гигантский небоскреб, который разом бы решил жилищный кризис в городе на Неве… Не может быть в этом городе здания выше Адмиралтейства, а все равно его население подвержено гигантомании. И даже осознание психом того, что Исакиевский собор – олицетворение мировой пошлости, не может помешать психу болезненно собором любоваться… Блокада – тоже суровый сегмент петербуржской градолеписи. В Питере наших дней дожившие до них блокадники так и не отъелись. И пожирают в своих и чужих жилищах любые продовольственные запасы – стремглав заглатывают содержимое мешков с сырым горохом, с зерном, с мукой… Однако большинство питерских фантомов в «Белокурых Бестиях» черпают ресурсы для своего помешательства без эксплуатации вокабуляра невского мифотворчества. В этом Петербурге рекламные агенты по продаже «Гербалайфа» оказываются лопающимися под напором избыточного жира бабами; матери обучают в этом городе своих детей лаять по-собачьи, чтобы те отпугивали домушников; мужчины не позволяют женщинам садиться на кровати, на которых мужчины спят, потому что такой завет содержится в книге по домоводству 1953 года издания; старухи в погоне за бессмертием обпиваются мочой, а художники в погоне за признанием рисуют свои картины говном; на стенах питерских квартир висят картины, на которых американский орел берет в рот у русского медведя; плюшевые игрушки в виде розовых свинок получают имя «Илона» в честь дочери Эдиты Пьехи и к ним заводятся плюшевые же кабанчики, чтобы Илоне было с кем ебстись; военные переводчики на пенсии носят фамилию Бьорк и коллекционируют записи песен в исполнении Аллы Пугачевой и Аллы Баяновой (какой же дурой была Машуля Распутина, когда брала себе псевдоним; Алла – это свято для меломана в России); глухие в этом Петербурге – завсегдатаи филармонии; компилируя фонограммы чужих произведений, идиоты пишут свои оперы, то по мотивам музыки Добрынина, то по мотивам музыки Вагнера… Причем постановку оперы Вагнера в таком Петербурге может спонсировать Фонд помощи жертвам холокоста… А Фонд Сороса – исполнение «Лунной сонаты» на тазу… Якутский принц переводит вот в таком вот Питере на якутский язык Верлена. Школьники в сочинениях по Горькому пишут слово «мать» кверх ногами, а в соборах кверх ногами висят иконы… Ученые японисты принимают за сакральные тексты нарисованные баловником ножницы, гвоздики, крючки, рожицы… Таксисты и шоферы-дальнобойщики становятся на берегах фантомной Невы «русскими Борхесами», «русскими Маркесами», «русскими Фолкнерами» и «русскими Камю», а их книги издаются людьми, делающимися больными только при виде книг Гомера. Еврейские поэты Раскины и Пидораскины сочиняют басни «Свекла и Пастернак», в которых Свекла обзывает Пастернака жидом… Питерские старики выбирают себе на рынках у овощных прилавков морковки не подешевле, а погрязнее, которые совсем в земле, и вталкивают их себе в задний проход… Питерец в «Белокурых Бестиях» может не помнить слова «Нева» и именовать эту реку «самой большой рекой в нашем городе», сетуя, что позабыл название… Не помнить, на сколько лет он младше своей жены – на 30 или на 40… Галлюцинирующий петербуржец может попытаться задушить свою подругу, решив, что именно в ее обличии миру явилась отпророченная Ницше «белокурая бестия»… Стремясь нелегально выехать из СССР, питерцы отпиливают себе руки, ноги, голову, грузятся по частям в контейнер и надеются на то, что по прибытии в Израиль там все из контейнера достанут и сошьют… А можно бежать и по-другому… Ленинградский фантом может ощутить себя Буратино и, лбом бьясь об стены домов, искать невидимый ход в волшебную страну.
