Валерий Бондаренко
(О книге: Маруся Климова. Моя история русской литературы. – Спб: ИЦ «Гуманитарная Академия», 2004. — 352 с. – (Серия «Ars Pura. Русская коллекция»)
Наверно, такая книжка ОБЯЗАНА была появиться. Но если вы думаете, что это — лишь изъебство одной питерской дамочки, дочки приличных советских родителей, которая кончила элитную советскую школу, потом терлась по наркошным и прочим богемным туснякам, сожгла в качестве акта нон-конформизма свой диплом филолога, а затем стала (успешно!) переводить почти никому до нее у нас не известных французских скандальных гениев Селина и Гийоту (Гийота?); потом стала и сама писать, и вот дописалась уже до того, что обкакала вслед за Сорокиным вершины нашей классики, «наше все», обозвала Пушкина дураком и вообще открыла свое изделие о русской лит-ре портретом, конечно, Дантеса, — если Вы думаете о ней «только так, только так, — так и не иначе», то Вы думаете о ней не совсем точно. Вы опираетесь на факты, которые, правда, — гнусно упрямая вещь, но ничего общего со скрытым в них смыслом, мне кажется, они в данном случае не имеют!
Самое интересное в Марусиной книге — это она сама, вот такая, как она есть, «вот стою я перед вами, простая русская баба (питерская богемная дамочка)…» Потому что ее женский афронт Пушкину с его «Я помню чудное мгновенье…» остается все-таки недоказанным. Достал ее этот Пушкин с его мгновением еще в школе, — вот и весь аргумент! И еще, подлецъ, обозвал объект мгновения и вдохновения за глаза «вавилонской блудницей»… Вот и верь после того мущщинам…
Однако важный идейный посыл в обкакивании Пушкина у Маруси все же имеется. Потому что: а) Пушкин — самый главный перун в капище нашей обрыднувшей ей своими ценностями русской классической литературы; б) Пушкин был урод, Маруся же как дама и вообще человек современный — за красоту, а значит, естественно, и за Жоржа Дантеса. Потому что, в отличие от Пушкина, Жорж не ездил по ушам всем своими рифмованными «мгновениями» и «чувствами добрыми», про себя обзывая вдохновлявшие его на все это предметы матерно даже, а делал конкретные вещи: карьеру, занимался успешно бизнесом, соорудил крепкую, почти дружную семью и умер, всеми почитаемый, в глубокой старости. Дантес честно прожил жизнь красивого и хваткого обывателя.
А вот Пушкин, — он и следом все эти разнокалиберные рус. писы, вышедшие из его гоголевской шинели, стали внушать своим наивным и диким согражданам наивные и дикие мысли о добре (нематериальном) и первенстве морали над красотой, а изящной словесности — над реалом жизни.
Конечно, среди тех, кто тогда выполз из-под полы гоголевской дохи, были и способные авторы: тот же сам Гоголь, а также Достоевский (но он развил в русских вообще укорененный в них мазохизм), Блок (однако почему-то он разонравился Марусе в последнее время; на стене ей приелся его портрет), Фет (который чудо), Северянин (который великий поэт), Лермонтов (которого читаем с замиранием сердца, особенно, какой он был среди всех них, даже на маскараде, искренне злой, и ЧЕСТНЫЙ В ЭТОМ!), Хармс (который бог и феномен), опять же Кузмин, который опять же чудо…
Но наряду с чудами из ветхой шинели повыползла на свет божий, словно блохи, и масса всяких «юд» (евреи, не сметь обижаться, — это мы не про вас сейчас говорим!), как-то — зануда дикая, лишенная всякого вкуса Л.Толстой; тупейший сантехник Горький; олигофрен Хлебников и дебил Платонов; нудный мудак Некрасов и бурный некрофил, онанист и педераст Маяковский (который дрочил на портрет Ленина на стене, и даже не постеснялся написать об этом, и не единожды!), а также с явным гомосексуальным закосом «темная лошадка» Шолохов и скучный профессор-педофил В.Набоков.
