Владимир Лернер
1.Бумага все стерпит…
« Пушкин – это просто урод, он писал ерунду. Нормальному человеку совершенно незачем читать такую плоскую чушь, как «Я помню чудное мгновенье»… Тут нет ни грамма поэзии.
Стоит произнести какую-нибудь банальную фразу типа «Пушкин – дурак», как отовсюду начинает доноситься ропот возмущения. А почему? Ведь в констатации этого факта нет ничего оригинального. Это и так уже все понимают. Пушкина у нас уже давно никто не любит и не читает, а во всем остальном мире практически никто и не знает. Загадка парадоксальной непереводимости его лирики на другие языки кроется в очень простом факте: переводить-то, собственно, нечего…»
Могу себе представить недоумение и возмущение читателей, впервые ознакомившихся с начальными абзацами. Чтобы у вас даже на секунду не возникло подозрения о принадлежности приведенных выше строк автору настоящей статьи, пришлось попросить издателей газеты набрать кавычки как можно жирнее, поскольку хочется подчеркнуть – это цитата! Точнее, здесь процитировано несколько отрывков из книги с претензионным названием «Моя история русской литературы», изданной в Санкт – Петербурге пару лет назад.
В «нашей» глиндейловской библиотеке она отсутствует; на прилавках денверских магазинов, где, казалось бы, можно найти буквально все новинки, книга эта тоже не попадалась. Так что, подозреваю, имя на обложке «Маруся Климова» большинству незнакомо, и следует ее представить. Это псевдоним, позаимствованный из знаменитой «Мурки» — популярной песни уголовников (и не только) советской эпохи, где пелось, в частности: «Мурка, Маруся Климова, прости, любимая».
Но популярное в преступном мире имя не должно ввести нас в заблуждение. За ним кроется писательница Татьяна Кондратович, перу которой принадлежат несколько романов» («Голубая кровь», «Домик в Буа-Коломб», «Белокурые бестии»), сборники рассказов и публицистических статей. Она также переводчик с французского, немецкого и английского языков, член трех творческих российских союзов (писателей, журналистов и кинематографистов).
После окончания Ленинградского университета стажировалась в Париже, ныне – редактор литературного журнала, учредитель фестиваля искусств, лидер движения «Аристократический выбор России» (есть, оказывается, и такое). Так что квалификация и опыт Маруси Климовой (далее – М.К.) – вне подозрений, и в этом свете оскорбительные выпады против первого поэта страны звучат особенно вызывающе. А от его портрета, взятого из Марусиной же книги, становится как-то вообще не по себе, уж больно непривычный облик. Но если бы только Пушкин…
Вот словесный портрет Льва Толстого: это злобный, лохматый старикан, «настоящий кирпич, такой же, как и его книги». В детстве Маруся читала его «дебильные» рассказы про сливы и косточку и с тех пор сливы терпеть не может, а из трилогии «Детство. Отрочество. Юность» окончательно уяснила: Толстой был законченным уродом еще с малых лет. Что же касается самой знаменитой его книги, то изображение как войны так и мара представляется ей «одинаково тошнотворным».
Всемирно утверждавшаяся оценка — «великий писатель» — ставится здесь под сомнение: это «иллюзия величия , хотя в нем есть что-то «очень солидное и внушительное, почти как в трехэтажной даче, ничуть не меньше». (Неожиданно образное, хотя и беспардонное, сравнение, как и в отношении «кирпича»).
Если уж о «вершинных» поэте и гуманисте говорится в таком стиле, то с писателями рангом пониже она вообще не церемонится; подобные и даже еще более развязные оценки по адресу большинства русских классиков встречаются чуть ли не на каждой из 350 страниц книги.
Марусе всегда казалось, например, что Тургенев «мог бы стать маньяком», хотя внешность у него вполне благообразная, но вот лица его она так и не смогла запомнить. Чернышевский же внешне – «настоящий урод»: близко посаженные близорукие глазки, огромный лошадиный нос, тяжелая челюсть и низкий лоб, «как у питекантропа». А его труд «Что делать?» — патологическая книжица. Да-а-а…
Зато поэт Фет на портрете вызвал у М.К. глубокую симпатию, поскольку… чем-то «походил на ее любимого кота». Чехов для нее женоненавистник, Батюшков «страдал головой», Кюхельбекер – тоже. Некрасов – с красным носом, козлиной бородкой и унылой физиономией – пил и еще играл в карты. Эти «вредные привычки» придают, пожалуй, некоторый шарм этим поэтам, часто «напоминающим плохо срифмованную прозу».
«Абсолютный отморозок в литературе» (по Марусе, конечно) – Салтыков – Щедрин. Его почему-то называют сатириком, хотя он начисто лишен чувства юмора. И видок у него соответствующий — «упырь с вытаращенными глазами». Лучше всего он описывает разгульную жизнь провинциальных актрис со знанием дела и со смаком. «Это просто бросается в глаза – настоящего извращенца сразу узнаешь».(?!)
«Мрачные драматург А.Островский и прозаик Н.Лесков напоминают Марусе «жирных баб…» У Гончарова, автора всем известного романа «Обломов», наблюдалась тяжелая наследственность – его предки были пациентами «психушки». У него самого с возрастом развилась мания преследования, ему казалось, что Тургенев через шпионов присваивает его (Гончарова) сюжеты и героев…
Коллекционируя подобные «диагнозы», М.К. приходит к выводу, что история русской литературы к концу девятнадцатого века начинает смахивать на историю болезни, а писатели стали в конце концов любимыми пациентами доктора Фрейда.» И это не последнее «глубокомысленное» заключение, основанное на выпячивании отдельных фактов, их неадекватной интерпретации.
