Глеб ШУЛЬПЯКОВ
Луи-Фердинанд Селин. Из замка в замок. Перевод с французского, комментарии, примечания Маруси Климовой и Вячеслава Кондратовича. СПб., “Евразия”, 1998, 435 стр.
Преодоление литературы — вещь столь же старая, как и сама литература.
Интереснее всего в этом вопросе, однако, — тот факт, что “преодоление” если начинается, то на фоне литературного пышноцвета. Луи-Фердинанд Селин — пример именно такого расклада. Первые свои романы — “Путешествие на край ночи” и “Смерть в кредит” — он написал в то время, когда Джойсов “Улисс”, самое литературное произведение века, еще задавал тон на писательской сцене.
Парадокс, но и антилитературные романы Селина — романы, отрицающие “линейное письмо”, классический сюжет и умеренность любого толка, — в конечном итоге тоже пыталась съесть литература: его взгляд на мир разбазарили последователи и единственное, что у Селина не смогли отнять, — это голос. Но что, как не голос, остается от человека?
Видимо, учитывая национальную особенность превращать в литературу все, что угодно, Селин поступил гораздо радикальнее и умнее Рембо — собственной биографией он отверг любые попытки внести его имя в официальную литературу: “Если бы мне дали Нобеля, мне было бы чем заплатить за электричество”, — вот все, что он заметил по ее поводу.
Луи-Фердинанд Детуш родился в 1894 году в буржуазной семье. В романе “Смерть в кредит”, посвященном своему отрочеству, он специально сгущал “свинцовые мерзости” биографии: действительность уже тогда не слишком привлекала его своей “комнатной температурой”.
Призванный на Первую мировую войну, Селин получает тяжелое ранение в сражении под Поэлькапелль и весь остаток жизни страдает сильнейшими приступами мигрени. Выбыв из армии (1916), он отправляется по контракту в Африку, где некогда болтался и Рембо. Спустя шестнадцать лет Селин, уже ставший врачом, дебютирует как писатель: “Путешествие на край ночи” с подробностями ужасов Первой мировой приносит ему подозрительно шумную славу, и только литературные дрязги Гонкуровской комиссии по премиям лишают его награды. Ее получает некий Ги Мазелин за роман “Волки”; тоже вариант судьбы.
После путешествия в Россию его симпатии к стране, где переведенное Эльзой Триоле “Путешествие…” называли “гигантской фреской умирающего капитализма”, исчезают, но в СССР он по-прежнему в почете, и только Горький замечает, что главный герой Селина если куда и попадет, то скорее к фашистам, нежели в руки строителей светлого будущего. После публикации антисоветского эссе “Mea culpa” роман Селина с коммунистами заканчивается.
Что касается слов Горького, то великий пролетарский писатель не ухватил главную черту в творчестве французского коллеги — тот факт, что Селин заставлял идею работать на себя, а не наоборот, как это делали соцреалисты всех мастей.
Когда французы позорно сдали Париж, Селин остался в городе и примкнул к коллаборационистам. Вряд ли здесь имели место нацистские убеждения, просто он показал французам: если по уши попадаешь в дерьмо, глупо делать вид, что дерьмо тебя не касается, — в дерьме надо сидеть. Иными словами, чем хуже, тем лучше. “Продать Дом Инвалидов на вес, дать орден Почетного легиона маршалу Абецу, уступить площадь Звезды под гараж, за двадцать марок отдать могилу Неизвестного солдата, а линию Мажино за один поцелуй”, — сказал Селин в кромешном эссе “Безделушки для погрома”, которое Франция ему так никогда и не простила.
Что касается романа “Из замка в замок”, он был написан после войны, опубликован в 1957 году, считается первой частью трилогии, куда позже войдут романы “Ригодон” и “Север”, и представляет собой повествование от первого лица о событиях, которые пережил Селин уже после другого бегства — бегства фашистов и оккупационного правительства.
