Павел Соболев
Маруся Климова«Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта»
Москва, «Опустошитель» 2016
Новая книга Маруси Климовой, в которой под одной обложкой собраны, пожалуй, даже не наблюдения за жизнью, а реакции на реальность, ограниченные временным отрезком 2013-2015 и географией Санкт-Петербург-Париж-Цюрих-Лозанна, наряду с «основным» названием имеет и резервное, набранное помельче, курсивом и в скобках под главным титулом: «Тупое и острое». Эта уточняющая деталь позволяет поставить эту книгу в своего рода оппозицию по отношению к знаменитому труду французского антрополога Клода Леви-Стросса «Сырое и вареное», посвященному индейцам Северной и Южной Америки; Маруся Климова, разумеется, вовсе не оспаривает содержание этого труда, но как бы возражает против широко распространенной среди антропологов практики преувеличивать в своих научных выкладках (как касающихся эволюции человека, так и современного состояния людской популяции) фактор пищевого рациона (например, в части термической обработки пищи и ее доступности). Маруся находит, что деление людей на сытых и голодных (равно как и на питающихся «цивилизованно» и жрущих «варварски») представляет из себя глупый стереотип, не имеющий ничего общего с реальностью, поскольку значительно «более важной системообразующей чертой человеческого бытия является тупость, подобно невидимому магниту притягивающая к себе представителей самых разных национальностей, социальных прослоек и идеологий». Казалось бы, такой вывод предполагает замену голодных и сытых при изучении людей на тупых и умных, но Маруся не видит особого смысла и в противопоставлении человеческих индивидов по такому признаку, поскольку не замечает между тупицами и «умниками» существенной разницы, придерживаясь мнения о том, что если у кого-то вдруг сложилась репутация умного человека, то речь идет все равно о дураке, – с поправкой лишь на то, что за умных людей обычно принимают тех дураков, чья глупость ускользает от окружающих.
десятков раз, в результате чего только укрепилась в своей уверенности в том, что наделять придурков статусом мудрецов у человечества появился вкус еще – как минимум – со времен Древней Греции. Разумеется, Гераклит оказывается пусть и, как принято говорить, «знаковым», но далеко не единственным персонажем марусиной истории человеческой глупости, которую она в своей книге по сути сводит к истории всего человечества; например, Сократ выступает в ней простачком, декларирующим банальности, самой вульгарной и дебильной из каковых Марусе кажется широко известный сократов призыв к познанию самого себя, не коррелирующий адекватно, с точки зрения Маруси, с накопленным человечеством опытом, из которого следует, что чем в меньшей степени человек отягощается знаниями о самом себе, тем в большей ему удается удачно лавировать на волнах жизни. Платон чудовищно разочаровал Марусю уже только лишь одной своей решительной неспособностью врубаться в диалектику, а Ньютон предстает в ее глазах непроходимым дебилом потому, что для отдавания себе отчета в такой очевидной вещи, как существование земного притяжения, ему понадобилось нечаянно уронить яблоко (впрочем, его вину в глазах Маруси несколько смягчает то обстоятельство, что до Ньютона – то есть до XVII века – бесчисленные поколения землян-дегенератов тоже не замечали – или, по крайней мере, не фиксировали в своем сознании – того, что находилось так явно «на поверхности»). Еще один алмаз в марусиной коллекции уличающих человечество в коллективной – можно даже сказать, видовой – тупости доказательств снова имеет древнегреческое происхождение, причем в истории с троянским конем даже тот факт, что затея с помещением внутрь сколоченной из досок гигантской лошади вооруженных отрядов, что называется, сработала, не очень сильно оправдывает в глазах Маруси ее авторов и не сильно возвышает их в интеллектуальном плане над теми, кто на эту ошеломляющую в своей тупости уловку купился; Маруся просто классифицирует этот случай как яркий пример того, что «даунам часто бывает гораздо проще справиться с себе подобными, так как они лучше других понимают психологию своих братьев по разуму». При этому ничуть не менее исключительные, чем отмечаемые Марусей в античности или, допустим, в Средневековье, случаи массового почитания идиотов за гениев Маруся выделяет в куда более ближнем к современности историческом кругу; например, никак не меньшего, чем в Гераклите, мошенника различает она в Ленине, которого Маруся определяет как олигофрена, всю свою жизнь занимавшегося подтасовкой фактов и подменой понятий, весь чей якобы выдающийся и революционный ум на самом деле сводился к тупой упертости и воинственной наглости. Ничуть не лучшего мнения Маруся и о вдохновлявшем Ленина в этих упертости и наглости Марксе, чьи сочинения Маруся считает не содержащими в себе следов никакого другого смысла, который не диктовался бы расчетом их автора сделать свои убожество и неполноценность менее очевидными для современников и потомков. Примерно такова же и суть марусиных претензий к Солженицыну, чью дополнительную – даже не в сравнении с Марксом, а как бы вообще – ущербность она различает в том, что он вышел из тюрьмы даже еще более тупым, чем был до того, как в нее попасть.
