Маруся Климова
Владислав Ходасевич ходил по берлинским улицам за пожилым эксгибиционистом и описал его муки в стихотворении «Под землей», а я на днях видел замечательного старика у станции метро «Черная речка» в Петербурге, где Дантес убил Пушкина. Седенький, аккуратный, он стоял на трамвайной остановке рядом с адом капиталистических овощей и увлеченно читал сборник стихов (судя по уродливой синей обложке с адмиралтейским корабликом, что-то безнадежно графоманское), а потом достал «Российскую газету», как доставили «Правду» 30 лет назад, и тоже стал читать. Такие драгоценные реликтовые люди встречаются только в этом городе. У меня не было сомнений, что это член Союза писателей, и поэтическую книгу подарил ему собрат по перу. Конечно, тут же вспомнился недавно умерший В. Л. Топоров. Он был героем этого исчезнувшего ныне мира, где интриговали в издательстве «Художественная литература», пропивали гонорары, полученные за переводы вымышленных каракалпакских классиков, проводили август в Коктебеле и соблазняли чужих жен, еще не уехавших в Израиль. Почти все мои знакомые ненавидели Топорова, но я, хотя и не общался с ним, относился к нему скорее с благожелательным любопытством. Он напоминал мне аббата-сюрреалиста Эрнеста де Генгенбаха, который объявил себя «сатанинским Папой» и, не снимая сутаны, богохульствовал и грешил так неистово, что шокировал даже Андре Бретона. Таким расстригой был и Топоров. Он принадлежал к поколению, верившему в силу литературы и жившему среди бумаг и слов. Казалось, что отмена цензуры этот литературный мир вспашет и засеет тысячами цветов, и самая читающая страна будет прилежно читать и дальше, только не Александра Бека и Дудинцева, а Беккета и Роб-Грийе. В 90-х было множество великих просветительских проектов, и в переводах Топорова выходили Тракль, По, Уайльд, Бенн, а в 1994 году он подготовил к печати том Сильвии Плат – заслуга, которая перевесит многие грехи.
Маруся Климова, которая в ту пору по зову сердца переводила тетралогию Селина, называет литературу 90-х сверхчеловеческой; в самом деле, она была адресована титанам, готовым читать «Из замка в замок» возле костров из просроченных ваучеров. Титанов оказалось до смешного мало, тиражи падали, массы не желали приобретать Канетти и Бенна, и с началом нового века закончилась недолгая сверхчеловеческая утопия. Виктор Топоров одним из первых почувствовал ее закат и, как и подобает расстриге, принялся топтать былые идеалы. С душераздирающим мазохизмом он, переводчик Одена, Элиота и Брентано, стал хвалить анекдотических графоманов, объявив надеждой русской литературы полуграмотную школьницу, а лучшим поэтом эпохи – пожилого сочинителя частушек на злобу дня. Он награждал Проханова, благословлял прозаиков из ОМОНа и откровенно глумился над читателями-невеждами, искажая в своих критических статьях сюжеты рецензируемых книг: вполне целомудренную Герту Мюллер объявил чуть ли не порнографом, а в отзыве на «Благоволительниц» сообщил, что главного героя, эсэсовца, повсюду сопровождает еврейский скрипач, которого в романе не было вовсе. Не сомневаюсь, что он прекрасно знал всему подлинную цену, но потехи ради ежедневно скользил на мусорной волне.
Маруся Климова (а она и есть подлинная героиня этих записок) мне кажется анти-Топоровым. Маруся осталась верна сверхчеловеческому концу прошлого века, когда мы всерьез думали, что прививка Селина и Жана Жене излечит постсоветскую литературу от застарелой краснухи (странно, что эффект этого лекарства ощутил лишь один писатель – сгинувший во Франции Дмитрий Бортников, которого некогда привечал и издавал Топоров). Петербург – маленький город, и люди, занятые литературными трудами, спотыкаются друг о друга, словно Пушкин и Гоголь в известном скетче. Маруся в этом коммунальном мире ведет себя как Гертруда Стайн, удалившаяся от неуклюжих соотечественников во Францию и 40 лет ковавшая там американскую литературу. Гертруда Стайн переводила на английский речи маршала Петена, Маруся перевела на русский почти всего Селина, что перед лицом Аллаха одно и то же. Последний проект, которым мы занимались вместе, – издание «Книги» Пьера Гийота, новой Библии, написанной на языке, разрушенном ядерным взрывом. «Книгу» никогда еще не переводили, и Маруся совершила подвиг, замечательный еще и потому, что это в самом высшем смысле бесцельный труд, цветок, брошенный в провал угольной шахты.
