Дмитрий Попов
Франсуа Жибо
«Не всё так безоблачно»
Тверь, KOLONNA PUBLICATIONS / МИТИН ЖУРНАЛ, 2005, 240 с.
В этом издании КОЛОННЫ содержатся два романа адвоката Бокассы и биографа Селина: уже издававшийся в 1998 ЕВРАЗИЕЙ (серия «Ultima Thule») мизерным тиражом «Китайцам и собакам вход воспрещён» и относительно свежий «Не всё так безоблачно» (в интервью с Жибо в конце сборника название этого романа переводится как «За облаком облако»). «Китайцам и собакам вход воспрещён» — из тех произведений, структура и назначение которых постоянно ускользают от читателя: здесь — так, а вот здесь — эдак. Поэтому мы вынуждены прибегнуть к самому удобному способу, посредством которого можно раскусить такие «скользкие» произведения, а именно — к компаративистскому анализу.
Первые главы «Китайцам и собакам вход воспрещён» напоминают «Песни Мальдорора» — в несколько смягчённом и гораздо менее агрессивном варианте. Вот, например: «Я прекрасно себя чувствовал в болоте среди гусей и в канаве со свиньями. Я вполне мог питаться с ними из одной лоханки и ничем от них не отличаться. Без особенного труда я мог бы заставить себя сосать земляных червей и подносить к своим губам сырые половые тряпки, всё равно этого бы никто не заметил» (стр. 23), — сравните этот пассаж с началом четвёртой строфы четвёртой песни Мальдорора. И таких параллелей можно накопать предостаточно.
Когда же абстрактно-мизантропические разглагольствования автора сменяются более или менее внятным повествованием (автобиографическим и псевдоавтобиографическим), текст начинает напоминать «Исповедь маски» Юкио Мисимы, как если бы Мисима при её написании старался не разобраться в себе, а поиздеваться над читателями.
Потом, когда в жизнь главного героя входит война, рассказ практически полностью утрачивает свою притягательную абсурдность, от неё (абсурдности) остаётся если только что-то смутно кафкианское: словно Кафка пытается шутить, и у него это — надо же — получается. Патриотизм Жибо, проявляющийся в теме войны, если не убивает окончательно самобытную абсурдность текста, то изрядно калечит её. Читать становится даже и скучно. Вот-вот — из-за патриотизма. Впрочем, и патриотизм у Жибо не без издевки. Ехидный такой патриотизм.
Ещё больше этот патриотизм извиняет то, что его кульминацией оказывается самоубийство тёти главного героя после объявления капитуляции Франции: «Комната тёти Урсулы была в жутком состоянии, сама она лежала у кровати без головы в луже крови. Мне действительно показалось, что у неё не было головы, а осталось только что-то бесформенное с прилипшими волосами. Осколки её головы были повсюду, — на стенах, на потолке. На потолке они были видны хорошо, а на стенах среди цветочков на обоях их было разглядеть сложнее. Все окна были распахнуты, стёкла выбиты, а на слегка колыхавшихся в потоках жаркого воздуха занавесках виднелись пятна крови. Ружьё валялось рядом с телом: тётя упала навзничь сразу после выстрела. Ещё я запомнил её ботинки, они до сих пор стоят у меня перед глазами: один — справа, а другой — слева, как будто она специально расставила ноги, чтобы упасть всем телом вперёд. Тётя Урсула, лёжа на полу, казалась больше, чем она была в обычной жизни, выше ростом, и это отчётливо запечатлелось в моём мозгу на всю жизнь, я до сих пор помню её слипшиеся волосы и глядящие в разные стороны носки ботинок» (стр. 72).
Особенно восхитительно здесь замечание, что «на стенах среди цветочков на обоях их [осколки головы] было разглядеть сложнее».