никому не давать повод думать, что у нее с ними есть хоть что-то – пусть даже и формально – общее. Сущим кошмаром для Маруси оказываются и физиономии философов, неизменно свойственной каковым исключительной тупости, однако, Маруся давно нашла рациональное объяснение, заложенное, по сути, в названии их профессии, фактически свидетельствующей об их любви к мудрости; по наблюдениям Маруси, даже представители грубых рабочих специальностей понимают, насколько человека уродует любовь к труду, которым они занимаются, а оттого подчеркнуто презрительно относятся к своим служебным обязанностям, в то время как философы этого просто не догоняют и просто-таки светятся, когда философствуют (то есть, можно сказать, публично признаются мудрости – а, значит, и своей работе – в любви). Почти точно такой же аргументацией Маруся пользуется и при объяснении традиционной присущести глупости и облику филологов; даже несмотря на то, что Марусе иногда нравится определять себя как ницшеанку, она вынуждена признать, что в образе Ницше присутствовала даже удвоенная тупость, поскольку он был философом по роду занятий и филологом – по образованию. Однако пусть Маруся и может, получается, выгодно выделить рабочего человека на фоне философа или филолога, это вовсе не означает, что у нее есть основания в чем-то льстить рабочему классу; напротив, она переносит его очень тяжело, уверенно выделяет в нем самую низкую касту – шахтеров (как своего рода самых тупых среди тупых), но при этом убеждена, что и у работающих не в шахтах, а на фабриках и заводах рабочих никогда в мозгу не бывает больше двух извилин, а также не сомневается, что исключительная дегенеративность представителей рабочего класса была очевидна и тогда, когда Ленин – отдавая себе насчет нее полный отчет – сознательно сделал его главной движущей силой революции. Но и наличие у человека способностей к тому, чтобы предпочесть в жизни физическому труду умственный, вовсе не означает для Маруси автоматического подтверждения его интеллектуальной состоятельности; например, Маруся считает очень тупыми практически всех ученых, потому что они решительно не заботятся о своей внешности (каковая у них чаще всего мизерабельна), или попросту говоря – начисто лишены страха уродства; отсутствие такового Маруся убежденно считает привилегией или красавчиков, или дебилов, а поскольку первыми ученые совершенно точно не являются, Маруся безжалостно определяет их во вторые (при этом 
Маруся признает, что когда ученый не отсвечивает своей рожей, а оказывается спрятан за именем автора какого-то исследования, шансы не казаться дураком у него возрастают, чего не случается, например, с писателями; каждый раз, когда Маруся принимается читать чьего угодно авторства роман, тупость его сочинителя перестает быть для нее секретом еще до конца первой главы, а вот авторы научных статей, по ее мнению, могут эффективно камуфлировать свою тупость значительно дольше). Причем если среди рабочих самыми тупыми Марусе, повторюсь, кажутся шахтеры, то среди ученых она в самых безнадежных полудурков выделяет тех, что заняты в космонавтике; в частности, Циолковский и Королев (как на фотографиях, так и при воплощении их образов в игровом кинематографе) всегда представлялись Марусе просто эталонными олигофренами. Но и Маруся не заходит так далеко, чтобы предположить, что Циолковский и Королев могут быть тупее, чем отправляемые благодаря их научным открытиям в космос космонавты; последних Маруся проводит уже совсем по какому-то унизительному ранжиру, то есть как практически совершенно безмозглых, но хорошо натренированных на перегрузки организмов. Можно сказать, что Маруся не видит никаких оснований считать любого космонавта хоть насколько-то – в интеллектуальном отношении – превосходящим тоже представляющих из себя по сути только лишь натренированные тела спортсменов. Или даже иногда не слишком тренированные; порой при столкновении в