Я заметил старичка с «Российской газетой» как раз после свидания с Марусей Климовой. Встретились мы на выставке забияки Ильи Трушевского, сотворившего металлическую юлу в цеху исправительно-трудовой колонии, где отбывает пятилетний срок. Напротив входа в выставочный зал с юлой демонстрируются мощи Николая Чудотворца, так что, как подметила мертвая лисица, chaos reigns.
Маруся коллекционирует прекрасных фриков, и они повсюду ходят за ней, точно лилипуты за герцогиней. Коммерческие издатели, обремененные крестами и семьями, шарахаются от сочинений Маруси, так что распространяют их дивные бессребреники. Ее новая книга «Безумная мгла» вышла в удивительном издательстве «Опустошитель». Держит его московский кондитер, который официально сменил фамилию в честь Маруси и стал Климовым. Недавно он выпустил свой роман под одной обложкой с прозой Андре Бретона, правда, отпечатал его вверх ногами, так что прочитать ничего невозможно.
«Безумная мгла» – блог, превращенный в нравоучительную повесть. Уже несколько лет Маруся пишет о своей жизни, протекающей между Парижем и Петербургом, и о новых русских святых, таких как Петросян или Дэн Браун. Виктор Топоров, чуть ли не каждый день устраивавший панк-молебен в разоренном храме литературы, тоже в принципе мог бы очутиться в ее иконостасе, но незадолго до смерти разругался с Марусей.
Мне очень нравится в этой книге одно наблюдение. Маруся пишет о том, что во Франции только какой-нибудь гений, например Жан Жене, мог бы объявить, что Сталин был прав, когда решил убить Мандельштама. В России же так думают 90% зрителей программы «Суд истории». «Поэтому мне кажется, – заключает Маруся Климова, – что Гоголь все же либо заблуждался насчет русских людей, либо ситуация с тех пор сильно изменилась. В России сейчас, на самом деле, существуют только две проблемы: дороги и гении».
Дмитрий Волчек: Маруся, я помню, что вы довольно долго не решались завести блог. И вообще для мизантропа это довольно необычное занятие – вести блог, мизантроп должен тайно вести дневник для себя.
Маруся Климова: Современные художники рисуют на асфальте, на домах, на стенах, и поэтому писатель тоже может писать в блогах. Хотя мне жаль, что литература в привычных формах исчезает. Потому что, наверное, главное удовольствие для писателя – это когда читатели не могут тебе ответить. Именно поэтому комменты у себя в журнале я почти с самого начала отключила.
ДВ: Вы сравнили себя с художником, который пишет на стене. Но ведь ходит уборщица и стирает эти граффити. Так и в ЖЖ атакуют тролли, и, даже отключив комменты, все равно от них не скроешься.
МК: Во всяком случае, когда комментарии отключены – это уже хорошо, потому что они часто замутняют суть. А так для меня блог − просто что-то вроде тренинга, то есть я выкладываю туда свои мысли и сама смотрю со стороны, как они звучат. Была такая книга «Стиль против идей», посвященная Селину. Вот и у меня в основном смысл моих небольших зарисовок и эссе – именно стиль, а не содержание. А когда включаются комменты, то получается, как в концертном зале, когда вы исполняете какую-нибудь прекрасную мелодию, и кто-то начинает кашлять или сморкаться: то есть они отвлекают и мешают сосредоточиться. Поэтому комменты я отключила. А насчет троллей, да, сейчас ЖЖ из-за них практически умер, потому что эта мутная волна хлынула и захлестнула его. Поэтому я и завела себе аккаунт в фейсбуке, где, кстати, комментарии отключить невозможно. И, между прочим, я это сделала почти сразу после того, как балерина Волочкова спустилась в метро. Под впечатлением от ее поступка я тоже решила стать ближе к народу и завести себе фейсбук.