Но не только Петербург фантомен. Фантомна деревня Жмеринка, где сумасшедшая украинская марусина бабушка отрезает в бане живому козлу яйца, после чего сразу мрет нелюбимая бабушкина соседка…. Фантомен Тамбов, где никто из братвы не может кончить, если не пытает кого-нибудь утюгом… Где банкир, силясь оплачивать обучение своего сына в Гарварде, вынужден так экономить, что морит свою мать в подвале голодом… «Поднятая целина» forever… А другой сумасшедший тамбовец не может спать, если не положил на себя могильную плиту… Фантомна Мордовия, где заключенные строгого режима возводят из хлебной тюри храмы. А кто-то сидит из них, например, за то, что на воле отрезал своей жене уши, потом отрубил ей голову, потом уши засунул в рот отрубленной головы, и пошел во двор играть с пацанами этой головой в футбол. Особенно шедевральным образом фантомна Пермь, не буду даже указывать, как именно. Доставьте себе удовольствие сами…
И за пределами «одной шестой» все очень даже фантомно. Прага, например, где порядочного чеха можно встретить только за 101-ым километром; Прага, все внутренние стены в зданиях в которой отмечены присутствием холстов и репродукций с сюжетами 1968 года – чехи вытаскивают из танков советских бойцов, а те упираются, виснут на дулах, сопротивляются из последних сил… По Праге носятся не дружащие с головой внучки Платонова. И советские евреи там же носят на груди звезду Давида вместе со свастикой. Для сохранения душевного равновесия…
Берлин, конечно, фантомен. Там выходцам из СССР может бескорыстно помогать старый солдат гитлеровской армии, попавший в плен и оттарабанивший много лет на жуткой зоне под Курском, после чего беззаветно влюбившийся в русских. Русские же эмигранты тратят в Берлине все свое пособие по безработице в магазинах нотной литературы и играют на рояле, никогда не отпуская правую педаль… Те же, что зарабатывают на хлеб, удовлетворяя берлинских мазохистов цепями и плетью, предварительно оканчивают медкурсы. И на сеансы всегда ходят с аптечками. Полными предназначенных для клиентов валидола, корвалола… А наркоманы в Берлине выглядят самыми здоровыми людьми. Потому что потребляют только невъебенно очищенный героин. Чтобы его потреблять, эти героинщики содержат сталелитейные заводы.
От фантомной Германии рукой подать до фантомной Аргентины. В аргентинских городках под ручку гуляют шеф гестапо и его лучший друг – Юлиус Фучик. Это уже, впрочем, фантомная история. В такой истории, кстати, выходит, что Муссолини спас куда большее количество еврейских жизней, чем Валленбек. Казанова был импотентом, а славу суперебаря стяжал себе надувным членом. Который намертво приклеивался к настоящему и легко надувался… Моцарта не отравили, он умер от побоев, учиненных его любовником. Всю жизнь Моцарт завидовал Сальери. Анна Ахматова, ложась спать, клала под подушку детективную книжку.
Персоналии, играющие в доступной большинству людей современности хоть абы какую роль, тоже вовлечены в устроенный гениальной Марусей паноптикум. Любое интервью, взятое «культовым» Ярославом Могутиным у кого бы то ни было (будь то даже знаменитый марусин однофамилец, выродок-мудозвон-говноед Грегори), меркнет в сравнении с интервью, которое Маруся берет на страницах «Белокурых Бестий» у Умберто Эко – законченного шизофреника (всегда подозревал), везшего из Норвегии в Италию через Филиппины лосося, потому что лосось в Норвегии гораздо дешевле, чем в Италии; на Филиппинах ему рыбину сгноили в отеле, а когда он потребовал адвоката, ему принесли авокадо… Формально Маруся Климова – писатель начинающий; и, сообразно с тем, что каждый ее роман – гораздо сильнее предыдущего, так же и стилевой уровень расправы с Эко высоко парит над историей с Франсуазой Саган в «Домике…»…
Есть фантомный Эко, есть фантомный Шварценеггер в фантомных Каннах, кувыркающийся на надувном матраце, там же есть фантомная от недоедания Мила Йовович, а в Берлине – обдолбанная Кристина Орбакайте… Даже Путин есть, вручающий в петербургский чиновничий период своей чекистской карьеры грант писателю, написавшему книгу «День святого Похуярия»… Особенно же много в этой книге (из числа поп-фигур) российской телезвезды Сергея Шолохова, которого Маруся Климова (Татьяна Кондратович) хорошо знает с детских лет. Похоже, он все-таки человек с устойчивой психикой, раз после выхода в свет «Белокурых Бестий» не убил себя. Вася Тургенев (так зовется Шолохов в романе) – мужчина хоть куда. Неуклюже шифрующийся гомосек, скряга до маниакальности, пьянь такая, что допивается до полной отключки печени, при этом регулярно лакает «Мартель», никого не угощая и предлагая своим собеседникам-подчиненным выпить с ним вместе… «спиртику», который «для печени полезней, чем коньячок»… И не только коньячными забавами Вася Тургенев выдвигается по «инь-яню» — туда же и визитные карточки банкиров и шоу-магнатов, с которыми Вася свел знакомства в Каннах, и расстояние между фестивальным дворцом и местом васиного в Каннах проживания, которое с каждым фестивалем сокращается… И малюсенький червячок в какой-то хуевинке в дорогущем ресторане, вкуснее которого Вася ничего не едал… А порой в Питере, на снегу, когда Вася с особенно сильного похмелья, Вася видит рубашки «Версаче»… А когда у Васи уже совсем «белочка», он выходит на яхте в рейс, чтобы утопить по-тургеневски болонку сотрудницы своего агентства «Му-Му», потому что от этой болонки гадалка нагадала Васе встретить смерть…