жизни с шахматистами Маруся поражается тому, что они, держащие в голове огромное количество весьма сложной информации, оказываются тупыми как валенки. Каждый такой раз Маруся сначала не может взять в толк, как, допустим, гроссмейстер может проявлять в любом бытовом действии, не связанном с главным делом своей жизни, неимоверную тупость, но довольно быстро до нее неизменно доходит, что «он ведь тоже спортсмен. То есть не так уж и существенно отличается от прыгуна в высоту или метателя молота», и тогда Маруся резюмирует, «что не стоит слишком доверять непосредственным занятиям того или иного индивида, а чтобы понять, кем он является на самом деле, всегда полезно подняться на одну-две ступеньки вверх по логическому дереву и посмотреть, к какому роду деятельности он принадлежит». В то же самое время и те люди, которые сконцентрированы не на заботе о своем теле, а на развитии своего духа, тоже чаще всего кажутся Марусе носителями весьма примитивного интеллекта; например, кинорежиссуру Маруся определяет как сферу творческой деятельности, в которой наблюдается исключительная концентрация индивидов с ограниченными умственными способностями, поскольку «когда читаешь высказывания даже лучших представителей этой профессии – все эти их рассуждения о профессионализме в искусстве, как они любят людей, озабочены судьбами человечества, до сих пор увлекаются Достоевским и другими образцами мировой классики», невозможно не почувствовать, что в их лице приходится иметь дело с людьми, «изначально отмеченными определенными дефектами в интеллектуальном развитии». Еще более дурного мнения Маруся придерживается относительно медиков, поскольку считает принятую у последних поведенческую культуру залогом того, что слова «врач» и «дегенерат» однажды превратятся в сознании большинства людей в синонимы; кроме того, Маруся регулярно выносит коллективные – необжалуемо признающие виновными в тупости – вердикты не только профессиональным группам, но и этническим, при этом ее список тупых народов в мире составлен по принципу, который немного похож на тот, по которому функционирует Совет безопасности ООН, – в том смысле, что в нем как бы есть и постоянные, и «ротируемые» члены. В последние у Маруси может попасть абсолютно любая нация, представитель которой повел себя в ее присутствии не умно и тем самым вызвал у нее сильное раздражение, – скажем, личная проявленная в присутствии Маруси непозволительная глупость одного португальца или одной немки моментально влечет за собой общенациональную ответственность для всех их соотечественников. К тем же народам, которые могут служить своего рода образцами идеальной тупости в виртуальной палате эталонов, Маруся уверенно относит, например, китайцев, чья готовность всю жизнь заниматься изнурительным трудом за ничтожную плату и при этом есть канцерогенную еду, пить радиоактивную воду и дышать смогом прописывает их в 
мироощущении Маруси на самых нижних этажах интеллектуальной иерархии, поскольку примирение с такой формой бытия возможно только на фоне абсолютного слабоумия, причем уже заложенного, можно сказать, в национальный генокод: «естественно, у них всегда найдется оправдание, типа нищеты и тяжелых условий жизни, а на самом деле они просто не воспринимают некоторых тонкостей и нюансов окружающего мира. Что заложено в них на генетическом уровне, думаю. Поэтому данная особенность национального характера вовсе не мешает вполне динамичному и успешному развитию их государства» (причем Маруся подозревает, что с советским государством не случилось такого развития именно потому, что планы уподобить русских китайцам – в том числе и с помощью пропагандировавшего в диапазоне от Василия Теркина до Эдуарда Хиля непробиваемую тупую бодрость советского искусства – в смысле превращения их в жизнерадостных рабов потерпели фиаско ввиду непреодолимого препятствия в лице русской лени). Однако и тупость китайцев перестает казаться