«Каждый ищет в книгах что-то свое, что ему наиболее близко и дорого»,- справедливо замечает Маруся. Вот ее лично больше всего интересовало: кого из наших писателей можно назвать самым тупым? И стоит ей задуматься над этим вопросом, как перед глазами возникает настоящий паноптикум – собрание причудливых, необычных существ. И все же она склоняется к мысли, что «самый тупой … Горький». «Тут у него много конкурентов, — гнет свое М.К. – но от Горького так и веет тупостью». Внешне он напоминает ей родного дедушку – машиниста на паровозе: скошенный назад лоб, запавшие щеки, зализанные волосики, раскосые хитрые глазки. А вообще «Горький и какой-нибудь (!) Куприн – это фигуры периферийные в литературе».
Когда же М.К. думает о Станюковиче, ей аж плакать хочется: ведь он отказался от профессии моряка «ради занятия литературой и прочей туфтой».(?!)
Имя прозаика Гаршина окружено для нее романтическим ореолом. Почему? Так ведь он покончил с собой, «сиганув» в пролет лестницы с четвертого этажа. А вот портрет разочаровал: дебильная физиономия в форменной фуражке, блаженный взгляд вытаращенных глаз.«Просто сумасшедший железнодорожник – такой вполне мог бы и стрелки не туда перевести…»
Особую «любовь» Маруся испытывает к старинной поэзии и потому задается вопросом: «Какой нормальный человек будет сегодня читать Лермонтова, Тютчева и Фета? Кому они, в сущности, нужны?» Тут же следует признание, что Тютчев запомнился ей своим частым появлением на балах и приемах в сюртуке, застегнутом не на те пуговицы. Следовательно, «именно небрежность – самая характерная черта его личности». (Странно, но автор не заметила у блестящего лирика других, более интересных, черт. К тому же, на всех известных портретах Тютчев выглядит, скорее, как «денди лондонский».)
Внимание ее неожиданно привлек малоизвестный ныне поэт Александр Добролюбов (не путать с его дальним родственником – критиком и «революционным демократом» Николаем). Маруся открыто ерничает по поводу трагической судьбы А.Добролюбова, говоря: «Пусть домохозяйки – главные любители поэзии – оплакивают его участь. Историк же литературы себе такого позволить не может, — продолжает М.К. – Он должен подавлять в себе проявления жалости и быть способным подкрасться, например, к склонившемуся над лестницей Гаршину и помочь ему свершить свой последний полет».
Маруся считает, что сама она вполне созрела для подобной «миссии» и в случае необходимости могла бы, наверное, запросто подорвать пару домов с мирно спящими писателями или пустить под откос целый состав с «чахоточными» поэтам. Она шутит, конечно, но как-то не по-людски.
Не забыт в разговоре о поэтах и Есенин – «классический простачок и провинциал, которому удалось втереться в высшее общество, где он разгуливал в вышитых рубахах и лаптях. Его до сих пор любят в России, поскольку лучшие его стихи написаны в «алкогольном бреду и белой горячке».
Портрет Блока вначале показался М.К. красивым: благородное измученное лицо, развевающиеся кудри, бант на шее. Потом постепенно он стал ее раздражать: что-то «дебильное все больше проглядывало в этом перекошенном лице, в брезгливо изогнутых губах». И Блок стал представляться «чуть ли не уродом».
«Хорош» в ее восприятии и Брюсов: поэт – декабрист, «погрязший в кокаине, алкоголе и прочих пороках». На портрете кисти Врубеля «его круглая щекастая физиономия с ушами, напоминающими ручки от кастрюли», и задорно поблескивающие глазенки составляют явный контраст с демонической позой. Следовательно, Брюсов – фальшивый декадент и фальшивый поэт, да и вообще «он не имел никакого отношения к литературе». (?)
Поэт – символист Вячеслав Иванов – «полный идиот», а вот Андрей Белый никогда не казался Марусе полным и законченным дегенератом. Отнюдь! Полноценный человек, один из творцов «серебряного века», далеко не дурак, в общем-то, и не урод при всех его «задвигах»… (Ну, слава Богу, хоть здесь пронесло.) «Но вот Велимир Хлебников, — продолжает свое расследование Маруся, — это уже все. Кранты! Дальше некуда!» Он всегда представлялся ей совершенно полным и откровенным олигофреном с капающей изо рта слюной. «Законченный дебил!» (Тут, как и в большинстве других случаев, происходит открытое передергивание фактов, достаточно посмотреть на фото поэта. В.Л.)
А Климова на этом не останавливается и вещает, что Хлебников в русской литературе далеко не одинок. Есть ведь еще «его брат – близнец по разуму» Платонов, с такой же невнятностью в голове и книгах и откровенно дебильными суждениями об окружающем мире. Он со своей повестью «Котлован» выглядит лишним и никому не нужным бумагомаракой, но уж никак не гением». (Батюшки, неужто это об Андрее Платонове?! В.Л.)
Бальмонт тоже кажется Марусе очень странным персонажем. Он,бедняга, явно страдал психическим расстройством, в молодости сиганул из окна третьего этажа, а потом примкнул к революционерам. Да и у поэта Даниила Хармса (Д.Ювачев) «с нервами было не все в порядке и с психикой тоже. И дни свои он закончил в дурдоме… (Снова безапелляционно, но не совсем точно: не указано, что умер он в тюремной больнице во время третьего ареста, и неизвестно даже — где именно, в Новосибирске или в блокадном Ленинграде. В.Л.)
К счастью, не со всеми писателями М.К. расправилась так сурово. Скажем, Гоголю, в отличие от Пушкина, по ее мнению, нисколько не навредило «поклонение коммунистов», авторитет его остается непоколебимым, хотя с «носом своим» он все-таки подкачал… Достоевский признан ею «самым жестоким талантом» в литературе, но и тут не обошлось без упоминания «симптомов старческого маразма».
Маруся согласна (спасибо ей!), что Лермонтов — полноценный русский поэт, чей образ до сих пор ни у кого не вызывает «слюнявого сюсюканья, в отличие от того же Пушкина.
А когда-то она влюбилась в Маяковского, но позднее ее постигло разочарование и чувство досады: зачем такой неотразимый и величественный поэт посвящал свои стихи столь невзрачному и тщедушному существу как Ленин! К тому же эта любовь была без взаимности: вождь явно предпочитал ему Пушкина! (Нет, достал-таки Марусю Пушкин! Возможно, к этому вопросу следует еще вернуться. В.Л.)
