Сергей Дубин
Л.-Ф. Селин. Из замка в замок. Пер. с франц., комментарии и примечания М. Климовой и В. Кондратовича. — СПб, «Евразия» (Ultima Thule), 1998, 440 с., тираж 4000 экз.
Селин всегда и везде проходил по ведомству нарушителей спокойствия — общественного ли, литературного; язык, правда, не поворачивается обозвать его enfant terrible — знаменитая фотография писателя, уставившегося в вечность почти по-борхесовски пустыми глазницами, делает бессмысленным всякое сравнение с ребячеством. Во Франции, сумевшей, похоже, в этот взор вглядеться и проникнуть сквозь обманчивую видимость, его книги со временем вошли если не в школьные, то в университетские программы и были изданы в знаменитой «Библиотеке Плеяды» — своего рода литературном Пантеоне, вход в который открыт не всем даже признанным классикам. В России же, напротив, Селина, не утруждая себя чтением его книг, клеймили как дешевого провокатора и ловко устроившегося конформиста: в разное время он был близок и красным, и коричневым, а облатки бунтарства-де выпекал из самого что ни на есть традиционного теста. В последнее время он и вовсе оказался у нас затянутым в предельно далекие от словесности материи, будучи вознесенным на волне моды на правый радикализм, которому пусть в жизни и симпатизировал, однако с творчеством за несколькими исключениями старался не мешать. Эти и подобные им суждения, броские и чисто внешние, но оттого разваливающиеся при первом же серьезном взгляде, легче всего дискредитируются самими текстами Селина, ускользающими от любой классификации и бескомпромиссным письмом больно жгущими любителей ярлыков.
«Из замка в замок» (1957) — первая часть так называемой «военной трилогии» Селина, представляющей собой вершину его творчества как в чисто хронологическом (последний роман «Ригодон» был издан во Франции уже после смерти писателя), так и во многих практических литературных смыслах. Отмолчавшись и переждав период травли, которой он был подвергнут на родине за коллаборационизм, расцвеченный откровенно расистскими и антисемитскими заявлениями военных лет, признавая, что «является объектом своего рода запрета в течение уже некоторого ряда лет», Селин выпускает эту книгу для того, чтобы взорвать плавное течение однобоких описаний второй мировой. Истина, по мнению Селина, если и существует, то редко бывает лишь черной или белой; помимо правды победителей есть и правда побежденных. Следует набраться мужества для того, чтобы надеть эти своего рода стереоскопические очки, одни лишь способные приблизить нас к пониманию истинной сути произошедший событий («Все, что я пишу!.. это вам не какие-нибудь россказни!.. тут у вас сомнений быть не должно — что да как? нет! как у меня написано!.. так все и было!..»).
То, что обыкновенно именуют содержанием, в случае с «Из замка в замок» укладывается буквально в пару фраз. В конце войны приближающиеся войска союзников вынудили Селина бежать — сначала в Германию, где вместе с тысячами таких же «коллабос» он жил в старинном замке Зигмаринген, а затем в Данию, где через некоторое время он все же был арестован и провел полтора года в тюрьме. Этот второй замок в отличие от первого, наполняющего собой страницы романа, лишь обозначает собой пространство книги — подобно возрожденческим новеллам-рамкам, образ датского склепа начинает книгу и, вырастая призраком надвигающегося возмездия, ее завершает. В романе практически ничего не происходит —реальные события дробятся и, словно бусинки с порвавшейся нитки, прыгая, разлетаются во все стороны книги-комнаты, а робкие наметки сюжета тонут в хаотическом потоке размышлений Селина. Собственно, эти размышления, неистребимая потребность высказаться, словно по-детски оставить последнее слово за собой, и составляют непосредственное содержание книги и ее непреходящую — почти полстолетия после первой публикации — ценность.
Дело в том, что Луи-Фердинанду Селину в принципе интересен лишь один персонаж — Луи-Фердинанд Селин: доводя до абсолюта позицию «может, я и не лучше других, но я не такой, как все» из «Исповеди» Руссо, он возводит на страницах своих книг вполне рукотворный храм самому себе. Однако, если в подобном архиэгоизме и проблескивают нарциссические нотки («на моем трупе не должно быть ни одной ссадины.. только следы от поцелуев!..»), он не имеет ничего общего ни с любованием своим совершенством, ни с копанием в своей же отвратительности (Лейрис или Жене). Селин просто проживает — или, точнее, переживает — свою жизнь на страницах своих же книг, выкрикивая то, на что не хватило сил в реальных обстоятельстввах, и вытаскивая на свет божий фигу там, где в жизни она таки осталась в кармане. Все действующие лица и перипетии — а событийная канва, как уже говорилось, предельно исторична — пропускаются через самую ценную и близкую автору призму, его собственное видение мира. Книга эта похожа на доверительную беседу или исповедь — за тем лишь исключением, что ее читатель как потенциальный собеседник не нужен Селину в принципе. Ее можно было бы сравнить и с бессвязными криками пьяницы, выплевывающего свое возмущение несправедливому устройству Вселенной миру в лицо, — за тем лишь исключением, что разум Слеина трезв и ясен, как мало у кого. Ему интересен только он сам, и тем вся книга интереснее стороннему читателю: ожидание читательской реакции никак не заложено в письмо, освобождающееся, таким образом, от ненужного кокетства и авто-цензуры («А будет ли это достаточно занимательно?») и сбрасывающее привычный биполярный хомут отношений автор/читатель. «Из замка в замок» — мастерский синтез таких однонаправленных и тем сильнее бьющих по восприятию публики техник, как «поток сознания», «прожитая» литература экзистенциализма и сюрреалистические эксперименты с жизненностью письма.