Марусе беспредельной на фоне масштабов, которых это свойство достигло у северных корейцев; Маруся определяет КНДР как островок дебилизма, который без атомной бомбы давно прекратил бы свое существование, на основании чего она делает вывод о том, что «именно ядерное оружие в наши дни стало чуть ли не главной опорой человеческой тупости, удивительным образом сосредоточившейся в одной точке земного шара». Благодаря такому положению Северная Корея оборачивается символом тупости, с которой невозможно справиться, в результате чего она принимается выглядеть своего рода моделью идеального мироуложения для массы тупых людей по всему свету, которые никак не могут отстаивать в развитых странах свое право быть не дискриминируемыми (в связи со своей тупостью) с помощью силы (по крайней уж мере, столь внушительной, как ядерная); можно сказать, что Пхеньян начинает казаться им столицей царства справедливости и побуждать совершать туда паломничества (Маруся пророчит ему судьбу своего рода Мекки для даунов, а некоторых недоразвитых – но влиятельных – представителей мировой культуры, ставших в последнее время признаваться северокорейскому режиму в любви, сравнивает с теми западными «левыми интеллектуалами», которые в свое время помешались на революционной Кубе). «Христиане ездят в Иерусалим, буддисты – на Тибет, я сама иногда достаю открытки с замками Людвига Баварского и часами на них смотрю, чтобы зарядиться жизненной энергией, а умственно отсталым личностям приятно сознавать, что где-то в мире есть целая страна, населенная такими же беспомощными и неприспособленными к жизни существами, как они, но никто не может с ними справиться, потому что они находятся под надежной защитой атомной бомбы. И такие мысли помогают им лучше спать, утешают их на чисто символическом уровне»; и хотя Маруся прямо об этом в своей книге не пишет, но выглядит очень правдоподобным, что среди народов, в которых умственно отсталые личности количественно доминируют и определяют все общественные процессы, особенно ярко выделяется ее собственный, то есть как раз русские в настолько малой степени напоминают Марусе разумных существ, что лучшего фан-клуба Северной Кореи, чем Российская Федерация, и представить, наверное, оказывается невозможно, а учитывая разницу даже не столько в размерах этих двух стран, сколько в объемах их ядерного потенциала, можно даже констатировать, что русские позиции в межнациональном рейтинге человеческой тупости выглядят даже предпочтительнее северокорейских. Причем неожиданным образом дополнительную глубину соответствующему ощущению (касающемуся достигающей пароксизма ущербности русских) в современном мире оказывается способен придать продолжающийся в нем российско-украинский конфликт, который словно экспонирует человечеству русскую нацию в максимально невыгодном для нее сравнительном контексте: определяя украинцев как нацию, которой присущ утонченный вкус, Маруся объясняет этимологию этого качества средой проживания, поскольку находит, что, например, туманная романтическая дымка холмов и гор в западных областях Украины с рождения воспитывает в человеке достойные эстетические преференции (забегая вперед, замечу, что в своем презрении к тупости Маруся отталкивается от поклонения вовсе не, разумеется, уму, а красоте), в то время как русские люди, в каком бы регионе своей страны или даже месте своего «компактного проживания» не родились, обречены – уже хотя бы просто в силу убогих пейзажей вокруг – на определяющее значение в формировании их личности двух главных черт русского национального характера: тупости и уродства. По оценке Маруси, окончательное отделение украинцев и русских друга от друга для последних обернулось настоящей катастрофой; по итогам этой реакции русские выпали в осадок, и этот осадок производит на человечество очень гнетущее впечатление. Больше у русских не получается скрывать от мира свою всепоглощающую тупость.