Советской литературе уделено относительно немного внимания. Упоминается, скажем, Серафимович с «квадратной головой», Симонов, напоминающий автору почему-то пень («пенек»). Книгу «Как закалялась сталь» она помнит смутно, «Василий Теркин» для нее «натужная поэма».
Больше повезло М.Шолохову, ему посвящена отдельная глава. Правда, «запомнить содержание «Тихого Дона» практически невозможно », но когда Маруся напряглась, то с ужасом осознала, что роман населен едва ли не сплошными извращенцами. Шолохову лучше всего удавалось описание всевозможных пыток, убийств и эротических сцен. С этой точки зрения он едва ли не «самый извращенный писатель» в русской литературе. И сам по себе он далеко не красавец: маленький, худой, «с узкими монголовидными глазами, как у Будды, и красными припухшими губами, как у вурдалака». (Должен засвидетельствовать, что когда-то, давным-давно, довелось мне присутствовать на встрече с «народным депутатом» Шолоховым. Подошел к нему совсем близко, буквально вплотную, но таких специфических черт, какие описывает Маруся, не разглядел. В.Л.)
А она затем спохватилась, что «чуть не забыла» о проблеме авторства «Тихого Дона», и повторила одну из традиционных версий: такую замечательную, красочную и пугающую своими размерами книгу не мог написать «жалкий недоучка вроде незаконнорожденного простого казака Шолохова», да еще в столь юном возрасте. Он, скорее всего, стащил черновые наброски или дневники у кого-нибудь из маститых писателей старой выучки. Но в обсуждение загадок авторства М.К. внесла и свой собственный, «оригинальный взгляд», заявив: даже такую огромную книгу мог сочинить «любой дурак, наподобие того, как явный дегенерат, инвалид с детства Циолковский смог сконструировать столь сложное техническое сооружение, как ракета». (Круг оскорбленных и униженных, как видим, расширяется.)
По ее мнению, подлинная история литературы советского периода на 90% должна бы состоять из кулуарных баек и анекдотов, повествующих о всевозможных попойках и пьяных мордобоях, ибо почти все советские писатели «квасили, закладывали за воротник и набирались», во всяком случае, постоянно этим похвалялись.
Единственное яркое «литературное событие 50-х годов для Маруси – прыжок с балкона покончившего с собой Генерального секретаря Союза писателей СССР А.Фадеева. (Тут М.К. ошибается , он застрелился у себя на даче. Впрочем, таких небольших фактических ошибок у нее хватает. То далекого от всякого официоза поэта М.Светлова она причисляет к «советским чиновникам», а «иногороднего» Шолохова – к казакам. То в сравнительно недавнем интервью приписывает А.Суркову строки «Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне», хотя никогда не подвергалась сомнению их принадлежность С.Щипачеву.
Но удивляться не следует – Маруся сама признается, что иногда сомневается в том или ином эпизоде, но проверить его по первоисточнику ей просто-напросто лень. А лучше всего ее творческий «метод» характеризует такое откровение: «Не могу сказать, чтобы мне нравился фильм Говорухина, честно говоря, я вообще его не смотрела».)
Но пролистаем книгу дальше. «Разделавшись» с отечественной литературой, автор слегка коснулась мировой тоже и пришла к выводу , что и там дела обстоят ненамного лучше, но все-таки есть «кое-какие проблески здравого смысла.» Какие именно?
Русской классике она противопоставляет творчество любимых ею французов – Луи Фердинанда Селина и Жана Жене, запретных и неизвестных до недавнего времени российским читателям. Собственно, на русском языке они и появились впервые именно в переводах М.К., за что она удостоена высокой награды – французского Ордена литературы и искусства.
Обоих названных авторов отличает презрение к человеку вообще, сексуальная нетрадиционность. Первый из них – Селин – проповедник нацизма, антисемит, который приветствовал оккупацию родины гитлеровцами и получил тюремный срок за сотрудничество с ними. Второй – бродяга и вор, был приговорен к пожизненному заключению, но помилован. Под конец жизни сделался защитником «Красных бригад», «Черных пантер» и прочих разноцветных террористов.
В книгах своих они воспевают мир воров и убийц, героизируют преступления. Маруся «допускает», что каким-нибудь «замшелым» критикам, находящимся под воздействием давно вышедшей из моды русской литературы девятнадцатого века, персонажи Селина покажутся антигероями, но они герои настоящие и, более того, они – «второе я» этого писателя.
Мы можем узнать кое-что интересное и о литературе ближнего зарубежья. К примеру, на Украине Марусю постоянно «доставали тупоголовым Тарасом Шевченко» с «круглой плешивой башкой, совсем как чугунок, в котором его бабушка в Шепетовке варила по утрам кашу». «После многократных повторов строк «Дывлюсь я на нэбо…», — сообщает М.К., — не только Пушкин с Белым, но даже Хлебников перестали мне казаться безнадежной «рухлядью» (!), и я не постыдилась бы вслух произносить их имена.»(?!)
Не повезло и грузинам. У Маруси появилось сильное подозрение, что «Витязь в тигровой шкуре» — такое же «фуфло», как «Слово о полку Игореве», а само «Слово» «ни один нормальный человек никогда не может осилить». К тому же вся древнерусская литература, возможно, «вообще выдумка». Впрочем, не только литература, но и русская история до начала девятнадцатого века вызывает у нее сильное сомнение: «Да была ли она? Вроде как была, ведь писал же о чем-то Карамзин в своем многотомном сочинении».
Маруся буквально неистощима в своих «изысканиях». «Сколько напастей свалилось на голову России в минувшем столетии, — философствует она, — но людей, воспитанных на такой (классической) литературе, ничего иного и ждать не могло. К счастью, — продолжает она, — сегодня есть люди, которые совсем не читают книги, и на них вся надежда, можно сказать, последняя».
