Валерий Бондаренко
Маруся Климова: Приходилось ли Вам встречаться с Жаном Жене?
Натали Саррот: С Жене я несколько раз встречалась в
дверях…
(Из «Парижских встреч» Маруси Климовой)
(Маруся Климова. Парижские встречи. — Спб: Издательский Дом «Ретро», 2004. — 375 с., ил)
Эта небольшая книжка привлекает и именами тех, кого допрашивают в ее застенках, и именем самого следователя. Поэтому сперва о Хозяине.
Им является Маруся Климова, сначала мало кому известная переводчица Селина, Батая, Жене и Гийота, которая стала затем известной писательницей и культовой фигурой питерского бомонда. Поэтому сперва мы окунемся в интервью с ней самой. Тем паче, что ответы мадам Кондратович (истинная фамилия Маруси Климовой) дают ключ и к ее текстам, и к вопросам, которыми она тормошит «подследственных» в этой именно книжке.
Итак, сначала самое Марусю допрашивает, надо думать, достаточно еще юный Денис Иоффе. Причем и его вопросы и ее ответы смело можно отнести к художественной, а не только к документальной прозе. Стиль вопросов ну до того провокативен, а стиль ответов ну до того подкупающе прост, что образ Маруси становится симпатишным до одурения. Типа: открыли в душной камере, наконец-то, форточку.
Судите сами: Денис напоминает егозливую мартышку, которая вертится и этак и так, и «симулякрами» с «Витгенштейном» сыплет, и почти студенческим матерком, словно лаврушкою, свой супец приправляет. То есть новый (давно уже старенький) окололитературственный «маньеризм» цветет и пахнет. Ах, для многих трущихся возле, но писать не умеющих это «симптоматично» (почти «диагнозово»).
Может, они договорились заранее и Марусе это как даме просто самой льстит, но вызывает удивление, до чего нынешние филологи критики (поклонники Витгенштейна) исхитряются к Марусиным текстам, простым, честным и умно безыскусным (разве что более продвинутым в смысле охвата жизни) сделать многомудрые толкования, отнести ее к модернистам, постмодернистам и к кому-то еще ужасненькому, — словно сама она обезножила и за себя слова молвить уже не в разуме.
В ответ на все это филологическое прыганье Маруся Климова, имеющая немалый опыт работы в СМИ, отвечает по-комсомольски честно, по-партийному прямо (пардон за длинноватую, может быть, цитату):
«В газетах, на ТВ, радио люди и сама жизнь как бы лишены еще одного измерения, им не хватает, если так можно сказать, полноты, отчего весь мир предстает невыносимо плоским и «картонным». Это одномерное пространство. И это нормально! Потому что если бы на ТВ и прочих СМИ люди представали такими, как они есть, во всей полноте, то это зрелище, вероятно. очень сильно смахивало бы на дурдом… Стоит все-таки немного поработать в газете…, чтобы почувствовать настоящую тоску и, если так можно выразиться, голод по жизненной полноте. Вот из этого «голода» и рождается желание написать, к примеру, роман. В этом, собственно, и заключается смысл искусства – в воссоздании жизни во всей ее полноте, точнее, в возвращении жизни ее украденной средствами массовой информации (и другими способами и средствами) полноты…» (курсив мой, — В.Б.).
Всего-то! Хотя для самого автора звучит ох обязывающе…
И тотчас на горизонте возникает непременная и демоническая фигура В.Сорокина. Их часто с Марусею противопоставляют: холодный, над- и межзвездный сквозняконосец и «калоед» Сорокин — и теплая, тонкая, ироничная, человечная (короче. Женщина) Маруся Климова. Автор, которого ждали в противовес адскому байронисту-бодлеристу В.Сорокину ентому, «калоеду»…
Для Сорокина герои — это буквы, а для М.Климовой даже и писатели — это люди. Но ведь когда-то она сама участвовала в акциях по сожжению «порнографических» книг Сорокина. Теперь ей за это стыдно. И она честно кается.
