Александр Гезенцвей
(Читаю Марусю Климову, «Мою историю русской литературы»)
1. Маруся — моя давняя слабость, начиная с «Голубой Крови». Ее лирическая героиня мне знакома, внятна, симпатична; взятая в качестве пробного тела, она верно прочерчивает ту действительность, с которой я знаком, и — по индукции — внушает доверие к той действительности, с которой не знаком. Дурашливый материализм и нетребовательное ни к себе, ни к другим разьебайство сходит за лиризм; ее мир — мир таких вот Маугли, вскормленных волками, однако сохранивших искаженное, но человеческое. Даже щемящее что-то было в Марусе и ее приятелях.
2. Ободренная общей любовью к своему лирическому герою, и, может быть к себе самой, она принялась за амбициозный труд: Пройтись по известным местам литературных кладбищ, присесть у каждой могилки и опростаться, наговорить что в голову придет — все в той же манере короленковского дитя подземелья, которого пустили в гостиные. Пустили, но лица не отмыли, и не дали пожить рядом с высоким и умным. И это дитя пошло по этажам, примеривая видимое-слышимое к своему опыту, состоящему из визга крыс, чада кухни, драк подвыпивших нищих, тоскливого воя гармошки.
Я знать не знаю, что составляет опыт Татьяны Кондратович. Я говорю о ее маске. Насколько она наросла — не мое дело. Я даже не собираюсь ловить ее на непоследовательности (ни ее, ни маску): В «Моей истории» ее главная лента-рулетка, которой она обмеривает трупы литераторов, это соотвествие жизни и писания. Ее дело не прикладывать свою сатиру к себе — так никакой сатиры не хватит.
3. Проходит некоторое время, прежде чем понимаешь, что ничем, кроме озорства, этот труд быть не может. Такой вот относительно редкий тип комедии — на литературной основе. Не так уж много я знаю таковых: Хармсовы «Пушкин-Гоголь-Лев Толстой», некоторые рассказы Вуди Аллена, по крайней мере один, о том, как машина времени переносила колледжского профессора из Бруклина к Мадам Бовари. Что-то не припомнить ничего больше (практически цитата из «Моей истории»). В принципе мне это интересно. Озорство! (Чуть не забыл В.Сорокина и Б.Акунина — тоже литературные комики в своем роде).
Доказательства. Они несложные. Все зарисовки основаны на энергичных и безапелляционных суждениях, причем мотивировка каждого суждения сведена к чему либо наименее основательному: детскому впечатлению под влиянием мимолетного настроения; порхнувшей мимо эмоции, навеянной случайной встречей, состоянием желудка итд. Наиболее ненавистными персонажами отечественной литературы Маруся назначает Салтыкова-Щедрина, Лескова, Хлебникова, Платонова, Пушкина. Самым банальным чувством, изображение которого сильнее всего роняет поэта, или прозаика — Маруся особенно не старается отделить одних от других — это любовь мужчины к женщине. Единственными похвальными чувствами, которые выгодно отличают, скажем, Лермонтова от современников и потомков, это злоба, презрение к людям, тоска. Эти чувства роднят людей с тиграми, крокодилами, волками. Это хорошо, это здорово.
Итак, это комедия, гиньоль. Писатели, на чьи алтари мы привычно возлагали цветы — получают подзатыльники и оплеухи. (Сама Маруся то и дело отвлекается от раздачи оплеух Салтыковым-Белым, чтобы зажечь свечку Жене-Селину-Бодлеру). Самые наши любимые оказались олигофренами, или дегенератами. Я не в шоке. Я в курсе, что карнавал этого требует. Но хочется, чтобы было ярко. Хочется таланта. При вельможах всегда был шут, который снижал градус раболепия, напоминал, что какой бы высоты не был трон, на нем сидит всего лишь человек. Но его грубость должна была быть грациозной; его идиотизм должен был быть изяшным. В известном смысле придворный дурак обязан быть умнее своего господина. Маруся пошла другим путем, она господски груба. Она расправляется с писателями недрожащей рукой А.Жданова.
Она олицетворяет гегемона! Но вот это какой-то странный анахронизм. Она не тупого нового русского изображает, а тупого старого пролетария (выучившегося пиздеть о Соросе, Сорбонне, итд). Это в моем мозгу пока не укладывается.
И опять-таки странная двойственность: С одной стороны уровень суждений впору уборщице, рассказывающей о деятельности академического института, где она делает влажную уборку. С другой стороны, беспрестанно упоминаются Батай и Витгенштейн, Гонкуровская премия, постмодерн (кокетливо называемый послемодерном), неоднократно поминается университетский диплом, сожженый «чтобы достать родителей». И вообще, все время обраниваются имена и фамилии, важные, неважные, всякие. Это делает вещь хроникой, мемуаром. Зачем? надо для скандальности. А зачем еще.
Но может это маркетинговый ход? Я знаю, что коммерческий расчет людей, придумавших серию «Один день из жизни…» (какой-нибудь страны) был прост. На каждой из ста фотографии изображен реальный человек, прекрасно знавший, что он вошел в книжку (с каждого обязательно взималась подпись). Можно было быть уверенным, что эта книжка будет куплена им и еще десятком его родственников и знакомых. Умножаем, — получаем беспроигрышную лотерею. Наверное и Маруся рассчитала, что друзья и родственники каждого Генки Баранова (Барана), Раи (Эвы), итд итп, купят по экземпляру, вот тираж и разойдется.