Очень подробно вникая в «особенности национальной тупости» у представителей разных народов, Маруся не поступает, однако, подобным образом по отношению к представителям различных конфессий, поскольку считает всех верующих на земле довольно однородной в своей безграничной глупости массой; кое-какие особенности у представителей разных вероисповеданий выделить, конечно, можно, но Марусе они не кажутся достаточно значительными для того, чтобы можно было почитающих одного бога уверенно считать более глупыми в сравнении с уверовавшими в другого. Ну, правда, в одном месте от Маруси достается конкретно католикам, которых она – естественно, «во весь охват» – провозглашает тупыми просто по факту допущения ими возможности излучения Святого Духа от Сына, но все равно очевидно, что никакого специального – дополнительного – предубеждения именно против Римско-католической церкви у Маруси нет, а к Римскому Папе она, похоже, вообще испытывает определенное уважение, поскольку он уж, во всяком случае, точно не является тупым, ибо смог устроить свою жизнь так, чтобы не платить налогов и жить во дворце, занимаясь только лишь избавлением поклоняющихся ему толп людей от выдуманных ужасов и взращивая в их сердцах любовь ко столь же фантомным объектам. Что же касается именно «толп», то среди них католические кажутся Марусе ничуть не хуже и не лучше других, потому что всем без исключения верующим она желает вымереть как классу; при всем своем скептическом отношении к умственным способностям рабочих, Маруся все-таки признает за ними существенную полезность для более развитых людей, поскольку именно благодаря рабочим функционирует удовлетворяющая многие всамделишные потребности человечества промышленность, в то время как религия не является ничем иным, кроме как «бессмысленным довеском к человеческому существованию, которое и без того является достаточно тяжелым». Верующие кажутся Марусе уступающими в умственном отношении не только пролетариям, но и даже философам, поскольку всерьез обсуждают и принимают в расчет еще более химерические – чем философские понятия – вещи, и даже выглядят гораздо придурошнее; Марусе уже само только слово «благодать» кажется преисполненным дебильности, ну а уж лица тех, на кого она – по их собственным утверждениям – снизошла, просто светятся безмятежным идиотизмом. «Они как бы постоянно находятся немного под кайфом, ничего не замечают вокруг, размахивают руками и вообще ведут себя как дурачки»; для Маруси предельно ясно, что для того, чтобы достичь такого уровня восприятия действительности, ей пришлось бы очень сильно опуститься, – в то время как Бог вроде должен находиться где-то наверху, из чего следовало бы, что те, кто, типа, максимально к нему приблизились, должны были бы возвышаться над Марусей, и ей – чтобы уподобиться им – нужно было бы, напротив, к ним тянуться. Но именно в текущий исторический момент это выглядит особенно невозможным, потому что именно сейчас верующие оказались слишком уж «внизу», то есть религия стала самым низким и жалким поводом для объединения людей вокруг общего интереса; Маруся вспоминает, что, например, «еще в девятнадцатом столетии писатель, удаляясь под конец жизни в монастырь, ставил эффектную точку в своем творчестве, придавая ему как бы дополнительную уходящую в туманную вечность перспективу», а его «читатели чувствовали, что человек полностью познал границы этого суетного мира, исчерпал возможности словесного искусства, и продвинулся к чему-то большему и не доступному пониманию простых смертных»; по сути, это означает, что «религия удачно дополняла и, можно сказать, украшала искусство», но в наши дни от такой картины мира ничегошеньки не осталось, поскольку религия в XXI веке «не только не расширяет границы человеческого бытия, а, наоборот, предельно их сужает, превращая и без того простой и прозрачный мир современного человека в нечто и вовсе банальное, плоское и даже смешное. Увидишь, как кто-нибудь на улице или за столом осеняет себя крестным знамением, и сразу чувствуешь, что имеешь дело с олигофреном, который слишком много смотрит телевизор»; причем особенно заметным это оказывается применительно к людям, занятым в разнообразных художественных практиках, поскольку когда им сейчас случается демонстративно «обратиться к Богу», то это свидетельствует об острейшем дефиците у них не только разума, но и эстетического чутья, – иными словами, сейчас для любого художника заявить о своей религиозности означает облажаться. Именно невероятное количественное увеличение в последние годы так называемых воцерковленных кажется Марусе самым верным указанием на то, что глупость в человечестве приросла новым качеством и вышла на новый уровень; вспоминая о советских временах, Маруся приходит к выводу, согласно 