После войны цельность текста снова теряется. Какое-то время Жибо тщательно расписывает свои мысли по «вопросу воспитания детей», стараясь оформить их в связное повествование, чем немного напоминает раздражённого, но обретшего чувство юмора Шопенгауэра. Потом и эта тема сходит на нет — остаток романа выглядит торопливым и несколько сумбурным изложением мыслей о «наболевшем». Здесь искать аналог среди писателей — одновременно бесполезное и плёвое дело. Мало ли кто наспех потрошит свою записную книжку.
«Китайцам и собакам вход воспрещён» можно использовать в качестве сборника инструкций по общению с внешним миром. Серьёзно. Но при этом нужно помнить, что Жибо издал её в шестьдесят пять лет, добившись «кое-чего» в этой жизни, потому он может позволить себе известную манию величия, равно как и почти полное презрение к окружающим. Впрочем, Изидор Дюкас, с которым мы сравнили Жибо в самом начале, написал свой панегирик мизантропии в двадцать два. Так он и умер в двадцать четыре. Написав перед смертью свои менее известные «Стихотворения», которые фактически ознаменовали отказ от «Песней» — а как бы он посмотрел на них в шестьдесят пять? (Справедливости ради упомянем литературную гипотезу, согласно которой «отступничество» Дюкаса — всего лишь хитрая маскировка.) Вообще, это сложный вопрос — во сколько лет легче стать мизантропом: в двадцать два или в шестьдесят пять? — но несомненно, что пронести мизантропию через все шестьдесят пять — это почти подвиг. Нравственный, духовный или какой там ещё.
Основное наставление Жибо очень простое. Даже банальное. Он постоянно подчёркивает, что «главным для нас [семьи] было во всём отличаться от других». Это, конечно, заслуга его отца (по правде говоря, «Китайцам и собакам вход воспрещён» — это вовсе не автобиография, точнее, «закос» под неё, это не что иное, как гимн своему отцу… или тому человеку, каким Жибо хотел бы видеть своего отца), который в свою очередь перенял эту идею у профессора не от мира сего Карамелоса: «главным для него было, чтобы его мысли отличались от того, что думают остальные, ибо он был убеждён, что ближе всех к истине находится тот, кто мыслит не так, как все» (стр. 45). Так вот, «во всё отличаться от других» — тоже опасное занятие. Для того, чтобы отличаться от других, нужно таким и быть, тогда тебе простительно (но только не «другими») такое поведение. А если ты на самом деле такой же, как все, то тогда стремление отличаться от других сделает из тебя клоуна. Для того же, чтобы доказать, что ты действительно отличаешься от других, иногда нужно дожить до шестидесяти пяти.
Советы Франсуа Жибо (точнее, его книжного отца) по воспитанию, образованию и физической подготовке детей, которыми напичкан роман, тоже можно взять на вооружение, даже не к детям (своим или чужим), а к самому себе, сколько бы вам лет ни было. Действительно гениальная мысль: «Живот и мозг были для него [книжного отца Жибо] чем-то вроде сообщающихся сосудов: наполненность одного сразу же вызывала опустошение другого» (стр. 96). Это, конечно, не значит, что сытый не способен «родить» ничего толкового, но, право, когда видишь на фотографии треснувшую харю того или иного «деятеля искусства», как-то не тянет узнать, что он пишет, рисует или снимает, и что у него вообще делается в голове.
При всей своей брутальности роман довольно целомудренен. Здесь нет никаких пошлостей, а те редкие обстоятельства, которые можно охарактеризовать как «пикантные», сводятся в итоге к «юмористическим», и вообще, сам по себе секс упоминается только один раз: «Что касается секса, то в этом отношении нам никто никаких препон не чинил. Впрочем, мы всё равно целыми днями пребывали в возбуждении. Если пить одну воду, то жира не появляется, зато член постоянно стоит. Избыток питания отрицательно влияет на потенцию» (стр. 100). Дальше, впрочем, старика Жибо тоже интересно послушать: «Позже я обнаружил, что многие вещи, которыми мне в детстве забивали голову, соответствовали истине. Бедняки плохо питаются, а размножаются, как тараканы. Проблему перенаселения можно решить, только начав кормить бедняков, пичкая их всевозможными деликатесами и принуждая есть сверх меры, дабы заставить их побольше времени проводить за столом и поменьше в кровати» (там же). Почти что законченная социально-экологическая программа.
