Кирилл Кобрин
о «Коме» Пьера Гийота
Автор нечитабельных, но совершенно великолепных романов Пьер Гийота три года назад выпустил книгу «Кома», где рассказывает о цепи событий, приведших его в начале восьмидесятых в то самое состояние бессознательности, вывести из которого не всегда (увы, или к счастью – как посмотреть) могут врачи. Сейчас эта книга переведена на русский и выпущена издательством Kolonna. Теперь те из нас, кто не знает французского, могут прочесть поучительную историю писателя, который не может находиться дома, который живет, спит и пишет в машине, который не питается ничем, кроме таблеток «компрагила» — но при этом в больших количествах закупает консервы и набивает ими багажник.
Странный человек, нежный, то ли целомудренный, то ли разнузданно бисексуальный, любящий сын, верный друг, добрый брат, сочинитель возмутительных книг – в них потоки спермы вливаются в моря крови — Гийота поглощен сочинением нового романа о том же самом: о насилии, о власти и унижении, об «онтологическом порабощении». Чем быстрее, лихорадочнее он пишет, тем меньше ест, чем толще рукопись, тем тоньше тело; по мере продвижения сюжета (и по мере передвижений автомобиля автора) Гийоту почти перестают узнавать близкие – так исхудала, высохла его плоть. На первый взгляд, здесь пересекаются две совершенно французские метафоры двадцатого века: сартровская тошнота и годаровские гонки на последнем дыхании, только у Гийоты нет ни капли сладко-горькой экзистенциалистской настойки. Все это – не про «существование предшествует сущности» и не про плохое (хорошее) общество, это о мире, построенном на идее абсолютной власти, рабства, подчинения и насилия. Проблематика Гийоты – концентрированная смесь де Сада, Селина и Фуко. Извержение прозы иссушает тело писателя, но восстановить свои силы он не может, так как пища, предлагаемая ему окружающим миром, чужеродна; сыр, морковка или хлеб произведены людьми, которые слишком органичны, слишком природны и (что примерно то же самое) слишком буржуазны. Эта человеческая еда не перерабатывается в литературное испражнение столь высокой а-человеческой очистки; здесь нужен промышленный. химический продукт, таблетки.
Священное исступление Гийоты ввергает его в состояние комы, из которой писателя выводят эскулапы. Тем самым поставлена граница такого исступления: тот, кто пишет о власти и смерти, сам находится в пределах жизни: физиология все-таки заставляет работать воображение – будь это не так, ни один автор детективов не пережил бы свой собственный первый текст, погибнув с первой же своей жертвой. Конечность человеческого существования принуждает писателя изощрять ум и отправляет фантазию попастись на тучные луга невозможного. Воскреснув в 1981 году, Пьер Гийота продолжил сочинение странных книг — в частности, написал и «Кому»: о том, как он чуть было не перешагнул черту, за которой уже нет ни писателей, ни литкритиков, ни издательств. А здесь – по эту сторону – они есть, и еще как! «Кому» сопровождает интервью, взятое у Гийоты переводчицей книги Марусей Климовой. Вынырнув из волнующего потока отстраненно-безумной интонации комалитературы, читатель с изумлением оказывается в мире расчетливых литдеятелей: интриги в премиальных комитетах, отзывы критиков, шум по поводу театральных постановок – и ведь этот человек только что десятками глотал анальгетики и блевал от первой же ложки супа! Но, как мы видим, странности здесь нет – кома комой, а литпроцесс литпроцессом. Романтизм, как обычно, унижен, просвещенческий галлицизм торжествует.