Духовную связь с Сорокиным она почувствовала, услышав по радио свои «Морские рассказы» в исполнении актера профи. Впрочем, о ее «Морских рассказах» хоцца сказать особо… (В смысле — в отдельной статье).
И чтобы совсем уж не пересказывать Марусе-Климовское программное для всей книги интервью (мы к нему еще не раз вернемся по ходу), скажем лишь, что себя Маруся определяет как «декадентку» и «маргиналку». Задача ее — не творить лит-ру (которую, самодовлеющую, она ненавидит как синоним мертвечины), а превращать жизнь «в грезофарс». Этим заняты и в России, и во Франции, и в Америке, — по всему, как бы, миру, утверждает Маруся.
Что это значит во Франции и Америке, гадать не берусь. Но у нас грезофарсом заняты все, поголовно, от поклонниц мексиканских сериалов до политтехнологов и политиков. Однако если уж оченно поднатужиться и обобщить, то можно и так, наверно, сказать: человек творит свою жизнь из подручных материалов и свое индивидуальное существование, а также право на произвольную, но приятную иллюзию полагает основной, базовой ценностью.
Что ж, взгляд более, чем гуманистический…
(Интересно, а ваххабиты также творят свой «грезофарс»? Наверно… Ведь тоже не за «так» ребята работают, а за фрукты и гурий в раю…)
*
Вернемся, однако ж, к книге Маруси Климовой.
(Чур, мы заглянем лишь в несколько интервью Маруси с парижскими и отечественными «грезофарсотворилами»…)
Пускай первым, кого приведут к ней на допрос, будет Умберто Эко.
Знаменитый автор «Имени розы» и «Маятника Фуко», культовая фигура европейского постмодернизма… Впрочем, Марусино интервью с ним может очень разочаровать наших «интеллектуалов». Маститый-профессор — известный-автор «сильно-много» распространяется там о пище, путешествиях и прочих, в общем, приятных и удобных составляющих своего буржуазного не-«грезофарса»…
Над страницами интервью с ним, признаться, я подхихикивал: Маруся буквально «раздела» Эко, обнажив такую бездну самодовольства и… Впрочем, в упреждающем собственном интервью она успела проехаться по этой «профессорской» лит-ре, обозвав ее обывательской. И Эко, и «Деррида принадлежит к миру обывателей, а искусство — это сфера сверхчеловеческого…» (из интервью самой Маруси).
Или, как призывал еще товарищ Бендер: «Больше жизни!»
Но какой?
Об этом дальше…
*
Если интервью с Эко похоже на натюрморт, то интервью с Натали Саррот — это чистая графика, тонкая, точная и простая. Я настаиваю именно на этом слове, — простая. Это важное свойство Маруси как автора. Она имеет дело с «элитарными» текстами и их творцами, но при этом умеет выявить насущность их как явлений не искусства даже, а жизни. Или искусства, которое есть, так сказать, форма сверхжизни.
Интервью с Н.Саррот разбавлено Марусе-Климовским переводом Натали-Сарротова «Детства». Для Н.Саррот — это память о России. Для М.Климовой и читателя (читателя — нашего и ее ровесника) это еще и память о вещах и впечатлениях детства, которые в нашей теперешней жизни на грани исчезновенья, — деревянный штакетник, деревянные косточки счет, детское ощущенье зимы как стойкой снежно-ледяной ауры Нового года…
При этом обнажаются не только немудреные и бесконечно милые «базовые ценности» нашей души, эти «стеклушки-камушки» из еще недо-грезофарса детства, но и пружины всяких умных явлений взрослой жизни. Ну вот, например, по Натали Саррот, никакой школы «нового романа» вовсе не существовало (если иметь в виду общую идейную базу). Каждый писал, как дышал, — это просто А.Роб-Грийе, самый амбициозный и активный, объединил совершенно разных относительно «молодых» авторов, чтоб вырваться из застылого тогдашнего литературного «интерфейса»…
Боже мой, а сколько бы навертел вокруг этого многомудрый Умберто Эко!.. — На новое авто точняк хватило б…
*
Изо всех интервью книги беседа с Пьером Гийота, мне кажется, особенно интересной. Но так как это имя пока мало что говорит «нашенскому» читателю, несколько слов о нем.