которому даже тупость членов КПСС не приобретала таких масштабов, до каких она разворачивается у современных верующих, поскольку вступавшие в партию при том же Брежневе люди, во всяком случае, испытывали стыд за соответствующий выбор и стыдливо оправдывали его чем-то вроде необходимости как следует кормить свою большую семью, а вот подчеркнуто относящие себя сейчас к верующим люди – даром что выглядят даже глупее советских коммунистов в десятки раз – о своем выборе говорят не со стыдом, а с подчеркнутой гордостью. У Маруси, правда, есть довольно сильное подозрение насчет того, что суть этой гордости может не сводиться отнюдь только к блаженному причислению верующими себя к особенно продвинутой в духовном смысле категории землян; Маруся склонна считать, что верующие оттого так сейчас заносчивы и выебисты, что упиваются – возможно, даже чаще всего бессознательно – своим превосходством над отчаянно возражающими им атеистами вовсе не только в каком-то абстрактном «нравственном» смысле, но и в самом конкретном практическом, – иными словами, им очень нравится ощущать, что они атеистов наебали, поскольку те приняли так называемую «веру» верующих за чистую монету. «Поэтому верующие и смотрят на атеистов как на недоразвитых дурачков», констатирует Маруся, но уж ее-то, конечно, так дешево не купишь: ею верующие разоблачены и она прекрасно знает, что на самом деле у них на уме. «Верить в то, что кто-то сегодня верит в Бога – это все равно что, даже не знаю, прослезиться над популярной песней про несчастную любовь в исполнении звезд шоу-бизнеса», разъясняет свои ощущения Маруся и одновременно выделяет в главную отличительную черту характера верующих людей абсолютное отсутствие у них пресловутой «веры». Парадоксальным образом оказывается, что как раз сама Маруся, которая выступает в качестве идеального примера неверующего человека, в Бога, можно сказать, до определенной степени верит; эта определенная степень такова, что Маруся согласна даже признать концепцию мира как «божьего творения», но при этом она крайне скептически оценивает способности «Создателя» держать под контролем свою креатуру: «я все больше склоняюсь к мысли, что Бог оказался элементарно не готов к резко возросшей за прошедшее столетие средней продолжительности человеческой жизни, достигнутой благодаря усилиям атеистически настроенных ученых, пренебрежительно относящихся к его идеям и замыслам. Созданный им мир по уровню занимательности происходящих в нем сейчас событий, судя по всему, первоначально был рассчитан главным образом на подростков, в крайнем случае, тридцатилетних совсем уже невзыскательных и мало начитанных зрителей и участников». И радоваться тут оказывается совершенно нечему: «надо сказать, что это не особенно приятное ощущение. Одно дело, постоянно ловить на себе неодобрительные взгляды и слышать случайно долетающие до тебя обрывки бесед слабоумных соседей по даче, и совсем другое – представлять, что где-то там на небесах за тобой наблюдает, тщательно записывая к себе в блокнотик все твои мысли, чувства и поступки, некий всесильный даун».А особенную неприятность такому ощущению придает очевидность того, что именно тупые человеческие существа находятся под своего рода протекторатом этого дауна и выступают практически в качестве его фаворитов; Маруся пытается приучить себя к тому, чтобы испытывать перманентное удовлетворение от сознания своего превосходства над окружающими ее дебилами, но вынуждена признать, что такая тактика имеет существенный недостаток: это удовлетворение в любой момент может притупиться и даже полностью рассеяться под натиском очень тревожной мысли о том, что если вокруг все ведут себя как пьяные или сумасшедшие, то никак невозможно быть более-менее спокойным за собственную среди них безопасность. Порой Маруся остро наслаждается тем, что ощущает себя «кем-то вроде чемпиона мира по шахматам в окружении недоумков, упорно пытающихся поставить тебе детский мат. Кто бы что ни говорил, но наблюдать за беспомощным барахтанием личностей, чьи амбиции не соответствуют возможностям – одно из самых больших удовольствий, какие только бывают в этой жизни»; однако каждый такой 
раз Марусе приходится осаживать себя и отдавать себе отчет в том, что эти личности далеко не безобидны, поскольку исходят в своем поведении из того, что всякие эфемерности вроде бога, духовности и добра могут быть гораздо важнее чужих человеческих жизней, и в том числе – наверняка уж и марусиной, которая, возможно, даже оказывается под особенным ударом, поскольку Маруся не признает подобных химерических авторитетов, чем способна вызывать в отношении себя у разнообразных выродков дополнительное – как бы сверх естественного у них «фонового» – раздражение. А еще Маруся немного корит себя за то, что оказывается не в состоянии преодолевать свою брезгливость по отношению к дебилам, поскольку она уверена, что если бы она не старалась все время держаться от них подальше, а позволяла бы приблизиться к себе, то могла бы пользоваться их глупостью, втираться к ним в доверие и, например, их обирать; однако отвращение к дебилам оказывается у Маруси сильнее такого соблазна и она – к своему огорчению – сама отказывается, скорее всего, даже не просто от регулярного дополнительного источника дохода, а, вероятно, вообще от несметного богатства, потому что Маруся давно заметила, что является для дебилов чуть ли не центром притяжения, так как они все время целыми полчищами норовят к ней прилипнуть. Свою жизнь Маруся часто про себя сравнивает с чем-то «вроде съемки бесконечного фильма из жизни разного рода дегенератов», которому лучше всего, наверное, подошло бы название «Триумф тупости»; при этом Маруся хорошо сознает, что какая бы в какой-то пространственно-временной точке действительность ее не окружала, она всегда является чей-то воплощенной в жизнь мечтой. Эта мечта может быть и чьей-то личной, и – что случается гораздо чаще – коллективной, но почти всегда – это мечта дебилов, самих, в свою очередь, являющимися материализовавшейся грезой (ну а как еще можно думать о созданиях, которые у их автора ходят в любимчиках) своего творца.