Вообще, неполиткорректность нет-нет да и вырывается из-под пера писателя: «…Подобных уродцев следовало бы уничтожать прямо при рождении, дабы потом не мучиться и не ломать голову, как от них избавиться» (стр. 36), — узнали? Правильно, эвтаназия. Прекрасный повод обозвать Жибо фашистом. Да он вряд ли обидится (хотя сам считает себя либералом — стр. 226): «Любое высокоорганизованное общество, особенно демократическое — это джунгли. Ибо в джунглях царит порядок, не допускающий ни малейшей анархии. Хозяином там является самый сильный, тот, кто слабее, пожирает ещё более слабых, чем он сам, ну а полным идиотам остаётся есть траву» (стр. 50) — тоже, наверное, узнали. Социал-дарвинизм собственной персоной, столь популярный среди ультраправых. А пассаж Жибо про мёртвых победителей и мёртвых проигравших вообще напоминает манифест Редбёрда: «Что ж, побеждённые, вам следует пенять только на себя, надо было побеждать, тогда вы были бы на небесах, а другие — в сортире» (стр. 113).
Да что там «какие-то» фашизм и социал-дарвинизм. Цитируя книжного отца, Жибо покушается и на институт, гораздо более мощный и развитой, чем институт демократии: «…Бесспорно, пытаясь разделить Добро и Зло, то есть то, что разрешено и то, что запрещено, Он [Бог] культивирует нетерпимость» (стр. 106). Жибо — либерал в том смысле, что не чужд настоящей свободы (liberty), а вовсе не в привычном социально-политическом смысле этого понятия.
Фразы романа мы разделили на две категории. В первую входят цитаты, служащие штрихами к автопортрету, который Жибо, скрывая за наглостью стеснительность, набросал на страницах книги: «Короче говоря, сердце у меня каменное, но оно всё равно кровоточит, и объяснить этого я не могу» (стр. 15); «Вот эта тщетность человеческих усилий меня, в конце концов, и убьёт. Но подобный предательский выстрел в спину принёс бы мне только облегчение. Ибо тогда я мог бы хоть о чём-нибудь поплакать» (стр. 24); «Уже в детстве мне было легче общаться с Богом и мертвецами, чем с живыми» (стр. 28); «Я же так до сих пор и не понял, что мне делать с тем, что заложено в мой череп, и мысль об этом не даёт мне покоя, порой я начинаю сомневаться в необходимости своего появления на свет» (стр. 111); «Оборачиваясь назад, я вижу дорогу, по обе стороны которой расположены могилы близких мне людей. Собственных же следов на ней я не вижу, хотя ещё вчера шёл по ней. Вдали я замечаю какого-то мальчишку, который бежит, задыхаясь в пыли. Вид у него вполне довольный. Вероятно, это я» (стр. 74). Когда человек в шестьдесят пять лет говорит о себе такое, ему можно только позавидовать. По-доброму позавидовать.
Вторая категория — всё-таки советы. Пара-тройка экзистенциальных наставлений от преуспевшего в жизни — благодаря и вопреки своей (гламурной?) асоциальности — не помешает: «С крысами сойтись гораздо труднее, чем с людьми, но если тебе удалось завоевать расположение первых, то для разнообразия можно пообщаться и с последними» (стр. 30); «Тому, кто тяжелее, чем воздух, нелегко взлететь, а тому, кто находится в дерьме, не так просто ощутить аромат розы» (стр. 73); «Только заставив окружающих поверить в то, что ты полный идиот, можно найти себе место под солнцем; главное, чтобы они не догадывались, что в глубине души ты бы хотел положить бомбу под каждое из их кресел» (стр. 92); «…Дышать толком теперь уже никто не умеет. Точно так же, как и плавать. Все предпочитают копаться в дерьме, подобно петухам и свиньям» (стр. 103).
