Ольга Серебряная
Мы «Новый мир» построим, – кричит группа подонков, ломясь в автомобиль с явным намерением ограбить хозяина и угнать машину
Подражательный отклик на статью Аллы Латыниной «– Ваши классики – уроды и кретины, – объясняет нам Маруся Климова» http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2005/4/lat9.html
В конце марта была в Москве.
В Москве многие сочувствовали, говорили, что обижаться не стоит, что, мол, чего еще ждать и т.д.
Признаться, я долго не понимала, о чем речь, потому что много, слишком даже много обстоятельств жизни петербургских интеллектуалов могут вызывать сочувствие в отзывчивых душах москвичей. Вот и метро у нас в полночь закрывается, и работать негде, и зарплаты низкие.
Но не в делах наших скорбных было дело. Мне, оказывается, сочувствовали по поводу «разгромной рецензии» Аллы Латыниной, опубликованной в четвертом номере «Нового мира». Рецензии на «Мою историю русской литературы» Маруси Климовой. Я, конечно, тут же поспешила отмежеваться, потому как я – не Маруся Климова, и «Ольга Серебряная» – это не очередной «разухабистый псевдоним» Татьяны Кондратович. К тому же свое мнение об этой замечательной книге я уже исчерпывающим образом изложила в рецензии, опубликованной на Топосе. На что мне тут же заметили, что и меня в новомирской рецензии поминают, так что обратить внимание не мешало бы.
Пришлось внимательно прочесть статью Аллы Латыниной. И тут я еще больше удивилась: и чего они все так сочувствовали? Рецензия-то – если, конечно, пропустить мимо ушей чисто женское обсуждение обложки «Моей истории» – положительная. О внешности Маруси Латынина пишет буквально следующее: «Такие лица бывают у ткачих, буфетчиц, продавщиц сельских магазинов, железнодорожниц в оранжевой униформе и прочих представительниц пролетариата». Но это она – кто ж не понимает? – высказала иронически, подражательно. В остальном же автор признается, что ей очень даже понравились отдельные эпизоды Марусиной книги: тургеневские юноши, спящий красавец Блок и неразделенная любовь Маяковского к Ленину охарактеризованы как «удачные парадоксы». Ну и прекрасно. Значит, с чувством юмора у Аллы Латыниной все в порядке. И это главное.
В общем, и в уме Алле Латыниной с первого прочтения тоже не откажешь, о чем свидетельствует следующее крайне тонкое замечание: «Особое качество текстов Маруси Климовой — неустойчивость смысла, когда любая интерпретация может быть оспорена». Замечание действительно довольно тонкое, если понимать его в том смысле, что тексты Маруси написаны не для того, чтобы чисто конкретно показать ее взвешенное мнение о сонме предшественников и коллег, а для того, чтобы найти форму для выражения особой эмоции – форму, посредством которой эта эмоция доносилась бы до читателя во всей ее интенсивности. Я намеренно пользуюсь здесь терминологией Селина (см. его «Интервью с профессором Y»), поскольку убеждена, что изначальные посылы Марусиной «Истории» и текстов Селина совпадают. И это свидетельствует не о вторичности Марусиной работы, а об устойчивости эмоции, над трансляцией которой трудился Селин и продолжает трудиться Маруся. Эмоции отторжения от современной культурной ситуации и, соответственно, от культурной истории в заданном современностью виде.
Вот только меня сразу насторожил тот факт, что верифицировать такое понимание цитированного замечания Аллы Латыниной мне не удалось: собственно, на нем абзац обрывается. «Не беда», – подумала я, потому как императив герменевтической вежливости, которому меня долго учили в университете, подсказывал мне на этом понимании и остановиться: при отсутствии доказательств следует руководствоваться презумпцией ума автора, а не гипотезами о его/ее глупости.
Однако уже в следующем абзаце речь зашла обо мне лично, и я насторожилась – что в этом мире дороже собственного я? Разве что истина. Так вот истина, утверждает Алла Латынина, состоит в том, что «щедрый “Топос” не жалеет места для дифирамбов собственному автору, демонстрируя новое понимание литературной этики, недоступное старым толстым журналам». Мне-то, в общем, казалось, что не дифирамбы автору я пела в своей статье о «Моей истории» http://www.topos.ru/article/2932, а пыталась выстроить форму «подражательной рецензии» (что и нашло свое отражение в подзаголовке) с тем, чтобы не сводить рецензию к пересказу текста, описанию стиля и череде оценочных суждений (все это заменялось критической имитацией текста), а дать место для более-менее философических рассуждений, к которым текст в целом меня подталкивал. Нелишне заметить, что за подобные формальные амбиции я сразу же получила массу критических замечаний от коллеги Андрея Аствацатурова http://www.topos.ru/article/2910, совершенно не разделяющего моей философической тяги прочь от текста. И хотя мне всегда приятно быть упомянутой в одной строке со звучной фамилией Андрея, объединять наши с ним рецензии под общим заголовком «дифирамбов» вообще-то неправомерно: и заголовок сути дела не отражает, и тексты – о разном. Но это все простительно: по ее собственному признанию, Алла Латынина даже произведения рецензируемого автора склонна читать только до половины – что уж тогда говорить о вторичной критической литературе.
Что меня задело больше – так это словосочетание «литературная этика». И вовсе не потому, что литература должна бы проходить по ведомству эстетики, а не этики (эту узость дисциплинарных различий русская литература преодолела до меня, в девятнадцатом веке), а потому что если этика вообще возможна, то возможна она только как общечеловеческий закон поведения. И литераторам не позволено и не запрещено ничего из того, что не позволено и не запрещено всем остальным смертным. Дальше я Канта пересказывать не буду, потому как надеюсь, что сочинения основоположника немецкой классической философии Алла Латынина все же дочитала в свое время до конца.