Отвлечемся немного. Недавно довольно известный писатель Дмитрий Галковский тоже признал, что «Россию погубила ее литература». А когда беседующий с ним корреспондент попросил назвать десять лучших, на его взгляд, романов прошлого века, тот вроде бы даже растерялся: «А я столько и не читал. Я вообще не очень люблю художественную литературу». Галковский дурачится, конечно, так что последние Марусины надежды рассчитаны все же не на него…
Встречаются в книге весьма своеобразные мысли, например, об отпущенном каждой нации «свыше» определенного количества энергии. Если писателей становится слишком много, эта энергия дробится на всех. Вот в девятнадцатом столетии произрастали разрозненные, одинокие, но довольно крупные «дубы и сосны», вроде Гоголя, Лермонтова, Достоевского, а затем в литературе развели уже целые «заросли кустарников» в виде объединений символистов, акмеистов, футуристов и тому подобное. Дальше – хуже: почва, на которой они все – и дубы, и кустарники — произрастали постепенно сильно истощилась, и растения все больше измельчали.
Так что писатели теперь – «щенки на волнах жизни», оставшиеся после крушения русской литературы, да и во всем мире они зарекомендовали себя в качестве «законченных идиотов, отчего окружающие смотрят на них свысока». Современные читатели привыкли считать русских классиков за откровенных «лохов» (то есть, простаков, доверчивых людей), и им приятно сознавать свое величие. Этим объясняется, почему классика так популярна сегодня в массах, издается большими тиражами и постоянно экранизируется. (Интересное и неожиданное признание! Маруся допустила «прокол», противоречит сама себе: то никто классику не читает, никому она не нужна, а то она популярна в народе. В.Л.)
Да, не шибко высокого мнения М.К. о своих коллегах – писателях, так и хочется попросить у всех прощения за приведенные цитаты. Но немногим лучше думает она и о нынешних читателях. Только что немного нам «польстила» и тут же замечает, что Д.Донцову, Б.Акунина и «остальных подобных» сегодня читают только «уж совсем законченные дегенераты и простачки». (Теперь впору извиняться за цитирование перед любителями детективов, но что написано Марусиным пером…. В.Л.)
Возможно, читателям будет не так обидно, если выяснится, что Маруся негативно оценивает все человечество. «С течением времени, — мудрствует она, — природа человека, скорее всего, остается такой же. Сегодня можно найти такие экземпляры, что неандертальцы и аборигены на их фоне смотрелись бы очень бледно». Чтобы окончательно отбросить все сомнения, предлагается провести «научный» эксперимент по методике опознания преступников: изготовить восковые копии доисторических людей, натянуть на них брюки и пристроить на скамеечку. А рядом посадить несколько наиболее характерных представителей нашего времени типа боксера Майка Тайсона или футболиста Марадоны, раздев их до пояса. Маруся убеждена: даже специалисты по этнографии – доктора и кандидаты наук – не смогли бы отличить одних от других.
Она, несомненно, скоморошничает, но стоит привести эту шутку, чтобы несколько развеять тяжелое впечатление от изложения предыдущего текста.
Впрочем, а чем лучше ее новый, свежий взгляд на литературное творчество в целом? Оказывается, настоящий идеальный писатель должен долго втираться в доверие общества, стараться всем льстить, а потом вдруг – раз! И окружающие неожиданно читают его книгу, в которой он их всех обгадил. «Кайф! Именно в этом и заключается, считает М.К., главный смысл литературы…»
Вот так в нынешней России можно писать. И, как видим, пишут…
Теперь, когда с содержанием Марусиной «Истории литературы» мы, пусть и кратко, познакомились, стоит попробовать, призвав на помощь специалистов – литературных критиков, разобраться, что за этим кроется и как это все следует понимать?
2.ОТРИЦАНИЕ ВСЕЙ КУЛЬТУРЫ ИЛИ ОЗОРСТВО ШКОЛЬНИЦЫ?
В предыдущем выпуске газеты «Запад – Восток» читатели познакомились с выдержками из вызвавшей сенсацию книги Маруси Климовой (далее М.К.) с претензионным названием «Моя история русской литературы». В совсем еще недавнем времени подобная публикация в России представлялась просто невозможной.
Ведь она до краев полна оскорбительными, порою просто хулиганскими выпадами против большинства отечественных писателей, и первая естественная человеческая реакция на них – возмущение и негодование. Затем появляется желание разобраться в подоплеке подобных выступлений.
Взгляды профессиональных критиков, как обычно бывает в отношении нетрадиционных произведений (а книга эта, несомненно, такова), диаметрально разошлись.
Одни считают, что дальше названия «Мою (то есть марусину) историю…» можно не читать, да и вообще не печатать, ведь мы имеем дело с простейшим, как «топор неандертальца», отрицанием всей культуры и правил нравственности. Такие слова, как «кретин, извращенец, урод» в адрес знаменитых литераторов, выдают интеллектуальную нищету автора. Не углубляясь в суть творчества, она переходит на личности, обсуждает их привычки, болезни, внешность, забывая, что внешняя красота никогда не являлась признаком таланта.
Уровень ее суждений впору уборщице, рассказывающей о деятельности академического института, где она делает влажную уборку. (Правда, в тексте неоднократно упоминаются и малоизвестные широкой публике зарубежные писатели и философы вроде Жоржа Батая, Пьера Гийота, Людвига Витгинштейна, встречи и интервью с крупными общественными деятелями Запада.)
Тем не менее за развязный стиль Марусю сравнивают с подвыпившей нахалкой, с базарной торговкой и даже с Маугли, воспитанном в лесу волчьей стаей, которого пустили в круг культурных людей. И вообще, как подчеркивают, нет ничего проще, чем безосновательно пинать почивших авторитетов. Увы, М.К. «не первая и не последняя на этом позорном поприще..
Совершенно справедливое замечание, причем нет необходимости обращаться к давним временам, когда пытались сбросить признанных классиков «с парохода современности». Достаточно обратиться к нынешним примерам.