ДВ: А она вышла из метро или по-прежнему там сидит?
МК: Она, конечно, вышла из метро, но все-таки погрузилась туда и прочувствовала в полной мере, что называется, общение с народом. Я же завела фейсбук и там остаюсь, в отличие от нее.
ДВ: Вы пишете, что «задача писателя – это достижение чистоты стиля, и очень важно научиться получать удовольствие от созерцания направленной на него бессильной злобы». Думаю, вы представляли себе людей, которые мечтают написать какой-нибудь комментарий к вашей записи в ЖЖ, но не могут.
МК: Да, вы знаете, были такие случаи. Потому что иногда я отслеживала некоторые свои посты, которые вызывали особо бурную реакцию. Например, пост, где был описан мой печальный опыт, когда я позаимствовала в «Ашане» 10 пластиковых крышечек от салатниц. Пошла ужасная волна, посещаемость моего журнала захлестнула, по-моему, 30 тысяч буквально за один день. Я даже испугалась. Какие-то люди организовали группы, добровольцы написали коллективное заявление руководству «Ашана», чтобы на меня завели уголовное дело, проверили ситуацию и так далее. Началось страшное бурление. И, на самом деле, если бы были открыты комменты, то они бы, вероятно, гораздо большее удовлетворение получили, а так пришлось им реализовываться в «ВКонтакте», еще в каких-то сторонних ресурсах, или просто между собой обсуждать этот момент.
ДВ: Руководство «Ашана» не откликнулось на их призывы?
МК: Нет, почему-то не откликнулись к моему удивлению. Я не знаю, что они предприняли, но никакой реакции не последовало. Хотя я какое-то время опасалась последствий, мне было немного не по себе. Не очень приятно, когда жуткие личности с квадратными головами, судя по фотографиям, которые я видела, пишут исключительно матом, типа: вот, посмотрите, либеральная интеллигенция, оппозиция − а они меня сразу причислили к оппозиции почему-то − вот они воруют крышечки в «Ашане». Это было довольно неприятно.
ДВ: Можно их понять, потому что им не досталось крышечек, и они пришли из «Ашана» несолоно хлебавши.
МК: Им достались салатницы французские, очень дорогие и без крышечек. А я еще написала в том своем посте нелицеприятно про бабу в очках, сотрудницу магазина, что та никогда не слышала слова «постмодернизм». И кто-то в комментах, помню, возмутился: «Мадам, вы не правы. Я знаю слово «постмодернизм». Я даже удивилась: может быть, это была сама кассирша или кто-то из сотрудников пугающей внешности. Во всяком случае, реакция была тогда бурная, я бы даже сказала, чересчур.
ДВ: «Безумная мгла» – это ваше изобретение, или словосочетание похищено из какого-то «Ашана»: декадентского стихотворения или жестокого романса?
МК: Нет, это я сама придумала. Я вообще боюсь чересчур емких понятных названий, потому что потом книгу будет неинтересно читать. Например, был такой фильм Невзорова, что ли, «Чистилище»: про Афганистан или что-то в этом роде. И когда видишь такое название, то сразу все становится ясно заранее. А «Безумная мгла» погружает читателей во мрак неопределенности, вырывает их из понятного простого окружения и погружает в безумный мир туманных идей. Мне всегда был близок образ Сусанина, хотя обычно я скептически отношусь к героям, потому что герои – это антиподы гениев, они, как правило, бывают тупыми, прямолинейными, одномерными. А Сусанин побеждает врагов при помощи интеллекта, заманивая их в лабиринт. Это редкий случай и исключение, единственный герой-гений. Вот и «Безумная мгла» заманивает читателя в лабиринт, и название у нее соответствующее.
ДВ: В вашей книге размышления о Жане Дюбюффе, который назвал произведения безумцев искусством и пропагандировал ар-брют. Вы пишете, что только шизофреники и дауны сейчас имеют право водить кистью по холсту и записывать свои гениальные прозрения. Как вы думаете, в русской литературе достаточно безумной мглы?