В Таллинне до сих пор живут люди, счастливые тем, что Сергей Довлатов о них ничего не написал. Есть люди, которым повезло меньше. И они тоже живут…
Вся эта галерея мутантов в марусиной книге самой Марусей словно и не описывается и не выписывается, а (галерея же!) как бы экспонируется; портреты одних монстров оказываются набросанными устами таких же монстров, которые вообще уже непонятно как в книге оказались. Маруся Климова редко дает серьезные интервью; однако среди нагромождения озвучиваемых ею «фантомных» программных заявлений о синонимичности актуальности и маргинальности, об «Аристократическом выборе России», о благотворной роли Дантеса в истории русской культуры всегда можно выцепить и одну уж совсем не лукавую мысль. Говоря о том, что заставило ее отчасти «изменить» переводам и начать писать свои книги, Маруся замечает, что ей показалось однажды крайне обидным упустить возможность выполнить некую миссию, сводящуюся к запечатлению, фиксации, увековечиванию целой эпохи современной истории. В общем, нечто подобное довольно часто звучит и в исполнении всех тех современных российских прозаиков, которых принято относить к последней покамест обойме представителей так называемой «поколенческой литературы», накладываемой на период, вобравший в себя растянувшийся во времени процесс распада СССР (как самый внушительный ориентир), а с ним и годы, гибельно предшествовавшие ему и эфемерно последовавшие за ним. Вот тут самое время и убедиться в том, что «Марусе сегодня нет равных» среди людей, которые номинально являются ее коллегами. И уже не только номинально – соотечественниками и современниками. Потому что ими изрекаемые те же речи почему-то имеют заметный душок лицемерия. Почему же? Потому же, наверное, что слишком большим количеством компромиссов унавожены ими применяемые формы бальзамирования времени. Порой количество компромиссов прямо пропорционально тиражам, которыми выходят их книги. И порой не хочется не только запоминать ими предложенную картину последних двух десятилетий, но даже всерьез принимать ее к сведению. Самым досадным из таких компромиссов и самым часто встречаемым оказывается придаваемая их творениям «кинематографичность». Подобно тому, как современный журналист в России пытается стать эдаким «мультимедийным» специалистом, чтобы зарабатывать деньги во многих местах, так и современный русский литератор старается не сочинять самодостаточные произведения, а выпускать товар, пригодный к сбыту на разных рынках – книжном, киношном, телевизионном, театральном. При этом, если, допустим, в кино «трилл-кич» может быть высоким жанром, то в литературе с ним этого не случается. Cовершенно ясно, что, например, по Сергею Балмату можно снять хороший кассовый фильм, который будет растаскан на цитаты, но ничего, кроме раздражения, не может вызвать изложение «новорусской» криминально-комедийной драмы, выполненное под знаком упорной, но безуспешной погони за «волшебством набоковской ассоциации». «Русский Керуак», «русский Буковски», «русский Барроуз» Илья Стогоff может не только не вызывать раздражения, а даже может вызывать восхищение cвоим фантомным Куала-Лумпуром. Но вслед за почти удавшимся романом он издает с невероятной помпой книгу, которая ничего, кроме жалости, вызвать уже не может. Поп-труд, посвященный истории терроризма в мире с главами о его российской верcии как раз-таки в околоперестроечные времена якобы «глазами очевидца», будет продаваться и уже продается мама не горюй как, только впечатление об эпохе, сформированное по его прочтении, будет настолько же ущербным, каковое могло возникнуть от прочтения косноязычных публикаций в прессе, на основании которых этот труд (таково, по крайней мере, впечатление) по большей части и написан. Все очарование, которое, безусловно, присутствовало во многих фрагментах «Мачо не плачут», оказалось «Революцией сейчас» легко убито. Ну а те же прозаики, которые позиционируют себя исключительно как «писателей», творцов «литературной классики конца очередного века», вообще вызывают недоумение. Действительно, только от вида книг, написанных или изданных Павлом Крусановым, можно сделаться больным. Когда люди превращают литературный процесс в соревнование меж собой, в ярмарку тщеславия, причем не в теккереевском, а в сорочинском смысле, плодильня национальных Борхесов-Маркесов-Хуяркесов работает как инкубатор.