Вот, скажем, Эдуард Лимонов, скандально известный писатель и к тому же «вождь Национал – большевистской партии (ныне, вроде бы, запрещенной), в сборнике эссе «Священные монстры», написанном в Лефортовской тюрьме (!) и появившемся вскоре после марусиного труда, тоже в развязном тоне пытается ниспровергнуть носителей имен, составивших славу литературы. Достаточно сказать, что Достоевский мимоходом назван «истериком, который к русскому народу и отношения не имеет», а Пушкин… нет, воздержусь. И вообще, говорит он, «черт с ней, с русской литературой. Она потеряла силу и мало меня интересует. Зачем мне читать художественную литературу?»
А еще до «криминального» Лимонова вполне респектабельный Виктор Ерофеев выступил со статьей, ставящей под сомнение дальнейшее существование русской литературы. Многие участники последовавшей бурной дискуссии склонились к признанию его правоты, а одна из известных критиков В.Бондаренко заявила, что на глазах нынешнего поколения произошло крушение мифа, имя которому «наша классика». И мы, видимо, «последние из могикан», для которых имена ее представителей еще что-то значат…
Так что не случайны и вполне позитивны оценки марусиных выпадов: это смелый жест в современной литературной жизни, четкий взгляд на нее из двадцать первого века. Книга М.К. заслуживает десятибальной, высшей оценки по шкале Рихтера, которой измеряется сила землетрясений. Ее «грех» в том, что она осмелилась говорить о «зубрах» свободно и небрежно.
И еще: поставленные ею диагнозы бросаются в глаза, как непристойные надписи на заборе. Многие читатели больше ничего и не видят, только ходят вокруг и громко возмущаются. (А как тут не возмущаться?) Но при этом не замечают, что жесткие провокационные суждения сочетаются с точностью наблюдений и неподдельной искренностью…
Что ж, если вглядеться без предубеждений, более спокойно, немало в книге и подобных фрагментов. Вот Маруся чистосердечно признается, что поэтичность знаменитых причитаний Ярославны из «Слова о полку Игореве» остается для нее загадкой и все еще нуждается в «переводе с древнерусского.»
А ведь на самом деле, если честно, кто из рядовых читателей с ней не согласится, повстречавшись хотя бы со следующей строчкой из этого памятника литературы: «Возлелей же князя, господине» (переложение Н.Заболоцкого) или «Прилелей же моего ты ладу» (перевод А.Скрипова)?
В другом месте М.К. бросает хлесткую фразу: «Кому они нужны, эти поэты (позапрошлого века), кто будет их сегодня читать?» Тут все в душе протестует, но… положа руку на сердце, когда большинство из нас последний раз обращалось к томикам их стихов? И что из классической прозы перечитывалось после далекой школьной поры? Вероятно, следует согласиться с мнением (на этот раз не марусиным): многое из классики с годами и, тем белее, с веками скучнеет и выходит из оборота. Печально, конечно, но так идет жизнь…
Тут появляется крамольное желание не драматизировать ситуацию и попробовать стать на позицию обозревателя, которому марусина «История…» напомнила школьный учебник, разрисованный веселой восьмиклассницей. Ведь ничем, кроме озорства, такой труд быть не может, это болезненная реакция на унылую школьную жизнь с застывшими формулировками, которыми пичкали целые поколения учеников. И книжку следует считать не историей словесности, а опытом ее прочтения рядовой советской школьницей и свидетельством духовного багажа, явно небогатого, вынесенного ею из уроков литературы. А та «Маруся», от имени которой ведется повествование, выступает, по сути, в образе подростка, хотя сама М.К. давно стала солидной дамой, мамой троих детей…
Очень интересный и неожиданный поворот, позволяющий многое объяснить. Не задумываясь, бросает безжалостные характеристики? Но именно так беспощадно беспокойные подростки расправляются с авторитетами. Часто мелькают словечки типа «кранты, башка, фуфло»? Так это типичный молодежный жаргон. А что не вникает в суть творчества писателей, а оценивает их по портретам? Так, видно, не доросла еще.
Заявляет о недоверии с детства ко всем положительным героям? Тоже понятно, началось это, вероятно, с бесконечных школьных сочинений на темы вроде «Образ Наташи Ростовой» или «Образы молодогвардейцев», не говоря уже о надоевших образах «лучших людей» — Онегине, Обломове, Печерине. Кого еще забыли? Вот Маруся и вспоминает о них, причем в своем индивидуальном духе.
В романах Толстого, например, все действующие лица для нее «закомплексованные уроды», на которых просто «клейма негде ставить», — это «дебил» Пьер Безухов, «разжиревшая» Наташа Ростова, князь Болконский с рассуждениями о небе и дубах…
Кстати, восторженная Наташа с ее первым балом — один из стереотипов, и по сей день, по словам М.К., давящий на сознание русских барышень. «Ну, ты прямо как Наташа Ростова», — упрекала сомневающуюся Марусю ее разбитная подруга, когда они отправились «покурить травку» (наркотики) в какой-то ленинградский «притон». (Да, тут уж явно не до воспоминаний об этикете на великосветском балу.) Немудрено, что самым притягательным образом для подражания автор книги называет… Людоедку Эллочку из романа Ильфа и Петрова. Тут М.К. добавляет, что говорит это вовсе не из желания кого-либо шокировать.
В искренность этого заявления верится с трудом, но вот недавно промелькнуло своеобразное сообщение: газета «Лимонка» в рубрике «Русской девочке делать бы жизнь с кого?» посоветовала взять за образец двух «великих женщин», возлюбленных «двух гигантов» — Еву Браун, «девушку Гитлера», и Клару Петаччи, «девушку Муссолини». Ну, на таком фоне образ Эллочки не только не шокирует, но даже, согласитесь, кажется вполне милым и привлекательным…
Ну, допустим, Маруся плохо воспринимает положительных литературных героев. А как насчет навязывания эталонов реальных личностей? Тут, как уже отмечалось, ее особенно «достал» А.С.Пушкин. Она сообщает, что не помнит, кто первым изрек про него, что это — «наше все», но с тех пор все это толдонят. (Поможем Марусе, авторство этой гиперболы приписывают поэту и критику Аполлону Григорьеву.)