Пьер Гийота родился в 1940 году. В юности попал в армию, в Алжир, который судорожно сражался за свою свободу. Считается, что впечатления тех лет сформировали его как писателя, — дали и тему, и форму, и «общий взгляд». Хотя в своем интервью он отрицает это: все главное начинается в детстве.
«Все более поздние и, казалось бы, более серьезные переживания — любовь, война, болезнь и т. д. — являются лишь подтверждением болезненных предчувствий детства, способствующих тому, чтобы маленькое и неокрепшее зерно детства окрепло и затвердело. Хотя внешний импульс к творчеству вроде бы исходит от этих, более поздних, переживаний…»
Вернувшись из Алжира, Гийота пишет романы «Могила для пятисот тысяч солдат» и «Эдем, Эдем, Эдем». На «Эдем» французская цензура накладывает тройной запрет, который висит на романе 10 лет. Даже усилия таких влиятельных поклонников творчества Гийота, как президент Ж.Помпиду и будущий президент Ф.Миттеран, не помогали…
Цензоров убивала не «правда окопов» (сколько ее уже было в 20 веке!), а нечто бОльшее, что угадывалось в романе. (Один критик заметил тогда, что произведение это запрещено, потому что оно оказалось «слишком сильным»). Сам же П.Гийота так комментирует трусливую реакцию цензуры: «Необходимость организовывать людей в общество вовсе не требует ограничения их свободы мысли и искажения того, что они думают…»
Для кого-то «Эдем» — это картинки перманентного «траха», описанного со всеми тошнотворными порою подробностями. Но если читать внимательно, то уже на первых страницах улавливаешь странный смысловой замес этой книги. Из крови, грязи, пота, спермы, из воздуха и песка, из солнца и измаранных лохмотьев с остатками прежних узоров писатель, как Саваоф, лепит целый огромный мир, — огромность которого не в широте охвата событий, а в глубине проникновения в суть явлений, основополагающих для человека.
Чудовищно-гротескная атмосфера «Эдема» напоминает ветхозаветные тексты, полные плотской борьбы, зовов крови, самых разных запахов земной жизни и настойчивых, яростных апелляций к богу, который все это сотворил. Правда, у Гийота вместо апелляций — ирония и даже юмор. Причем это не традиционная мефистофелевская насмешка над творением божьим, — его ирония гораздо горше и безличней, а потому сперва и не слишком заметна. Смысловой горизонт романа предельно широк, хотя действия его героев сведены к гротескным проявлениям полового инстинкта, — к тому самому сладостному, что есть на Земле от рая и чем, согласно «Тибетской книге мертвых», в буддистском раю снова заманивают души умерших для очередного земного воплощения…
Короче, перед нами модель мироздания, — недаром Шекспир — любимый автор П.Гийота.
(Кстати, «Эдем» переведен М.Климовой, и. на мой взгляд, даже в переводе книга, безусловно, сохраняет часть своей пылающей силы. Рядом с этим огнедышащим текстом все ледяные «прорубо» В.Сорокина выглядят бумажными, головными и нарочитыми — скорее, литературным эпатажем, чем проникновением в суть жизни. Впрочем, у Сорокина свой мир и своя в нем сила…)
Другим известным романом Гийота стала «Проституция», написанная на дикой смеси французского, арабского, испанского и итальянского сленга. В отличие от «Эдема» эта книга переведена только на один язык, — русский. И сделала этот переводческий, в общем, подвиг все та же Маруся Климова. Из-за сложности формы читать этот текст можно только небольшими порциями. Переводчица так прокомментировала свой труд: «Проституция» — это своеобразный плевок на «наше торопливое время»! А какое еще удовлетворение может получить сегодня художник, кроме как плюнуть на наше «торопливое время»? К сожалению, слишком часто происходит наоборот, и «торопливое время» плюет на тебя».
Но самого автора Маруся Климова все ж пытает: «Таким образом, Вы как бы невольно сделали шаг в сторону от массового читателя. Считаете ли Вы сегодня, что это был шаг в нужном направлении?»