Маруся Климова счастливым образом не оказывается вовлеченной в подобного рода турниры. На тиражах ее книг лежит печать эксклюзивности – 100, 200, 1000 штук; и уж тем более ей нет никакого резона вступать в соревнования с цеховиками; гандикап слишком велик…. Ей гораздо интереснее состязаться с самой собой. У переводчицы такого уровня любой перевод – по сути дела, СВОЕ произведение. Иными словами, она написала куда больше книг, чем три своих романа. И, если уж допустить мысль об уместности взятия в литературном труде каких-то условных планок, будет ясно, что Марусе уровень, скажем, «Из Замка в Замок» значительно понятнее, чем понятны для «русских Гессе, Фаулзов и Мейлеров» высоты и траектории полетов за ними закрепленных химер.
Вернемся же к Д.С. Лихачеву… Многие селиноведы утверждают, что после знакомства с прозой Селина большинство людей утрачивает интерес к литературе. А оставшееся меньшинство – к жизни. Марусина проза тонально просто жизнеутверждающа в сравнении со стилистически ей чрезвычайно родственной селиновой; поэтому, конечно, истории про Лихачева и Петрова – всего лишь симпатичные анекдоты. Однако велик соблазн помечтать о том, что не на пустом месте они родились; хочется наметить очень заманчивую перспективу… Конечно, Лихачев и Петров – люди творческие, а, стало быть, им должна быть (должна была) присуща впечатлительность… Но не будем забывать и о том, что оба они – петербуржцы. Настоящий патриот (не узколобый) родного города и впрямь мог пережить очень сильный шок от марусиной «версии» его Родины… Та-а-а-ак… Понятно, что политиканы куда менее восприимчивы к «продуктам художественной мысли», чем Академики от филологии и профессора от музыки. Но вот патриотизм по отношению к месту своего рождения (уже узколобый) у них тоже может быть раздут. Все сильнее наполняются в России пиковые уровни «вертикали федеральной власти» упертыми государственниками именно из числа уроженцев Петербурга. И урОженок. Конечно, сложно представить их себе с «Голубой Кровью» или «Белокурыми Бестиями» в руках… С другой же стороны, есть ведь у них референты на окладе, по совместительству трудящиеся на «невидимом фронте»… Доложат, озаботят. Так было бы чудно, если бы и для этой питерской коделки марусины книги бесследно не прошли бы…
Что бы с ними стало бы? Ахилл министра обороны России Иванова регулярно бы давал рецидивы. Генеральный сенатор Миронов был бы замучен бессоницей: пустил бы свою бороду на отрост, и не знал бы куда ее на ночь класть – под одеяло или поверх одеяла. Вице-премьер Матвиенко начала бы лысеть. «Газовик» Миллер (не Кирилл Миллер; Леха, Леха!) стал бы гадить под себя…
Ну а Путину чего пожелать? Пусть каждый раз, когда увидит емкость с молоком, тыкается в нее фасадной частью черепа. И не высовывается без монетки в зубах…
Не сможет ведь найти монетку. - Не орел там. И не решка.
- Путин-то живой, а монетка – фантомная.
- Монетка упала третьей стороной!!!
«Литературная среда». 22.02.02
опубликовано также здесь:
http://sredamadeinest.livejournal.com/517.html
Вернуться на страницу «Пресса»