Самое мерзкое в них было то, что они призывали к добру, топору и к совести, и к самосоверщенствованию, похожему на вынужденную в кубрике суходрочку. Если ж кто и был из них типа свой брат «эстет» (вроде педофила-профессора), то все равно гундел, как шершень, о какой-то там любви, — «Ах, — любофффф!..»
— МОРКОВЬ! — скептично отрежет на это искушенная в жизни Маруся. И будет права: «достала» ее вся эта фальшь и нелепица русской жизни, как пешего питерца достает мразь и слякоть ноябрьского предвечерья…
Я думаю, Маруся Климова – это тот ребенок, который сказал: «А король-то голый!» (Хотя, возможно, что не король гол, а ребенок — эротоман…)
Конечно, она констатировала (с неизбежным субъективизмом оценок) то, что мы не только давно чувствуем, но уже и отлично знаем: крах ценностей, на которых основывается ПРЕДСТАВЛЕНИЕ (поневоле инфантильное) отечественного обывателя о жизнеустройстве, о месте добра и литературы в нем.
Не Унесенные ветром, а Облапошенные в руинах, — вот кто мы суть.
О какой уж тут национальной идее зараз и гутарить-то…
Замечательный почти заключительный аккорд книги — рассказ о бабе, которая пошла на панель, чтобы только иметь возможность прокормить дочурку, а главное — издать за свой счет сборник графоманских стихов. «Больше всего меня поразило то, что, занимаясь таким приземленным и сопряженным со множеством неприятных моментов ремеслом, то есть постоянно соприкасаясь с наиболее мрачной и опасной стороной жизни, включая всевозможные разборки со своими сутенерами или подвыпившими клиентами из числа законченных уголовников, эта баба не только сохранила в своей душе веру в любовь и символический «солнечный свет»,… но и убеждение в том, что в литературе царят какие-то совсем иные, не такие жесткие, как в ее жизни, законы, а откровенная туфта, которую она сочинила, способна принести ей чуть ли не мировую известность и бабки».
Маруся начисто лишена подобной наивности. Отечественная и парижская литературная жизнь хорошо научила ее, «где какая рыба и почем». И Марусе лишь осталось констатировать, что мир В ПРИНЦИПЕ устроен таким образом, что торжествует всегда обыватель, что мир полон или лохов (у нас) или всезнающих проныр (у нас и у них), и что гений (признанный или нет) — это тот, «у кого хватает мужества остаться один на один с вечностью, то есть фактически ни с чем, с пустотой». И не приплетайте сюда буддизм, — речь идет о совсем прозаичной, отнюдь не такой иррациональной и возвышенной «Пустоте». Хармс в дурке и Цветаева у посудомойной стойки выглядят много конкретнее…
А вообще, заключает Маруся, «никакой литературы на самом деле не существует! Сама по себе вера в ее существование уже является глубоким заблуждением. Потому что литература — это даже не вера в торжество конечного счастья на земле. Это такая утопия, которая никогда не кончается и всегда рядом! Иными словами, нет никакого смысла пытаться отделить литературу от собственной жизни, и каждый, кто в той или иной форме пытается это сделать, по сути, чего-то просто недопонял в жизни. Точно так же, как и тот, кто доверчиво вкладывает свои бабки в какой-нибудь бандитский синдикат, прежде всего, тоже чего-то не понял — именно в жизни, а не в экономике».
Короче, достала, достала жизнь… Но даже и оставаясь лохами, сохраняйте «полное спокойствие внутри себя», только не называя это буддизмом. Потому что и русская классика, и буддизм, и любая вера вообще, — сильно закавычивают жизнь, ограничивая ее дыхание.
Будьте проще и будьте внутри себя. А Марусю Климову на самом деле зовут Т.Н.Кондратович, — но это, может быть, и неважно…
2005 г.
Вечерний Гондольер
http://gondolier.ru/146/146bondarenko_4.html
опубликовано так же в ЛитПричаал (18.12.2009)
http://www.litprichal.ru/work/8618/