В 1944-м правительство Петэна — и с ним Селин в качестве врача, — покинув Париж, оказались в немецком замке Зигмаринген, ситуация в котором напоминала, пожалуй, наш Крым 1919 — 1920 годов: неразбериха, войска всех мастей и обреченный пафос временных правительств. Единственное, что было известно наверняка, — обратной дороги нет. Селин (как и 1142 участника “исхода”) прекрасно знал, что французы-победители будут мстить всем, кто остался с оккупантами, не только за коллаборационизм, но и за свою прежнюю трусость. Такая месть, как известно, бывает жестока вдвойне. Позже Селин, его жена и их кот Бебер перебираются в Данию, где у Селина были небольшие сбережения. Известное сравнение Дании с тюрьмой срабатывает буквально: Селину светит 75-я статья за содействие оккупантам, и он попадает в другой замок — с решетками на окнах. Примерно в это же время, кстати сказать, другой великий “коллабос” — Эзра Паунд — также видит небо сквозь металлические прутья.
В названии романа Селина использовано слово “Chateau”, в чем легко можно усмотреть пародийный смысл, если учесть, что “шато”, замок в окружении виноградников, всегда считался символом французского благосостояния. Что касается сюжета, его пересказ, собственно, нами уже закончен — остается добавить, что после Дании Селин был амнистирован и небогато прожил остаток дней в Медоне. Теперь о прозе Селина не с точки зрения сюжета, а с точки зрения подачи материала, то есть о том, что, собственно, и делает Селина “реформатором французского языка” и классиком литературы.
“Да, еще бы!.. после восьми месяцев в том сучьем кутке… я весь покрылся язвами… но я вам об этом уже говорил, я повторяюсь… тсс!.. я вам, наверное, надоел!.. э, теперь мне на это насрать, меня теперь волнуют другие проблемы! не менее значительные!” “И все-таки! все-таки!.. запомните!.. все, что я пишу!.. это вам не какие-нибудь россказни!.. тут у вас сомнений быть не должно! как? да что? нет! как у меня написано!.. так все и было!”
Две эти цитаты интересны своими родовыми чертами, так как все “новаторское” письмо Селина строится именно на контрапункте сбивчивых монологов (тут русский читатель, скорее всего, вспомнит не столько “Записки из Мертвого дома”, сколько “Записки из подполья” Достоевского) — и точных, по цифрам, датам и именам, исторических свидетельств глазами “проигравшего”. Можно сказать, что “горячка” была лишь одной из форм его почти судебных показаний: подача “больного” материала выверялась с точностью до точки и восклицательного знака, что говорит в первую очередь о полной авторской вменяемости.
Но никаких иллюзий — национальных или религиозных — Селин уже не питает. Национальная идея — после того, как во Франции “просрали” все, что можно, — пошла для Селина прахом; что касается религиозных мотивов, то единственный абсолют, который Селин готов признать, — это судороги смерти и распад материи. Как практикующий врач он точно знал: здесь слукавить невозможно.
Письмо Селина и есть в какой-то степени попытка перевести в язык этот распад, опыт которого писатель вынес на собственной шкуре. Его роман — это мир глазами побежденного: взгляд с той стороны края ночи, когда зрачок приобретает особую чувствительность к свету. Поэтому сочинения Сартра или Миллера рядом с антилитературным письмом Селина — это опыты в альбом продвинутым по части “умной литературы” барышням, и тошнота если и возникает, так только от приторности изложения. Письмо Селина — а не сартровское “глубокомыслие” — демонстрирует витальную “тошноту” на первоисточнике — на языке. Пеллагра, которая разъедала Селина в датской тюрьме, будет лучшей метафорой его повествования.
Проза Селина в романе “Из замка в замок” — в отличие от ранних романов 30-х годов с относительно линейной структурой — полностью построена на имитации речи. Сюжетная линия безнадежно сплетается в клубок, и только по хвостам, которые из него торчат, можно различить авторский замысел. Два варианта прочтения этого романа: без учета исторической подоплеки (и тогда слова Селина выходят из своего времени и завораживают своим вечным чревовещанием) — и с помощью энциклопедических справок о тогдашней политической ситуации, которые, впрочем, не снижают пафоса воспаленного письма. Сам Селин не утруждает себя пояснениями, кто такой Ахилл, почему члены правительства “коллабос” жили на разных этажах замка и почему Сартра он без конца называет “Тартром”. Свою речь Селин строит с условием, что слушатель не станет перебивать, как не перебивают актера во время драматического монолога.