Но самое интересное в этой истории (не считая очевидных художественных достоинств «Комы») другое – связь еды, пищи, кормления и процесса выделения текста из тела автора, процесса, который так похож на выделения тела, на испражнения. Раздраженный читатель скажет, что все это уже было в том же самом романтизме («Его слабит стихами», — писали о Жуковском), что, в конце концов, это уже чистый «гринуэизм», что обо всем сказано, точнее – все это рассказано в целой серии фильмов Питера Гринуэя 80-х годов прошлого века. Автор выделяет из себя текст, который обретает форму бумажной книги, в картине «Повар, вор, его жена и ее любовник», наполненной гастрономическими и скатологическими мотивами и метафорами, «вор» приказывает умертвить интеллигента-«любовника», затолкав ему в глотку выдранные из книги листы. Обуреваемая презрительным мщением «жена», в свою очередь, заставляет «вора» есть приготовленный «поваром» труп «любовника». Читатель питается книгой и умирает, профана кормят трупом читателя и убивают. Но в этой чисто британской культурной схеме нет места писателю, автору, и потому нам стоит вернуться на французскую почву.
Связь испражнения и писания подметили здесь давно, даже на этимологическом уровне. Ролан Барт говорит о появлении жанра частных дневников следующее: «В XVI веке, когда начинали писать подобные дневники, их без отвращения называли diaires (ежедневники, от латинского diarium) – тут и diarrhea (диарея) и glaire (слизь)». Постепенно складывается даже образ писателя, литератора, иногда даже мемуариста, который, подобно пауку, сидит в своем углу и беспрерывно выделяет словесную слизь, отвердевающую в литературную паутину; автор медленно затягивает ею все большее и большее пространство жизни, вот и общество уже попалось ему, и персонажи болтаются в этой липкой сети, беспомощно барахтаются, пока, укутанные в кокон паутины, не упокаиваются в коллекции литгероев. Герцог Сен-Симон, госпожа Севиньи, Бальзак и, конечно же, Марсель Пруст – вот великие литературные пауки Франции: Пруст, последний в ряду, обожатель всех предыдущих, и есть самый главный из них. Он годами сидел в своей дальней комнате, обитой пробковыми обоями, и ткал, метр за метром, паутину, в которой оказалось всё – довоенное и военное общество, сословное чванство, любовь, алчба, герцоги, содержанки, кухарки, литераторы. Самое потрясающее свидетельство об этом нежном и безжалостном пауке – воспоминания его верной служанки Селесты Альбаре «Господин Пруст»; любой, мечтающей о литературном поприще, должен прочесть эту книгу и отказаться от своих радужных планов пока не поздно. В исповеди служанки есть один важный сюжет, возвращающий нас к Гийоте. Дело в том, что в последние десять лет жизни Марсель Пруст почти ничего не ел; Селеста Альбаре свидетельствует: его дневной рацион, чаще всего, состоял из кофе и круассана, и лишь очень редко, уступив настояниям окружающих, он соглашался сжевать маленький кусочек чего-нибудь другого. Иными словами, его словесные выделения, его прозаическая паутина не требовала сырья (или требовала до смешного мало).
Но, в отличие от Гийоты, Пруст, конечно же, не глотал таблетки. Его случай чище и радикальнее. Тело Марселя Пруста существовало исключительно для того, чтобы писать, но топливом для его функционирования была не «материальность» (в самом широком смысле), а совершенно нематериальные память и воображение. Пожирая зрительные, звуковые, осязательные образы, его сознание перерабатывало их в слова, которые потом выводила рука. Все, что нужно было для поддержания работы мозга и правой руки, Пруст беспрекословно поглощал – хватало маленького кофейника и круассана. Остальное существовало само по себе, держась исключительно величием несгибаемого духа. Марсель Пруст – пример полного воплощения метафоры «тело — инструмент духа», но не будем несправедливы и к Гийоте – он как мог старался приблизиться к этому идеалу. Как обычно в последние десятилетия, помешали какие-то дурацкие таблетки. Из-за них Пьер Гийота впал в бессознательное состояние, а нужно было – в бестелесное.
20 декабря 2009, POLIT.RU
http://www.polit.ru/article/2009/12/20/koissus/