Саму Марусю своей воплощенной мечтой однажды называет продавщица в Гостином дворе, отчаянно завидующая выдающемуся марусиному росту, поскольку у нее самой, когда она садится в вагоне метро, ноги не достают до пола и она часто становится в такой ситуации объектом насмешек для мужчин; Маруся участливо успокаивает продавщицу, заверяя ее в том, что никогда не нужно терзаться из-за нападок дебилов, ну а в метро, разумеется, кроме них практически никто и не спускается, но про себя Маруся отмечает, что продавщица, конечно же, на самом деле впечатлена – пусть и не слишком осознает это – марусиной вовсе не физической крупностью, а сверхчеловеческой природой. Именно эта природа, 
как уверена насчет себя Маруся, помогает быть ей сверхкомпетентным экспертом по тупости, поскольку и сверхчеловеку, и недочеловеку в равной степени чуждо все человеческое, а оттого первому достаточно легко хорошо понимать психологию второго. «Поэтому я так хорошо разбираюсь в недоумках», пишет Маруся, но одновременно откровенно признается в том, что, несмотря на всю ее подготовленность, недоумкам все равно нередко удается ее изумить. «Вряд ли в этом мире найдется человек более снисходительный к людским слабостям, чем я, потому что я не жду ни от кого ничего хорошего. Однако я до сих пор постоянно натыкаюсь на тех, кто удивляет меня масштабами своего идиотизма»; Маруся старается заставить себя примириться с тем, что человеческая тупость безгранична, и параллельно поражается, почему это качество не служит главной сферой художественного поиска для современных писателей, так как Марусе очевидно, что именно помещение художником глупости на позицию главной темы в своем творчестве является самым надежным способом бронирования себе места в вечности, – Маруся убеждена в том, что люди никогда не поумнеют, а, значит, пишущие именно о глупости литераторы надежнее всего страхуют (не на сто- или тысячелетия, а воистину навечно) свое наследие от опасности устареть. Однако в текущий исторический момент Маруся считает сосредоточение людей искусства на исследованиях – и даже, быть может, на наглядной демонстрации – тупости не только защищенной инвестицией в свое художественное бессмертие, но и, что называется, отличным депозитом под «быстрые проценты» (иными словами, оно помогает художникам отлично продаваться уже сейчас), поскольку именно сейчас в человечестве к тупости возник беспрецедентный – и отнюдь не праздный, а питаемый практическими нуждами – интерес: «тупость сегодня – уже не просто отсутствие интеллекта, а своего рода вполне осознанный прием, который помогает не понимать и не замечать очевидного и, таким образом, является необходимым условием для успеха в жизни».
