Интервью

-Наверное, такой историей стала история Любови Яровой — героини одноименной пьесы Константина Тренева. Эта пьеса была чрезвычайно популярна во времена моего детства: ее постоянно демонстрировали по телевизору, даже фильм, по-моему, был, или же, по крайней мере, фильм-спектакль. Главная героиня горячо любит своего мужа, но, узнав, что тот связан с белогвардейцами, сама доносит на него большевикам. То есть фактически жертвует своими чувствами во имя служения идее и государству. Помню, меня ужасно волновала эта коллизия, и я часто задавалась вопросом, смогла бы я сделать что-то подобное, мысленно сравнивала себя с ней. В то время, кстати, еще был достаточно популярен фильм «Сорок первый», снятый по рассказы Бориса Лавренева, где героиня тоже приносит в жертву идеям революции своего возлюбленного. Постепенно эти женские образы у меня даже почти слились в один. А была еще женщина-комиссар с револьвером и в кожаной тужурке из «Оптимистической трагедии». Вот это был уже совсем какой-то феерический образ! Правда, там любовь и вовсе была отодвинута на задний план… В любом случае, героини русской классики на фоне этих женщин выглядят совсем блекло и невыразительно: и Татьяна Ларина со своей преданностью своему престарелому мужу, и даже Анна Каренина, хотя и своевольная, но все равно слишком слабая и истеричная.

Насколько откровенное описание секса в литературе допустимо, по Вашему мнению?

— Мне кажется, что те, кто выступают против чересчур откровенных описаний секса и, вообще, распространения так называемой порнографии, прежде всего, посягают на права малоимущих. Поскольку людям более-менее состоятельным для удовлетворения своих нужд в наши дни никакие литературные суррогаты не нужны. А вот для какого-нибудь бездомного случайная страничка или картинка в газетном киоске, возможно, является чуть ли не единственной радостью в жизни. Так что я против каких-либо ограничений в этой сфере, ибо это всегда проявление агрессии сытых против голодных, под какими бы правильными и красивыми словами подобные кампании ни проводились.

Где проходит грань между эротикой и похабщиной/порнографией в литературе?

-Ну, люди ведь не компьютеры, на самом деле, так что, я думаю, все прекрасно все понимают, поэтому эти бесконечные дискуссии и поиски границы между эротикой и порнографией достаточно надуманны. Другое дело, что человек по своей природе крайне извращен и обожает доставать ближнего, был бы только повод. История мировой литературы последних ста лет показывает, что под запреты попадали, прежде всего, произведения неординарные и новаторские в то время, как совершенно очевидная порнография практически всегда спокойно издавалась и тиражировалась. Мне и самой в своей переводческой практике, например, несколько раз доводилось сталкиваться с подобными ситуациями.
Если же говорить о моих личных эстетических предпочтениях, то когда кто-нибудь за едой громко чавкает, к примеру, то это производит отталкивающее впечатление, как и любое чересчур откровенное выражение человеком своих чувств и эмоций. В полной мере это относится и к литературе. Если писатель прямо и в лоб обозначает свои мысли и переживания, то он ведет себя крайне антиэстетично и, можно сказать, не совсем прилично, даже если это напрямую не касается его интимной жизни. А цензурные слова напечатаны на странице или нет — не имеет в сущности никакого значения. Я думаю, что искусство вообще призвано учить человека скрываться, прятаться под масками, одеждой, уходить от определений, а не наоборот. Вот если ты вдруг узнаешь, что все любовные сонеты Шекспира, на самом деле, были обращены к мужчине, то тут есть какая-то тайна, игра, драма, юмор, наконец. А вот за стихотворением Пушкина «Я помню чудное мгновение» ничего такого обнаружить невозможно, поэтому мне оно всегда казалось в высшей степени порнографическим, хотя формально это, скорее, легкая эротика, конечно.

Если эротические сцены нужны в литературных произведениях, то, на Ваш взгляд, то для чего? Какую реакцию читателя должны вызывать?

— Поскольку во время эротических сцен персонажи совершают примерно одинаковые телодвижения и действия, то у более-менее начитанного читателя эти сцены должны вызывать что-то вроде здоровой скуки. То есть он может на этих страницах немного расслабиться, подумать о чем-то своем, чтобы потом с новыми силами опять вернуться к повествованию. Если провести аналогию с кино, то эротические сцены в современной литературе вполне способны играть роль рекламных пауз.

Могли бы Вы назвать образцовые, на Ваш взгляд, или Ваши любимые откровенные сцены в литературных произведениях?

-В конце переведенного мной романа Пьера Гийота «Эдем, эдем, эдем» младенец совокупляется с обезьяной, а ползающие вокруг гадюки плюются спермой лежащих вокруг мертвых солдат. Действие романа разворачивается во время алжирской войны. Вот эта сцена, на мой взгляд, близка к совершенству.

Time Out , СПб, №15 (149), 25 июля- 7 августа 2008 года.