На данный же момент, зубоскалит она, скорее Григорий Распутин – «наше все». Именно он, но уж никак не Пушкин , воплощает едва ли не самые характерные черты русской нации в глазах остального мира.
Всем понятно, что это – дерзкая реакция на выходящие за все мыслимые пределы славословия в адрес творчества и личности Пушкина. По этому поводу известны мнения людей более серьезных и зрелых, чем «школьница советских времен» Маруся Климова. Вышло даже исследование Ю.Дружникова «Дуэль с пушкинистами», специально посвященная «важной проблеме» русской культуры, выраженной той самой фразой «Пушкин – наше все». Автор, ныне профессор одного из университетов Калифорнии, пытается разобраться , насколько обосновано это утверждение, рожденное почти 150 лет тому назад. (Жаль, что его анализом не охвачены и более современные оценки, вроде «Пушкин – генсек русской литературы, начало всех начал».
Не станем, однако, углубляться в научные дискуссии. В развитие нашей темы интереснее разобраться, насколько высказывания Маруси совпадают со взглядами нынешних русских школьников. И тут вдруг вспомнилось, как блестяще эта проблема раскрыта в новелле «Памятник Дантесу». Пытаться сделать это лучше, чем автор рассказа, — совершенно бесполезное занятие, поэтому попробую кратко передать его содержание.
3. КАК СЕГОДНЯШНИЕ ДЕСЯТИКЛАССНИКИ « ПРОХОДЯТ» ПУШКИНА?
Случилась эта история в небольшом районном центре, ничем не примечательном городишке Козельске в пору празднования очередного юбилея великого русского поэта. Там как раз открылась платная гуманитарная гимназия (вот оно, знамение времени!), собравшая лучшие местные учительские силы. Среди прочих здесь оказалась молодая учительница литературы, выпускница Петербургского университета. И она устроила с десятиклассниками диспут на тему «Следовало ли Пушкину рисковать своей бесценной жизнью и идти из-за идиотского светского предрассудка на дуэль с каким-то недоноском?» Она гнула к тому, что обязанность его ради поэзии и потомков стать выше этой мерзкой интриги.
Естественно, продвинутые современные ученики высказали и другие мнения: Дантеса, к примеру, можно было просто «заказать» (нанять киллера) или обратиться в частное сыскное бюро. И Дантеса бы скомпрометировали, что его не только изгнали из славных рядов кавалергардов, но и линчевали. А самому Пушкину следовало брать уроки стрельбы и тренироваться.
И тут учительница допустила промашку: раскрыла какой-то альбом и пустила по рядам. Когда ребята увидели портрет мужественного юного красавца Дантеса, сопоставили с репутацией Натальи Николаевны как блестящей красавицы и сравнили с портретом Пушкина на стене в классе (хочется верить, что он выглядел все же посимпатичнее, чем в книге Маруси Климовой), они серьезно призадумались.
Девочки сказали, что ревность в мужчине отвратительна, это чувство собственника, даже странно, что Пушкин мог быть таким. Мальчики же заявили, что если серьезный человек, неважно какой внешности, берет девушку замуж, к тому же из глуши, и содержит ее в роскоши, то она должна целовать его без остановки…
Учительница возразила, что поэт был вечно в долгах, жена – мотовка, жизнь – дорогая. Но дело в вещах более глубоких. И класс принялся рассуждать. Если Пушкин был стар, лысоват и беден, то на что он рассчитывал, женясь на молодой красавице? А Дантес, это признали все, — «крутой» лейб – гвардеец, стрелок, здоровый и со связями.
-Так он с ней, простите, Елена Олеговна, имел близкие отношения или нет? Уж чтоб для ясности!
Учительница пошла пятнами и закричала, что это ужасный цинизм, ничего не было, он просто глазки строил и визиты делал.
— Как, и за это вызывать на дуэль? Нет, Пушкин, похоже, не совсем прав, явно погорячился.
Тут девочки начинают интересоваться, каким был сам поэт насчет верности жене. Все мужчины, конечно, одинаковы, но все-таки это – Пушкин! Он-то был верным мужем? Учительница начинает сбиваться и путаться, тут дело, мол, не в верности, а в чести… — Бросьте крутить, Светлана Олеговна. Он ходил налево, да?
— Девочки, да как у вас языки поворачиваются, ведь речь идет о великом гении русской поэзии!
— Ясно, — отвечают участницы диспута, — ему все можно, а жене нельзя и пофлиртовать с красивым мужчиной. И если ей под конец молодости тоже захотелось сбегать на сторону, так муж уже «возник».
— Вот скотина, — отчетливо произнес кто-то.
И учительнице стало почти дурно.
А мальчишки, выяснив, что Дантеса уволили из рядов «вооруженных сил» без пенсии, что он вынужден был «свалить за бугор» и провел жизнь в бедности, нашли это несправедливым. И все начали жалеть Дантеса и резко хуже относиться к Пушкину. Юношеский негативизм! Что вы хотите? Но, возможно, главная причина в том, что в душе они пушкинских стихов не любили. Может, не доросли. Ученики вообще не любят того, что «проходят» по обязательной программе. (Очень похоже на Марусю, неправда ли?) И они стали признаваться не только друг другу, но и учительнице, что от «Капитанской дочки» их тошнит и читать скучно, а «Дубровского» читать так просто невозможно — язык сломаешь…
А телевизор каждый день долбит: сколько осталось до дня рождения Александра Сергеевича и как весь народ его читает от дошколят и бомжей до банкиров и политиков. И если раньше при подобных кадрах ребята всегда терзались своей низкой культурой и непониманием классической поэзии, то теперь стал дико раздражаться и считать все это фальшью и враньем.