На первые сто страниц Селин вываливает почти всю информацию, которая ждет читателя в романе: раздает тумаки трусливым и алчным французским литераторам, вскользь описывает замок, датскую тюрьму, пеллагру и разорение своей квартиры на Монмартре. Как в увертюре, он набрасывает основные линии и сюжетные повороты сперва в свернутом виде — и только потом следует их раскрытие. Лишь после первого — и весьма продолжительного — приступа “горячки” он начинает подробный разговор. Роман делится на разной величины главки, каждая из которых построена примерно по одному психологическому принципу: от случайной детали Селин переходит к воспоминанию, потом к “хаотичным” “матюгам” в адрес персонажей и положений (интересным прежде всего своей лингвистической “температурой”), потом парабола идет на спад, и все заканчивается не так уж плохо для “порнографа, предателя, пьяницы и извращенца”: финал — это, как правило, ностальгическая нота светлого тона, будь то речной трамвай из детства или пейзажи Дуная.
Здесь есть своя система: “Что за бессвязный бред я несу! я начал перечитывать написанное… тут сам черт ногу сломит! то об одном!.. то о другом!.. бац! и нить повествования окончательно ускользает!.. я понимаю, что это моя вина!.. и все-таки, если я говорю слабым голосом и постоянно перескакиваю с одного на другое, то этим я просто напоминаю большинство гидов, вот и все! когда вы наконец вникнете в суть того, что я говорю, ваши претензии отпадут сами собой!.. поэтому я повторяю!.. следуйте за мной!.. я болен, кровать подо мной трясется, тем лучше!.. лучше для вас!.. обзорная экскурсия в глубь воспоминаний!.. пусть же приступ меня как следует встряхнет! Вытрясет из меня все детали!.. и даты!.. я хочу, чтобы вы знали все…”
Гид — изобретение буржуазное. Приглашая в путешествие по замку, Селин предлагает свой вариант путеводителя, ибо после всего, что случилось, замки (принадлежавшие когда-то “коронованным гангстерам”), по его мнению, следует если и не разрушить, то по крайней мере перестроить, а путеводители — соответственно — переписать. Что Селин и делает: его посткафкианский замок — это скопище упырей и беженцев. И если все-таки возможна литература “после Освенцима”, то “Из замка в замок” — ее один из первых образцов: с приставкой “анти”.
…В романе Селина герой настолько очевиден, что в какой-то момент, завороженный его монологами и пунктуацией, читатель перестает воспринимать его как героя в привычном смысле этого слова. В этот момент — пародийной альтернативой — Селин представляет нам второго главного героя: кота Бебера.
Перед бегством из Парижа Селин подобрал на Монмартре кота. В саквояже с дырочками этот кот путешествовал с Селином и его женой всюду: от Германии до Дании и обратно — во Францию. Нацисты оставляли право на жизнь только породистым котам, помоечному Беберу грозила казнь, и лишь стараниями Селина его “любимый еврей” остался жить. Так вот этот кот и есть в некотором роде единственный положительный герой, этический индикатор письма, поскольку животным — и кошкам в особенности — Селин доверял больше, чем людям. Всякий раз, когда в целях “литературности” он прибегает к элементарному вымыслу, кот Бебер исчезает из его — и читательского — поля зрения: эгоистичное и ворчливое alter ego писателя, кот Бебер сам знает, когда, где и зачем ему появляться.
И последнее. Жак Бреннер в “Моей истории современной французской литературы” вспоминал свою встречу с Селином в “Галлимаре”. Только что вышел роман “Из замка в замок”. Селин сидел у редактора, “держался очень скромно и казался усталым”. Бреннер попросил надписать книгу. С трагически-высокопарным видом Селин что-то начертал на первой странице. Когда Бреннер раскрыл книгу, там были написаны самые банальные слова посвящения. И только подпись сохраняла авторскую ухмылку: “Л. Фердин”. Так, напоследок, Селин еще раз поиздевался над литературой.
Новый мир N2, 1999
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1999/2/rec2.html