Пресса

Пьер Гийота
«Кома»
Тверь, «Kolonna Publications» / С-Пб, «Общество друзей Л.-Ф. Селина» 2009


В январе 2010-го года Пьеру Гийота исполнилось 70 лет; между тем еще в юности он дал себе клятву не дожить до своего 40-летия. Таким образом, написанный Пьером Гийота уже в новом веке и изданный во Франции в 2005-ом году автобиографический роман «Кома» в известном смысле может быть назван романом о нарушении обета; пусть читателю «Комы» случается заставать в ней ее автора и семилетним мальчиком в первые послевоенные годы, и почти что преклонных лет мужчиной в последние дни второго тысячелетия, по большей — и даже подавляющей — части же в этой книге нашли отображение все-таки события периода, с небольшим запасом охватывающего с двух сторон как раз-таки дату, к которой Пьер Гийота некогда вознамерился прекратить свое существование в земном мире, — это период с весны 1977-го по весну 1982-го года. На финише этого временного отрезка Пьер Гийота был занят в парижской больнице Бруссе успешной реабилитацией после комы, в которую он впал на фоне исключительного нервного и беспрецедентного физического истощения в декабре 1981-го года, а на его старте – в Орлеане под кровом своего брата – он только начинал практиковать длительные отказы от приема пищи в пользу приема анальгетиков. Однако Пьер Гийота в свои 37 лет решил перестать есть уже вовсе не для того, чтобы гарантированно к 40 годам перестать жить; скорее всего, беря за обыкновение обходиться без еды, Гийота вообще уже позабыл о своих юношеских деструктивных — и оттого некогда выглядевших романтическими — в отношении себя затеях; просто вышло так, что пища однажды перестала выступать для него в роли насущной потребности, потому как в утрате вкуса к жизни Пьер Гийота сумел преуспеть настолько, что утратил и просто вкус. В общем, еще в большей степени, чем книгой о неисполненном зароке, «Кома» может быть названа книгой о великой депрессии, – депрессии, которая к 1977-му году настолько основательно разлучила автора уже сочиненных к тому моменту лучших книг ХХ века – «Могилы для 500 000 солдат», «Эдема» и «Проституции» – с окружавшим его миром, что этот мир принялся существовать для него только в пяти чувствах других людей.

 Этими другими людьми – превосходившими Пьера Гийота в незыбкости «чувственного» контакта с реальностью – могли оказываться даже умалишенные; в 1977-ом году Пьер Гийота, будучи помещенным в психиатрическую клинику, возвышавшуюся над парком Сен-Клу в парижском предместье, уже не ощущая присутствия в своей ротовой полости вкусовых рецепторов, поддерживал «вкусовую» связь с материальной действительностью через толстые бесформенные языки самых невменяемых из своих соседей по палате, облизывавших машинку для сворачивания самокруток; ему не только казалось, что эти самые отпетые психи в отличие от него были способны чувствовать вкус табака, но и что скорее их слюна превратила бы папиросную бумагу в библейский свиток и стала бы вязью слов на нем, чем сам он смог бы еще хотя бы раз вложить слова в уста своих персонажей; еще различая их в сооруженных собою декорациях и на возведенных собою же пьедесталах, Пьер Гийота не видел больше способа заставить их заговорить, ибо самого себя ощущал онемевшим. Причем Гийота чувствовал себя немее не только идиотов, но даже, к примеру, птиц; однажды на террасе все той же клиники, слушая вместе с навещавшей его подругой пение снегиря, Пьер Гийота оказался пораженным легкостью, переливчатостью, нежностью его трели, и вспомнил, что именно так, как у снегиря выходило петь, еще совсем недавно – до великой депрессии – у самого Пьера Гийота получалось писать. И птичий концерт – вопреки канонам психиатрии – не развеял, а усугубил у слушателя-пациента депрессию, указав на случившееся утрачивание Пьером Гийота его писательского дара, разбив параличом уже придуманных им, но оживленных лишь в его сознании, а не на бумаге новых полчищ традиционных порождений его гения – всех мастей и калибров сутенеров и проститутов, лишив дара и их – только уже не письма, а речи.