Очевидно, что функционировать такая антисобытийная и предельно субъективная литература может исключительно на уровне письма, дискурса. Без боязни навлечь упреки в громких фразах следует сказать, что письмо Селина — феномен, во многом определивший прозу всего столетия, и не только французскую. Письмо является средоточием, своего рода нервом «Из замка в замок». Автобиографическая проза — а все романы Селина в той или иной степени относятся к этому разряду — обыкновенно неспособна освободиться от всех условностей прозы «выдуманной», story; даже самая «правдивая» автобиография включает в себя частицу вымысла. При этом центр тяжести в таких книгах приходится в основном на сюжетный ряд, а их чтение подразумевает минимальный интерес к персоне автора. Селин же переворачивает акценты и, не желая быть рабом памяти и фактов, «стремится завязать с памятью обратные отношения, чтобы память стала «служанкой» стиля» (В. Ерофеев). Все устройство его книг подчинено письму — рваному, словно пульсирующему в унисон сбивкам больного сердца, надрывному и брызжущему слюной.
Селин, врач по образованию, не случайно упоминает на страницах книги свои и чужие болезни — пеллагра и рак словно разъедают само его письмо. В «Из замка в замок» Селин мастерски стилизует (хотя догадаться, что это именно мастерская стилизация, не так-то просто) разговорную речь с ее паузами, повторениями, обыкновенно избегаемыми «э-э» и «хмм:», смешками и натужным кашлем. Точка как знак препинания не встречается в тексте и после заключительного предложения, оборванного на полуслове категоричным КОНЕЦ автора-демиурга; фразы бурлят многоточиями и восклицательными знаками, иногда разделяющими даже подлежащее и сказуемое. Создается впечатлениее, что нам предлагают расшифровку магнитофонной ленты, на которой записан пациент психиатрической лечебницы (Клаус Манн: «Селин — злобный сумасшедший») — без купюр и сокращений, как есть. Однако впечатление спонтанности и даже некоторой небрежности обманчиво. В отличие от автоматического письма сюрреалистов, стремившихся «записывать мысли без малейшего контроля со стороны разума», Селин кропотливо вытачивает каждую фразу, переписывая целые страницы по нескольку раз, и если шедевры «Магнитных полей» Супо-Бретона могут иногда показаться застывшими отпечатками древних раковин и моллюсков во всей их неестественности и архаичности, текст Селина выглядит поразительно живым. Как в разгоряченном споре мы пропускаем мимо ушей оговорки и неточности, так же и читая «Из замка в замок», проскакиваешь через россыпь междометий и ономатопей, затянутый гипнотическим ритмом повествования.
Селин, однако — вернемся к его эгоизму, — выплескивает свое Я на страницы книги отнюдь не из большой любви к себе; к экстралитературными факторами «Из замка в замок» соотносится вообще очено общо — так, если бы не упоминания конкретных имен или политических партий и не знание новейшей истории, роман читался бы как предельно вневременное повествование. Его замысел куда более глобален и направлен на создание истинно современного романа, способного сохранить традиционное романное многоголосие и объемность, но отбросить осмеянные уже в начале века претензии романа на связность, правдоподобие или выражение каких-то идей (вот почему смешны потуги нынешних радикалов поднять его на щит). Очевидно, предпринимавшиеся до сих пор попытки в этом направлении Селина не удовлетворяли — о ругательных эпитетах, которыми он награждает Арагона или Сартра, можно писать целые диссертации, а книги восхищавшегося творчеством Селина Генри Миллера заслужили у того лишь эпитет «пустой болтовни». Проза Селина — как, возможно, и его идеи — ппредельно двойственна, опровергая этой амбивалентностью расхожие характеристики. Будучи предельно жизненными, то есть воссоздавая или трансформируя объективный материал, его романы подчеркнуто литературны и чужды всякой сиюминутности: письмо вытесняет и разъедает остатки реального мира, а мирской успех интересует Селина лишь в том плане, что позволил бы заплатить за свет или очередную порцию любимой морковки да позволил продолжать писать (именно так он сожалеет об ускользнувшей Нобелевской премии). При этом «Из замка в замок» — и остальные книги Селина — выступает как отрицание литературы как таковой, с ее сложившейся иерархией жанров, четким различием автор/герой, реальность/вымысел/правдоподобие, парадной плавностью письма и столь ценимым ранее идеологическим содержанием. Селин сознательно обрывает те последние концы классических веревок, за которые еще мог бы ухватиться тонущий читатель или критик: он снимает всякое подобие интриги, с самого начала объявляя, грубо говоря, чем все кончится (тюрьмой в Дании); заявленная идиллическая «.. обзорная экскурсия в глубь воспоминаний оборачивается босохоподобной толкотней образов и персонажей, а единственным положительным героем, в высшей насмешке над понятием героя как таковым, становится селиновский кот Бебер. Утверждение «Движение — все, цель — ничто» выступает девизом и всей жизненной авантюры Селина, и его литературного подвижничества: сторонящийся эпитетов, бегущий и друзей, и врагов, опровергающий свои собственные вчерашние убеждения, но лишь затем, чтобы выхолостить любые попытки положить себя на заранее заготовленную полку, Селин оставляют нам только свои книги — одна из которых (отметим, в переводе, мастерски оттеняющем достоинства оригинала) лежит сейчас передо мной.
«Ex Libris-НГ», февраль 1998