МК: Нет, в русской литературе как раз безумной мглы недостаточно, более того, она фактически отсутствует. И это связано с людьми, которые пришли сегодня в искусство и литературу, в отличие, если вспомнить, от 90-х годов, так как в 90-е годы искусство было скорее сверхчеловеческим. А сейчас искусство стало недочеловеческим. Всякие Прилепины, движимые животной хитростью, пишут, с трудом скрепляя слова, так что трудно понять, о чем они пишут. Но их единственная цель – хорошо устроиться в этой жизни, поэтому животные инстинкты превалируют. И конечно, таких писателей нельзя назвать олигофренами или сумасшедшими, поскольку эти люди, наоборот, прекрасно понимают, чего хотят, и целенаправленно тупо, методично идут к своей цели. Поэтому в русской литературе нет никаких безумцев, я их не вижу, к сожалению большому.
ДВ: На последней Венецианской биеннале ар-брют оказался в центре главной экспозиции «Энциклопедический дворец», так что безумная мгла постепенно заволакивает просветы здравомыслия в современном искусстве.
МК: Хорошо, если бы это было так. Но мне кажется, что вы слишком оптимистично смотрите на ситуацию. Потому что на самом деле безумной мглы как раз недостает, преобладает совсем иное. Если попробовать описать современную ситуацию, сравнив ее с 17-м годом, когда большевики пришли к власти, то большевиков можно назвать «новыми варварами», а то, что сейчас происходит, больше подпадает под определение «новые хамы». Вот эти люди, которые рвутся к власти, пихают свою недодуманную и недоделанную идеологию повсюду – это и есть новые хамы: современные верующие, в том числе и особенно священники.
ДВ: Вы пишете, что существуют только три явления в современном искусстве, о симпатии к которым вы можете в любой момент без колебания заявить вслух: это Петросян, Церетели и «Ласковый май». Они тоже противостоят новому хамству?
МК: У них нет вообще никаких идей, они люди чистого стиля, что Петросян, что Церетели, что «Ласковый май». Они достигли идеала. А лицо Петросяна, которое всем известно, уже превратилось в современную икону. И если бы я писала иконы, я бы, наверное, в первую очередь написала икону Петросяна. Мне кажется, она бы пользовалась спросом, очень большой популярностью в массах. Потому что это крайнее воплощение чистоты стиля, и дальше определения не подходят никакие, тут уже ничего определить и подвергнуть сомнению невозможно. Церетели как-то так же.
ДВ: Кто еще? Бари Алибасов, о разговоре с которым вы вспоминаете в своей книге?
МК: Да, Бари Алибасов тоже прекрасен. Когда я ему звонила, он мне поведал, что говорит со мной из туалета, из «кабинета уединения». Правда, Бари Алибасов не так известен сегодня, он где-то сзади, но да, конечно, он мне нравится, я считаю, что это тоже прекрасный человек, просто прекрасный.
ДВ: Вы пишете, что и Дэн Браун мог бы оказаться на православной иконе.
МК: Да, вполне. Потому что иначе я не могу объяснить популярность произведений Дэна Брауна, кроме как тем, что его поддерживают божественные силы. Да, конечно, он тоже просится на икону.
ДВ: Мы заговорили о божественном вмешательстве, и я вспомнил рассказ из вашей новой книги о том, как вы вместе с Пьером Гийота подошли к колонне, возле которой Поль Клодель пережил озарение в соборе Нотр-Дам. Вы сами переживали озарение, у вас был сходный опыт?
МК: К сожалению, у меня не было такого опыта, как, например, у Паскаля, который пережил озарение, когда его карету на мосту понесли лошади. Или у Клоделя, который у колонны собора пережил озарение и пришел к Богу – так, во всяком случае, мне поведал Пьер Гийота. В молодости многие переживали озарение подобным способом. Тот же Василий Розанов, который жил недалеко от меня на Коломенской улице и, возможно, часто переживал озарения. Вы же знаете, что Василий Розанов имел в виду под словами «помолиться своему Богу». Гиппиус, по-моему, рассказывала, как она пришла к Розанову, который чуть ли не на смертном одре лежал, и Розанов сказал: «А теперь я помолюсь своему Богу». Гиппиус вышла, и вы знаете, что он сделал…
ДВ: Да, но мы не будем об этом рассказывать нашим слушателям.
МК: Нет, не будем, они сами знают, надеюсь.