Собственно, настигшая тогда Пьера Гийота немота, о которой он пишет в «Коме», это не вполне метафора, да и даже, пожалуй, вовсе не она; чем привычнее и естественнее становилось для Пьера Гийота состояние голода, тем сильнее замедлялась его речь, тем отчаяннее становилось его заикание, и для произнесения даже самой короткой и незатейливой фразы ему требовались многочасовые репетиции; в этом не было бы никакой проблемы для не испытывавшего в ту пору никакой потребности в болтовне с кем бы то ни было Пьера Гийота, если бы не существовало категории людей, в общении с представителями которой (пусть и на чрезвычайно узкую тему) в конце 1970-ых годов он ощущал острую необходимость – это были аптекари; чтобы они продали ему компралгил, ему все-таки было нужно обратиться к ним с соответствующей просьбой. Каждый сеанс такого общения сопровождался для Гийота ужасом перед возможным отказом ему в вожделенном медикаменте; ему было страшно, что аптекарь или примет его за призрак, или же, все-таки сочтя его человеком, предпочтет не продать ему лекарство, а – изумившись чудовищной худобе посетителя и его нечленораздельному мычанию – вызвать «Скорую помощь» или полицию; Гийота преодолевал этот ужас таким образом, что старался наведываться в аптеки, что располагались в местах традиционных скоплений иностранных туристов, – скажем, на Елисейских полях он подкарауливал у дверей аптеки иностранцев, входил в аптеку вместе с ними и силился изобразить у прилавка, что он — один из их компании, и, вклиниваясь в очередь между двумя очевидными нефранкофонами, рассчитывал на то, что аптекарь решит, что ему просто очень трудно говорить по-французски, хотя Пьеру Гийота было невмоготу вообще говорить. Однако еще сложней, чем выдавливать из себя слова, оказывалось для Пьера Гийота выдавливать из себя экскременты; каждое мочеиспускание становилось из-за отказывавших пораженных ингредиентами компралгила – которого ему случалось съедать до 100 таблеток в день – его почек растянутой на десятки минут пыткой, а дефекация вообще становилась невозможной без определенного подсобного инвентаря; многочисленные друзья и родственники, дававшие Пьеру Гийота приют между его бесконечными выписками из госпиталей и очередными поступлениями в них в «предкоматозную» пятилетку, приходили в смятение, когда заставали величайшего писателя Франции стоящим на кафельных полах своих ванных комнат на четвереньках и прочищавшим в диковинной позе веткой свой анус (ибо иного способа извлечения из себя окаменевавших внутри него фекалий Пьеру Гийота изобрести не удавалось).

Правда, утратив способности внятно говорить и нормально испражняться, Пьер Гийота отнюдь не утрачивал способности водить автомобиль, в поездках за рулем которого между больницами и домами людей, которым он был дорог и которые были рады проявить в отношении него заботу, Пьер Гийота и провел значительную часть своего без малого пятилетнего компралгилового трипа; и хотя Пьеру Гийота случалось терять за рулем сознание и даже врезаться в придорожные деревья, он предпочитал во что бы то ни стало продолжать оставаться «практикующим автомобилистом», так как, кажется, ощущал, что без хорошего мотора под его ногами его любимый персонаж не стал бы жить в его сердце; а вот чтобы нарастить для этого персонажа дополнительную к своему сердцу среду обитания (то есть — создать книгу с этим персонажем), ему нужен был уже невеликий вроде бы стартовый капитал: чтобы начать творить, Пьеру Гийота была «необходима основная сцена, та, где действуют рабы, чтобы слово свершилось»; иной раз, чтобы слово начало свершаться, Пьеру Гийота достаточно было сгенерировать сцену, среди участников которой мог быть даже только один раб, но невероятно величественную и с рабом исключительной красоты. Акт творения в случае с затеянным Пьером Гийота во второй половине 1970-ых годов романом «Самора Машель» (историей алжирского юноши, чьим телом торговали в марсельских притонах) запустился с того, что Пьер Гийота различил своего героя в ситуации, в каковой его «рабский статус» не вызывал никаких сомнений: как наяву Пьер Гийота увидел прекрасно сложенного арабского подростка, сначала содомизируемого на убогом топчане в мрачных покоях его новым хозяином, а затем принужденным им же и там же к пересказу своей шлюханской биографии. Из такой картины уже просто не могла не приняться расти изумительная книга, потому что из исповеди Саморы Машеля становилось ясно, что этот юноша уже в момент своего рождения был обречен на занятие проституцией, а люди такой небанальной судьбы вдохновляли Пьера Гийота и стимулировали его воображение как никакие другие. Разумеется, эта картина дала жизни сотням других, еще более прекрасных; среди них чаще всего наблюдались такие, на которых Самора Машель этапировался из одного борделя в другой, однако в каждый такой раз выглядело очевидным, что власть конвоиров над Саморой была слабее его власти над ними; наверное, иначе и не могло быть, потому что Самора Машель был парализующе очарователен: он всегда шел, выпятив роскошную грудь и виляя изящнейшими ягодицами, а из-под его густых черных – похожих на девичьи – вьющихся волос, казалось, струилась сперма; этой поступью очаровывались не только саморовы конвойные, но и весь мир, который, обнаружив в себе такую красоту, старался оказаться ее достойным и оттого силился вызывать в себе подобающие такой красоте процессы: у Саморы появлялись двойники, тройники, которые отряжались для занятий их промыслом все ниже и ниже – в подземные шлюханарии на французском юге, расположенные глубже в земле, чем любая угольная шахта на французском севере; в этих казематах кожа на спинах у шлюханов грубела и оборачивалась шкурой с густой щетиной, а через недолгий срок и сами шлюханы оборачивались – прямо насаженными на елдаки клиентов – свиньями, а тем временем на поверхности ящерицы сбрасывали на гудронные швы свои хвосты и с обрубленными туловищами взбирались на скалы, истекая жуткими субстанциями. И что содомизируемые хряки, что аутотомирующие рептилии оказывались мистическими и оглушающими животными образами жестокости мира, а к концу 1970-ых годов Пьером Гийота уже было опытным путем доказано, что изобилие таких образов в книге — непременное условие для того, чтобы книга оказалась бы великой.