К тому же я прекрасно понимаю, что под «литературной этикой» она имела в виду набор условностей, которым будто бы следуют авторы толстых журналов, в отличие от вконец распоясавшихся сетевых писак. Только скажите мне, женщине молодой и неопытной, о каких условностях и поведенческих нормах вообще может идти речь в отношении толстых журналов? Есть ли в литературной истории советского периода хоть что-нибудь, чего бы толстые журналы себе уже не позволили? Не знаю, как Алле Латыниной, а мне в школе рассказывали и про кочетовский «Октябрь», и про предельно политкорректный «Наш современник», и про прозу генерального секретаря ЦК КПСС в «Новом мире». Я знаю, что сын за отца не отвечает, и что никто из сегодняшних сотрудников «Октября» не разделяет позиций его печально знаменитого бывшего главреда. Но какой смысл имеет тогда собирательное выражение «толстые журналы»? Что создает их «этическую идентичность», если все то, что они на протяжении своей истории сотворили, в расчет не принимается?
Кому как, а мне ничего, кроме двукратной корректорской правки и сохранившегося с советских времен библиотечного распространения, в голову не приходит. Только это не этика и даже не этикет – это всего лишь счастливый пережиток системы государственного финансирования издательской деятельности. И вместо ностальгирования по былому величию и утверждения никогда не существовавшей «этики старых толстых журналов» неплохо было бы каждому отвечать лично за себя и называть вещи своими именами. Ведь в этом, кажется, состоял этический урок так называемой великой русской литературы.
Не менее красноречиво о твердости морально-этических устоев критиков и авторов «толстых» журналов свидетельствует и то, что Алла Латынина не постеснялась подвергнуть сомнению достоинство марусиных переводов Селина, сославшись при этом на мнение некоего Солоуха, высказанное им пару лет назад на страницах РЖ http://www.russ.ru/krug/20030529_sol.html. В частности, в качестве единственного примера неточностей в марусином переводе он почему-то поставил рядом с ее текстом цитату из французского оригинала, абсолютно никакого отношения к этому оригиналу не имеющую, то есть заранее передернутую и подтасованную. В своем ответе на статью Солоуха Маруся Климова тогда указала на этот грубый «шулерский» прием. http://www.russ.ru/krug/20030602_mk.html Однако ответ Маруси на критику Солоуха Алле Латыниной почему-то показался чересчур «занудным», тогда как методы ведения полемики Солоухом, по всей видимости, представляются ей в высшей степени этичными и полностью соответствующими славным традициям «толстых журналов».
И теперь немного о русской литературе. Когда я читала «Мою историю», мне казалось совершенно естественным, что Маруся избрала в качестве материала именно ее, а не, скажем, политическую историю России или ее, России, сегодняшнее плачевное состояние. Памфлетный разбор русской классики просто показался мне честным ходом: если уж и имеет смысл подвергать что-то пристрастному анализу и осмеянию – так это труды своих коллег. В конце концов, именно единство ремесла оправдывает то, что Маруся столь свободно обращается со своими персонажами: трудно быть хорошим физиком, не критикуя или не опровергая достижений своих великих предшественников. Точно так же невозможно быть писателем, тупо почитая труды классиков. В любой писательской затее то, что автор «ни откуда не взял», гораздо важнее того, чему он научился у традиции. Что сразу же делает бессмысленным любое поклонение авторитетам в рамках ремесла и просто обязывает писателя смеяться над своими предшественниками.
Поэтому мне удивительно было наблюдать повсеместную реитерацию следующей реакции на «Мою историю»: нельзя же вот так все святое скопом посылать к чертям. Реакцию, блестяще подтверждающую диагноз Маруси о несколько маразматическом состоянии «читающей публики». Ну в самом деле, когда на протяжении трехсот пятидесяти страниц автор критикует само понятие святости, довольно тупо в качестве реакции обижаться за все святое. Так начинаешь понимать селиновские повторы и Марусино многословие. Приходится все тщательно разъяснять. Так что тупо повторю сама себя: «тексты Маруси написаны не для того, чтобы чисто конкретно показать ее взвешенное мнение о сонме предшественников и коллег, а для того, чтобы найти форму для выражения особой эмоции – форму, посредством которой эта эмоция доносилась бы до читателя во всей ее интенсивности».
Ну неужели это так трудно усвоить? Ни о какой «новой концепции истории русской литературы» в книге речь не идет. Тем более что и старой-то что-то не слишком заметно. Разве что она сводится к утверждению, что «желтую кофту полагается годам к двадцати пяти снимать». И кто, интересно, так положил? Не иначе как эфемерная «этика старых толстых журналов».
И тут мне пришла в голову совершенно ошеломительная мысль: и все же она существует, эта этика, отсутствие которой я только что убедительно продемонстрировала. В своей статье Алла Латынина вспоминает, как отреагировал «один известный писатель» на валявшийся в редакции ЛГ номер «Дантеса»: «полистав журнал, он коротко осведомился: “Где бы тут помыть руки?”« Вот вам и этика: руки должны быть чистыми, голова – по возможности холодной, а сердце – горячим.
Ничего не скажешь, продуктивная получилась у меня поездка в Москву. И хоть я так и не разобралась, позитивная у Аллы Латыниной рецензия или негативная, зато с этикой мне все стало ясно. За что моя ей искренняя благодарность. Вот только не знаю, присоединятся ли к ней остальные члены «группы подонков», с которыми автор статьи в «Новом мире» сравнивает Марусю и положительно отозвавшихся на ее книгу рецензентов.
ТОПОС
21/04/05
http://www.topos.ru/article/3498