Второй роман Франсуа Жибо «Не всё так безоблачно» по сравнению с «Китайцам и собакам вход воспрещён» представляется чуть ли не вымученным и, однозначно, второстепенным. За небольшими стилистическими и сюжетными исключениями «Не всё так безоблачно» практически вторит «Китайцам и собакам вход воспрещён», особенно в начале и в конце, когда описываются соответственно детство Жерминаля и детство его сына Одилона.
Но только то, что раньше было свободной импровизацией, местами зашкаливающей до «автоматического письма», теперь стало целенаправленным выполнением строгой задачи. Живой юмор здесь перевоплотился в раздражённую критику, мальчишеское издевательство над человеческими глупостями стало бухгалтерским сортированием куч грязного белья, а неприятности жизни превратилось в потоки блевотины.
Лотреамоновской непринуждённости, которой сквозит «Китайцам и собакам вход воспрещён», здесь почти и не осталось. От «Прометея из жёлтого дома» здесь только постоянные намёки, реминисценции или просто обыгрывания названий произведений других авторов. А, ну и сами главы романа названы по именитым литературным произведениям. Вежливый плагиат — вот и весь Лотреамон.
О, да, разумеется, социальная критика в этом романе отменна — она всё так же метка и точна. Но, во-первых, мало ли в литературе критических романов, а во-вторых, всё это было бы замечательно, если бы перед этим, опять же, не было «Китайцам и собакам вход воспрещён». В аннотации Жибо назван в том числе «наконец, просто представителем парижского света» — для светских людей изрыгаемая Жибо критика, может, на что-то и открывает глаза, а так-то это всё известно очень давно.
Несмотря на то, что действия во втором романе Жибо больше, чем в первом, он скучнее. А сюжет, в общем-то, бредовый. Да и то, это не абсурд, а какое-то юродство. Причём не без пошлости. Пожалуй, пошлости здесь чересчур. Воззвав в очередной раз к компаративистскому анализу, заметим, что «Не всё так безоблачно» — это как если бы Берроуз вдруг захотел стать левым интеллектуалом, но у него это получилось бы с ужасным либеральным увлечением.
В общем, из этого романа мы выделим только три момента, показавшиеся нам действительно оригинальными. Это эпизод с изгнанием свиньи (стр. 204) — злая пародия в духе всё того же Лотреамона на психоаналитические сеансы. Второй момент — выражение «сумерки недочеловека» (стр. 214). И третий — фраза, обращённая к Жерминалю его врагом, командиром Идриссом: «С тобой я согласен заключить мир, но куда же я дену свою ненависть?» (стр. 183). Впрочем, знакомо всё звучит — хоть тресни.
Последнее наше замечание об издании касается примечаний к нему. Роман «Не всё так безоблачно» — как, кстати, и произведения Селина — требует массу комментариев и пояснений, а Маруся Климова объясняет лишь некоторые имена и понятия, запутывая тем самым дело ещё больше. Читателей, равных Климовой по багажу познаний в области французской литературы и истории, найдётся не так уж и много, и напрасно она считает, что «всякий культурный человек обязан это знать» (это не цитата, это наше строгое предположение), твёрдо решая не делать комментарий к тому или иному имени или событию. К Жибо, равно как и к Селину, тянутся не только «культурные люди» и не только специалисты по французской литературе. А чтобы понять все «приколы» Жибо, нужно вообще быть отъявленным французом — начитанным отъявленным французом. Поэтому в России нужно комментировать всё. Или ничего, чтобы мозги не пудрить. Вот именно, последнее лучше.
О ДОБРОМ И ВЕЧНОМ, 2006 г.