«Самора Машель», однако, не явился свету такой книгой, потому что ему так и не случилось быть опубликованным; оттого «Кому» можно классифицировать еще и как законченный роман, повествующий о незаконченном: Пьер Гийота не заканчивал книг, если не находил их совершенными, а битва за перфекционность «Саморы Машеля», наверное, одновременно была и сражением с депрессией, по крайней мере уж формально проигранным – в тот момент, когда тело Пьера Гийота стали прикреплять к механическому ложу, нос забивать трубками и зажимами, а на раззявый рот набрасывать удила. Однако если впадание в кому оказалось для него капитуляцией перед депрессией, то выход из нее – триумфом над небытием, окончательно состоявшимся еще не в то мгновение, когда Пьер Гийота впервые смог сесть на кровати без помощи санитарки, а в то, когда между его исхудалыми ляжками состоялась первая на нее эрекция.

Наверное, Пьер Гийота стал первым пациентом в истории медицины, к которому в рамках лечения депрессии было применено хирургическое вмешательство на конечностях; не выключавшееся воздушное отопление в его автомобиле способствовало не только согреванию в сердце Пьера Гийота его героя, но и разбуханию вен на его ногах, и весной 1980-го года в больнице Святого Михаила Архангела Пьер Гийота был подвергнут стриппингу – передовой на тот момент операции по удалению варикозных вен путем их обнажения по принципу снятия со ствола коры; Пьер Гийота был уверен в том, что прямых показаний к такой процедуре не было, и что врачи прибегли к ней лишь для того, чтобы вырвать пациента из оцепенения, которое они держали за хрестоматийное проявление классического психического расстройства, чтобы отвлечь больного от моральных страданий физическими. Разумеется, Пьера Гийота деморализовывало тотальное отсутствие у лечивших его врачей представлений об особых организациях внутренних миров выдающихся художников, влекшее за собой – в случае с историей болезни Пьера Гийота – их полную неспособность не только смягчить муки больного, но даже понять их природу. Что ж, остается, пожалуй, пожелать Пьеру Гийота, кому при печальных обстоятельствах пришлось оказываться во власти врачей-профанов, чтобы его книги не оказывались бы в руках читателей-невежд; очень похоже на то, что в случае с русскоязычными изданиями его романов в выдающихся переводах Маруси Климовой и Михаила Иванова такое пожелание до сих пор исполнялось и исполняется. «Кома» – уже пятая книга Пьера Гийота в каталоге издательского дома «Kolonna Publications», и эта хамиша хумшей – одна из самых прекрасных вещей, что случились в русском книгопечатании в XXI столетии.