Ответ мэтра: «…Сегодня во Франции нет «массового читателя», а скорее — «массовый телезритель». В общем, я просто иду туда, куда меня зовут мой внутренний голос, моя логика, мое сердце, туда, где мне лучше поется — так что я абсолютно ни о чем не жалею».
*
— Андерграунд меня больше не устраивает. Мне сейчас интересно массовое искусство».
Сие уже из интервью В.Сорокина. Смыслово эти слова звучат вроде бы прямым возражением Гийота.
По Сорокину, современная лит-ра испытывает естественный кризис, потому что не может конкурировать с более мощными «языками влияния» — кино, ТВ, вообще «картинкой». Звучит даже как-то и злорадно из уст бывшего художника. Но теперь писателя, «современного Л.Толстого»…
Однако ж сам В.С. другого мнения о себе: «Я понимаю, что я, конечно же, не писатель. Мой процесс манипуляции с литературой отличается от традиционного с ней обращения. Каждый писатель имеет свой стиль, он узнаваем. Я же в любой момент могу его сменить. Я представляю собой тип такого паразита, который выжирает изнутри тело каждого писателя. Писатели это чувствуют и не любят меня. Я до сих пор не понимаю, чем я занимаюсь, что это такое».
В движении Сорокина от элитарно-богемного «андерграунда» к массам, мне кажется, есть своя глубокая закономерность. Он — одна из сегодняшних составляющих бесконечного «восстания масс», длиною в век, которое сметает былые табу и законы «элитарной» высокой культуры. Он, выражаясь дурацким языком снобов, «артикулирует» те стороны жизни, которые всегда цвели и пахли в реале, имели свой фольклор и идеологию, но не были допущены в храм искусства. Так что его прорыв к кино — самому массовому жанру искусства и попытка симбиоза массового и высокого искусства в опере про бомжей и великих композиторов абсолютно логичны. Смысл нашел свой жанр, — теперь важно, чтобы широкая публика признала за автором право продемонстрировать ей ее же «грехи». Да какие уж там «грехи» — реал жизни, бытовой обиход самый наиповседневнейший!
А питерским (Маруся оттуда) и вообще русским литераторам В.С. советует почаще ходить в кино.
*
Можно было б, наверно, на этом и успокоиться. Не пересказывать же мне, в самом деле, книжку М.Климовой целиком! Однако надо бы как-то все это завершить, закруглить, «сделать выводы».
Поэтому я, типа, галантно вспомню о любимом Марусином словечке «грезофарс». Ну, в самом деле, творите вы его авторучкой в тетрадке, как Н.Саррот, или преобразуете в современные «языки влияния», как В.Сорокин, — вы никуда не денетесь от того очевидного факта, что бытие лит-ры меняется на глазах. Старые жанровые рамки становятся уделом массового чтива, — вот этих самых томиков на одну поездку в метро.
Живое слово разрывает границы литературных жанров, видов искусства и, наконец, заявляет себя как часть нашего жизненного грезофарса, возвращаясь к забытым формам своего бытования в обществе.
Поэт (по сути) Пьер Гийота читает аудитории вслух свои тексты, такие для глаза страшные, «грязные», трудные, «отверженные», — и аудитория ловит в его словах ритм, который передает смысл (как в песне аэда, как в поэзии), и смеется, и, бывает, увлажняет глаза.
В.Сорокин предлагает стальные-ледяные конструкции, которые, вроде б такие «стертые», обездушенные, имеют свою загадочную, магическую силу над душами современников.
М.Климова пишет тексты, сочетающие в себе эпатаж (то есть, смелый выход на новый опыт) и душевную теплоту «женской» литературы.
А в итоге весь этот грезофарс возвращается в прохладные воды реки жизни, которые несут нас все дальше и дальше, — и неизвестно, получим ли мы награду или по шапке дадут нам уставшие от нас обстоятельства, превратив все это то ли в фарс, то ли в грозу непереносимую, то ли в тишь все примиряющего забвения…
Вечерний Гондольер, 2005 г.
http://gondolier.ru/bibl/bond/parizh_1.html