А в классе был очкастый один, так он полез в Интернет и нарыл в самой полной в мире библиотеке Конгресса дополнительный том к самому полному собранию сочинений Пушкина. И в известном письме, написанном в тот самый день, когда и стихи «Я помню чудное мгновение», со злобным и радостным изумлением очкарик прочел… ну, это самое: «Вчера ко мне приезжала Анна Керн, и с Божьей помощью я ее уговорил…» (Согласно подлинному тексту из главной американской библиотеки, там фигурировали немного иные, менее аристократические выражения.)
Ошеломленный и потрясенный очкарик скопировал текст и назавтра приволок его в школу. Сам он прочесть не решился и дал своему однокласснику – сыну мэра, которому, понятное дело, все было позволено. И тот на уроке встал и спросил: «Светлана Олеговна, вот тут у нас есть письмо Пушкина. Можно я его прочту?»
Учительница все-таки, как и наша М.К., заканчивала филфак и о письме, хотя и с чьих-то слов, знала. Она сразу почувствовала, чем тут «дело пахнет», и читать категорически запретила. Но скверный недоросль огласил текст без разрешения, под ее негодующие и протестующие вопли. От этой наглости и своего бессилия учительница зарыдала. Класс, надо отдать ему должное, стал ее утешать и просить не принимать близко к сердцу пошлость всяких писем и связей даже у великих людей.
И тогда они заключили договор, что в конце каждого урока, независимо от темы, будут отводить время «для Пушкина», и она им вскоре докажет, какой это великий поэт и блестящий человек…
На первый же урок литературы сын мэра явился демонстративно «поддатый» и в ответ на замечание признал, что да, пил с двумя лейтенантами в офицерском общежитии. Но почему это плохо, если воспитанник лицея Саша Пушкин пил с гусарами ром, и это считалось хорошо?
— Да потому что пьяниц много, а Пушкин — один!
— Ну, уж из двух одно: или пить плохо всем или хорошо всем! Нечего идеализировать!
Потом школьники вцепились в то, что он был лодырь и имел массу «2» по математике. Когда воспитанник не выучил урок, то это заканчивалось прилюдным выговором. А если Пушкин — лодырь, так это — «милая шалость». И он образец для всех?
Какие видения посетили ночью бедную учительницу, требует самостоятельного рассказа. А на весенние каникулы она вывезла группу хулителей поэта в Петербург. Ведь в классах, где учатся дети мэров, редко случаются проблемы с деньгами на экскурсии.
Главной ее целью было отвести их в музей – квартиру Пушкина на Мойке, где один ее однокашник работал младшим научным сотрудником, попросту – м.н.с. Здесь учительница допустила очередную ошибку. Экскурсовода они слушали равнодушно, но зато с дипломатической вежливостью пригласили его после работы где-нибудь «посидеть» и рассказать им «еще о Пушкине», тем более что у Светланы Олеговны назначена встреча со старинными местными подругами.
Вечером в гостинице они подпоили мэнээса и стали провоцировать на выдачу служебных тайн: сколько поэт зарабатывал, сколько тратил и на что. Подсчет денег гениев прошлого – одно из самых слабых мест нищих мэнээсов. И любители поднаготной узнали от гуманитария, в опьянении особенно гордящегося своими познаниями (а больше гордиться ему было просто нечем), что проигрывал Александр Сергеевич бешеные тыщи в картишки, что жил не по средствам, приданое жены пристроил с редким умением и скоростью, а драгоценности ее продавал и закладывал, устраивая ей сцены, если она смела оплакивать свою долю. А после смерти долгов за ним осталось более ста тысяч.
Это произвело сильное впечатление: черт возьми, что за песни о нищете пела им милая учительница? Да он сорил деньгами. Кто же в этом виноват? (Следует признать: «вопрос, конечно интересный », но для знакомства с этими подробностями в Петербург можно было бы не ехать и научного сотрудника не спаивать. Достаточно обратиться к популярным публикациям вроде поступившего недавно в Глиндейловскую библиотеку тома: А.Сульянов «Пушкин, Элиз Кутузова и Долли Финкельмон», и вам откроется немало по-обывательски интересного. Поэт, скажем, действительно, увлекался картами и проигрывал чаще, чем выигрывал. Его друзья пытались воспрепятствовать этому. Пушкин обещал не играть, но снова садился за игровой стол (стр. 172). Или такое (стр. 283): в июне 1836 года он взял взаймы 5 тысяч рублей, и почти вся сумма ушла на оплату приобретенной кареты. В августе он вынужден был заложить в ломбард украшения жены из серебра и жемчуга. Получив за них 7 тысяч рублей, он занял у друга еще около четырех.)
Тем временем школьники, как умелые провокаторы, стали подначивать исправно пьющего рюмку за рюмкой экскурсовода, что не может этого быть, что Пушкин оставался верным мужем и это неправда, что он продавал «брюлики» (бриллианты) жены.
Услыхав про «верного мужа», пьяный филолог захохотал и стал рассказывать давно известную пушкиноведам историю, как поэта застукали под кроватью Долли Финкельмон, внучки фельдмаршала Кутузова, и что вообще-то Пушкин слыл известным «распутником» (тут снова использовались немного иные слова). И это все знали, а он своей репутацией весьма гордился.
В этом месте школьники почувствовали себя оскорбленными в лучших чувствах, в их сознании вырисовывался глубоко отрицательный образ прелюбодея и чуть ли не «кидалы», не отдающего долги. Уж если специалист по Пушкину, работающий в его квартире – музее, такое говорит, то где же в жизни святое? И вот этой фигуре им приказывают поклоняться и объявляют идеалом человека!? (Видно, до них донесли фразу, что Пушкин – «проекция русского человека, каким он и является через 200 лет».) Тут кто-то из девочек даже заплакал, а мальчики выражались как лейтенанты в казарме.