Из этого вовсе не следует, что при тотальном культивировании современным человечеством в себе тупости о последней как о достойном свойстве человека перестали стесняться говорить вслух; нет, прямо человечество тупость и сейчас не поощряет, предпочитая, как и на протяжении многих веков, восхвалять ее с помощью своего рода эвфемизмов. Самыми популярными вариантами нынче – как и прежде – являются добро и истина, которые держатся Марусей за магниты, традиционно притягивающие к себе несметные количества слабоумных болванов; Маруся уже давным-давно давно пришла к выводу о том, что «тяга к добру является одним из ярчайших свидетельств глупости людей, в то время как приверженность к истине говорит об их доброте. Одно другое дополняет, так сказать». Маруся вспоминает, что в традиционных концептах сложившихся у человечества образов «всевышних» последним чаще всего свойственно воплощать в себе комплект не из двух, а из трех качеств, то есть к истине и добру там добавляется еще и красота, и эту сумму трех слагаемых можно было бы, таким образом, считать формулой универсального идиотизма (составляющего суть любого Бога); к счастью, по наблюдениям Маруси, не в религиозных учениях, а в человеческой жизни красота оказывается с добром или истиной как минимум просто не совмещающейся, а зачастую – и вовсе непримиримо им возражающей. Например, стремление людей говорить правду чаще всего служит средством дополнительной легитимации в мире и без того уже объективного в нем уродства, в то время как возникающий у людей соблазн соврать часто будоражит человеческую фантазию и стимулирует человека к самовыражению и расширению его свободной воли, и часто бывает так, что с помощью искусной и эффектной выдумки более выскоорганизованные и способные существа подчиняют себе – ловко обманутых ими и одержимых правдивостью – низших. Каждый раз, когда такое происходит, красота спасает мир; именно так считает Маруся и определяет себя приверженкой именно – и только – красоты, поскольку лишь в ее непреходящей ценности у Маруси получается оставаться по-настоящему уверенной: «смешное – не смешно, занимательное – скучно, умное – глупо. И только красивое – красиво!».
Итак, Маруся настаивает на том, что ее не интересует в жизни ничего кроме красоты; такое утверждение, конечно же, в первую очередь манифестирует ее «эстетический выбор», но все-таки – это тоже нужно признать – было бы невозможно не различить за таковым и немаловажного практического бэкграунда. Представим, например, техногенную катастрофу на каком-нибудь химическом предприятии, в результате которой оказался сильно отравлен ближайший к нему водоем, а вот никаких вредных выбросов в атмосферу не произошло; совершенно понятно, что второе обстоятельство не сильно помогло бы ставшим жертвами первого обитавшим в водоеме рыбам, которых никак не могло бы спасти выбрасывание на «чистый» берег. Вот примерно по такой же логике и в реальности, в каковой условием выживания для человека становится его отупление, есть индивиды, которым этот способ сохранения себя в живых не подойдет: как рыба не может дышать воздухом, так гений не может отупеть. Однако, к счастью для последнего, у него, в сравнении с рыбой, остается больше пространства для маневра; если при описанной производственной аварии в закрытом водоеме рыба будет вообще обречена, а в случае открытого лишь какая-то часть ее популяции – при большой удаче – сможет спастись, уплыв в другие воды, то гений при описанной критической – уже не с аварией, а с глупостью – ситуации может отступать на заранее присмотренную им базу на территории, которая не то что бы даже неуязвима перед требующими облечения себя тупостью реалиями «нового времени», а как бы вообще находится с ними в разных системах координат; понятно, что красота служит в таком случае куда более надежным вип-плацдармом, чем, допустим, тот же ум, который 
является вовсе не каким-то антиподом тупости, а, скорее, выхолощенной ее разновидностью. Ко всему прочему, искать спасения от тупости в уме не слишком надежно уже хотя бы потому, что тупые люди часто с успехом притворяются умными, а это значит, что в своем расчете оказаться в клубе интеллектуалов можно ошибиться настолько, что обнаружить себя в итоге среди сплошных тупиц; зато у уродов практически нет никаких шансов притвориться красавцами, а это значит, что ценители красоты не могут оказываться жертвами разнообразных обманов до тех, по крайней мере, пор, пока их не обманывают собственные глаза. Таким образом, для гения дислоцироваться в юрисдикции красоты оказывается не только приятно, но и – с точки зрения интересов безопасности и даже гарантий долголетия (как физического, так и художественного) – полезно; надо ли еще говорить, насколько во всех смыслах верным выглядит решение Маруси прописать себя именно там. И не стоит забывать об еще одном немаловажном бонусе, полагающемся за такой выбор: в тех сферах человеческого бытия, в которых решающую роль играет красота, не только оказываются бессильными уроды и недоумки, но и утрачивает определенную часть своей влиятельности т.н. «божественное вмешательство».