ДВ: Маруся, еще один персонаж вашего пантеона – это Эллочка Людоедочка. Вы пишете, что это ваша любимая героиня во всей русской литературе. Мы сейчас вспомнили мельком Пьера Гийота, он ведь тоже экспериментирует с языком, как Эллочка Людоедочка?
МК: Да, только у него лексикон побольше. Я, когда читала и переводила его книги, ему даже завидовала. Такое количество слов, и где он их только берет? Всякие медицинские термины, названия неведомых болезней, арабское арго, испанское арго, при этом он еще коверкает слова и изобретает свои собственные. А Эллочка Людоедочка – это другой, противоположный полюс, поскольку у нее было в запасе три или четыре слова, которыми она умела обходиться, их всячески переставляя, для выражения всех своих мыслей и чувств. Но Пьер Гийота использует слишком большое количество слов, мне кажется, их даже слишком много для одной жизни.
ДВ: На обложке новой книги – «Сад земных наслаждений» Босха, который отсылает нас к роману Гийота «Эдем, Эдем, Эдем». Это ваш выбор или выбор издателя?
МК: Нет, это выбор издателя. В издательстве, как и в журнале «Опустошитель», работают прекрасные молодые люди. Вадим Климов, главный редактор, это и придумал. Они все продвинутые декаденты и молодые. Их присутствие в современном искусстве не может меня не радовать, поскольку сейчас повсюду торжествует «принцип жаб», о котором я писала неоднократно. По такому принципу существовал Союз писателей и советские писатели, многие из них сейчас снова активизировались. Точнее, сегодня люди вокруг в огромной массе напоминают мне «советских писателей», так как живут и охраняют свою территорию по «принципу жаб», вторгаясь в тот же интернет, к примеру. Когда вы видите жаб, у вас первая реакция от них куда-то подальше отойти, так как с ними рядом находиться противно. И они этим вполне сознательно пользуются. Но сейчас, мне кажется, выросло новое поколение, которое устойчиво к этим мерзким жабам и сорнякам, забивающим прекрасные цветы. И присутствие таких молодых людей в культуре меня по-настоящему вдохновляет. Это тот же Вадим Климов, о котором я уже сказала. Или Анатолий Ульянов, создатель сайта «Луч». Антон Кораблев и Андрей Король, которые делают сайт «Чубакка». Одинокий гений, прекрасный молодой человек Сергей Дудник, он же Серонхелия. Все они появились и взросли на этой гнилой почве. И, надеюсь, они сумеют преодолеть сопротивление окружающей среды и дальше разовьются. Вот это такая новая поросль современных декадентов.
ДВ: После выхода книги вы не хотите закрыть свой блог, будете продолжать?
МК: Да, я буду продолжать. Это же естественный процесс, как дерево, которое растет и не должно останавливаться, пока не начнет засыхать. Пока еще вроде не засыхает, так что в фейсбуке я, вероятно, буду присутствовать. Насчет «Живого журнала» не знаю, там сейчас уже фактически стало нечего читать. Происходит ненормальное нашествие ботов, занимающихся имитацией живой речи. И сейчас уже даже распространенное в интернете арго стало признаком бота. Поэтому насчет «Живого журнала» не знаю, а фейсбук будет продолжаться, он еще не исчерпал себя, на мой взгляд.
ДВ: Я сейчас читал историю девушки, которая долго вела блог в «Живом журнале», а потом влюбилась в Муаммара Каддафи, уехала в Ливию, зарезала там ливийского офицера и написала его кровью проклятья убийцам Каддафи. Видите, до чего может довести блогерство. Вы не хотите кого-нибудь убить?
МК: Я ее вполне понимаю, потому что Каддафи прекрасен. Я бы тоже его на икону поместила, только не совсем в том смысле, в котором я сказала про Петросяна и Дэна Брауна, а в другом, в другой угол его повесила бы. Петросян и Дэн Браун у меня в одном углу висели бы, а Муаммар Каддафи − в другом. Он вполне способен вызвать такие сильные чувства, поэтому я эту девушку прекрасно понимаю, за него можно и зарезать.
17.10.2013
Радио СВОБОДА. Культурный дневник Дмитрия Волчека
http://www.svoboda.org/content/article/25137702.html