(Хорошо еще, что они не добрались в упомянутой книжке А.Сульянова до стр. 177, где один из участников завтрака в кругу Пушкина, писателя Аксакова и поэта Мицкевича вспоминает, как Пушкин «держал себя ужасно гадко, отвратительно. Разговоры были о таких вещах, о которых порядочные люди наедине сами с собой не говорят»…)
Что же касается Дантеса, продолжает между тем разливаться перед благодарными слушателями мэнээс, то Пушкин сам распускал порочащие его слухи. К тому же секунданты Дантеса предлагали мягкие условия дуэли, но вызвавший его поэт не согласился, а после поединка все подтвердили безупречное поведение француза.
— Так чего же от него хотят, – воскликнули ребята, — чтобы он сам застрелился что ли, потому что Пушкин – великий поэт, и ему все можно?
— А кстати, он и правда так велик? – обратились слушатели к новой теме.
Рассказчик сознался, что на его вкус Баратынский был не худшим поэтом, чем Пушкин, да и Жуковский с Вяземским не считали его выше себя – скорее наоборот.
— А как же тогда, — поинтересовались школьники, — толпы простых людей, стоявших день и ночь у подъезда умирающего поэта?
Филолог в ответ снова захохотал и чуть не подавился:
— Какая толпа, какие простые люди? Сочинения поэта издавались тиражами от одной до трех тысяч максимум, и читал их исключительно узкий круг и тонкий слой образованных людей.
В четыре часа утра лектора отвезли на такси и затем пришли к выводу: или он, сволочь, все врал, или Пушкин правда здорово не того… За завтраком учинили допрос учительнице. И по тому, как она покраснела, завертелась и запротестовала, стало ясно: мэнээс им «не заливал». С тем и вернулись догуливать каникулы дома.
А первого апреля сын мэра преподнес шутку вполне в духе Дня Дурака.
— Светлана Олеговна, — спросил он невинно и даже как бы прося совета, — мне один большой человек в областном городе, где хороший ВУЗ и куда я думаю поступать, предложил жить в его доме и всем пользоваться.
— Гм, — осторожно отвечает учительница.
— А у него жена молодая, я ее видел, и, кажется, она ко мне «задышала». Как вы думаете, если у меня с ней что-нибудь будет, это ничего? Или нехорошо?
— Как вы можете, — застонала учительница, — откуда в вас столько цинизма?
— А почему Пушкин мог жить в доме графа Воронцова с женой графа, жрать и пить на его деньги, – заорал юный негодяй, — а еще писал на него эпиграммы, по службе ничего не делал и за это получал зарплату от государства. В гробу я видел такой пример для юношества!
Это он не заглянул в ту же книжку, а то прочел бы на стр. 80,что когда Воронцов вполне обоснованно заподозрил жену в романе с опальным поэтом и приказал отправить его в «служебную командировку» в уездные города, тот вполне искренне удивился и возмутился. Кроме известной эпиграммы о «полуневежде» и «почти полном подлеце» он написал своему другу А.Тургеневу, что не мог ужиться (?) с Воронцовым, который «начал вдруг (?) обходиться со мной с непристойным неуважением. Он – вандал, придворный хам и мелкий (?) эгоист.
(Заметим в скобках: у Воронцовых было шестеро детей, и все со светлыми волосами. А граф «почему-то» настороженно отнесся к рождению в семье черноволосой и смуглой девочки…)
Но продолжим рассказ. На Первое мая школьная компания, всерьез увлекшись Пушкиным, отправилась в Михайловское и два дня пила с сотрудниками тамошнего музея. Собрали компромата больше, чем требовалось, чтобы посадить министра юстиции России, который всего-навсего мылся в бане с девицами и который, по сравнению с молодым поэтом, выглядел просто монахом – отшельником.
Этим подлецам рассказали, что Пушкин жил с сестрами Вульф из соседнего Тригорского и развратил их как «сладострастная обезьяна» (так в тексте.В.Л.), он не брезговал и крепостными девками. Рассказы эти отдавали явной завистью, довольно полно совпадали с книжицей «Любовницы Пушкина», купленной любознательными экскурсантами в киоске непосредственно на станции.
Назад группа вернулась какой-то ячейкой движения за свержение культа Пушкина и реабилитации Дантеса. И они стали спрашивать, почему в стране десятки тысяч улиц, площадей и переулков носят имя Пушкина, но нет ни одной улочки имени Шекспира или Гомера. Что это? Шовинизм или бояться, что наш гений не выдержит сравнения с мировыми? А может, это проявление комплекса национальной неполноценности?
(Обратите внимание на глубину мысли и широту обобщений, не уступающих, пожалуй, и марусиным. Неужели на умы школьников так повлияли диспуты со Светланой Олеговной и экскурсии по пушкинским местам?)
Пока десятиклассники сравнивали отечественного гения с мировыми, грянул долгожданный юбилей. И в разгар торжества, вызвав невероятный переполох в мэрии и милиции, они умудрились подменить статую Пушкина в самом центре Козельска на памятник Дантесу, правда, на очень непродолжительный срок…
Такой вот забавный и остроумный рассказ, и принадлежит он не «распоясавшейся» Марусе Климовой и не «национал – большевику» Лимонову, а широко признанному автору девятитомного собрания сочинений Михаилу Веллеру.
Рассказ этот, напомню, — произведение художественное, и события в Козельске – фантазия писателя. Зато факты из биографии Пушкина – совершенно реальны, основаны на документах и воспоминаниях современников. Вот и попробуй нынче, при всеобщей доступности самой интимной информации, педагогически верно ответить на острые вопросы юных любителей поэзии!
* * *
Вспомним теперь об академике Д.Лихачеве. Когда Дмитрия Сергеевича, знаменитого литературоведа, крупнейшего специалиста по древней русской литературе, не стало, газеты сообщили, что последним чтением в его долгой и насыщенной событиями жизни оказались как раз книги Маруси Климовой. И это, по-видимому, ускорило его кончину.
Ну, что ж, пусть не буквально, но в это можно поверить: подобное чтение здоровья не прибавляет. А вот Пушкин остается великим поэтом, и лирике его, как хорошему вину, срока нет.
«The west east», Denver, U.S., 18.06-25.06.2007