4. К сожалению, это малоталантливо. У Маруси слишком маленький регистр, ей не выдержать нескольких часов на эстраде. Ее стиль, состоящий в повторении анекдотов из детства в Шепетовке, пубертатности в спецшколе, зрелости в застойном Лениграде, тусовании в Париже, перестает смешить довольно скоро. А что же остается? Назойливое повторение того, что «Я помню чудное мгновение» плохо, а «Горные вершины спят во тьме ночной» хорошо. Она то и дело отваживается на лирические отступления «вообще» — о славе, о литературном поприще, о критике, о поклонниках. То-есть, она разевает рот для того, чтобы взять высокую чистую ноту, а получается все равно одно простецкое горловое пение. Низы частушки и верхи частушки.
Но может быть это такой сильный ход: Она выводит свою маску, чтобы вызвать отвращение к ней, чтобы от противного доказать красоту и величие того, что маска отрицает? Это тонкий момент. Роман В.Кочетова «Чего же ты хочешь» вполне мог быть пародией, фигой в кармане. «Малая земля» — готовая пародия. Почему же они не считаются таковыми? Дело в том, что пародист должен обнаруживать свои намерения: Все является пародией самого себя. Если пародия не обнаруживается, значит это всерьез. Козьма Прутков то и дело доводит свою мудрость до абсурда. «Еще раз скажу, никто не обнимет необьятного». Примерно столько же раз Маруся расправляется с «Я помню чудное мгновенье». А Пушкину противопоставляется и приводится в пример — Дантес. Считать ли это указанием на литературную игру? Воля ваша.
5. Изредка маска обнаруживает слабость к тому или иному литератору. Ни с того ни с сего — к Фету (главная мотивировка: Он сек своих крепостных), к Северянину (о нем мало исследований), Лермонтову (злобный одиночка). Легкий поклон в сторону Блока, после чего привычное разглядывание изьянов телосложения; какие-то невнятные откровения про Апухтина, — может это и есть указание на масочность. «Посмотрите, какие длинные чулки. А вот тут они уже кончаются..»
6. Зощенко пустил свою маску в жизнь, чтобы показать совковую новь. Что показывает марусина маска, какую новь? Новую совковую, а какую же еще. Один из относительно блестящих пассажей, — откровение о куче новых издательств на «А». А почему? — чтобы стоять в начале рекламных проспектов. Отличается ли сама Маруся скромностью, нестяжательством, или сама лезет в начало рекламных проспектов. Лезет. О, йес! Вульгарный популизм и стилистика анекдот.ру говорят сами за себя. Другие известные маски — пошляки, мещане, карьеристы, но не идиоты. Маруся — идиот. Ее суждения — суждения идиота. И вот на этом я начинаю подозревать, что маска приросла. Если выглядит как гавно, пахнет как гавно, то чем еще это может быть? «Ста днями Содома»?
7. Я не могу понять реакцию критики. Вернее, я с нее хуею. У меня впечатление, что в России никогда ничего не поменяется: Новое поколение всегда будет выкорчевывать то, что посеяло предыдущее, будет гадить в церквях итд; а само будет возводить на пустырях свои малоталантливые хрущебы, землянки, дачки из ворованных креозотовых шпал. И пыжиться, надувать щеки, открывать, закрывать, возводить, низводить. Тьфу. Селин, Бодлер, Жан Жене — кумиры, примеры для подражания. Эх Маруся, Маруся. Дать бы тебе снова резиновым шлангом по голове. Наверное стоит смеяться над нашим бездумным поклонением Пушкину ли, Хлебникову ли. Но стоит ли бороться с культом, загаживая алтари, срывая кресты с луковиц? Что-то уж больно традиционно.
Да нет, напрасно я соблазняюсь. Конечно это игра, хохма. Просто несмешная. Что-то на уровне трудов Владика Мамышева-Монро (при всей любви). Два титана отечественного Ренессанса: Он да Маруся.
(16 февраля 2005 г. http://www.livejournal.com/users/sguez/457396.html)
Медленное чтение — Маруся же.
Потенциальное удовольствие от чтения Маруси состоит в том, что она сервирует сырое там, где обычно подают вареное.
В культурной журналистике (критике и интервью) сырого почти никогда не бывает, оттого людоедское чавканье Маруси сперва воспринимается как сладкая музыка. И в общем все логично и просто. Почему сыроедению Маруси так ненавистен Пушкин? Потому что он даже не блюдо, а плита, на которой готовят. Мы практически все получаем испеченым на нем. Почему она так настаивает на величии Северянина? Потому-де, что о нем мало критики — его еще не отварили. Почему на каждые десять предложений, в одном упоминается Селин? Во-первых потому что он и сам сыроватый, а во-вторых, еще мало блюд из него. Не нашлось еще, к счастью, парочки Дуня-Учитель, чтобы изжарить его в фильме-сковородке. Не совсем понятна мне ненависть ее к Хлебникову с Платоновым — на мой вкус они вполне кровавые; то ли она, как медведь, или рак, питается слегка тухлым, а они для нее слишком свежие, то ли она считает их все-таки угодившими в суп к обывателю, хоть и не по своей воле, примерно, как мухи.
Черт бы с ними с луковками и крестами, смешно, конечно, что я принял Марусю за какую-то прямо нарождающуюся Фурцеву. Хотя я бы не стал ее подпускать к президиумам. Есть в ней все-таки что-то от маленького вегетарианца, сначала рисовавшего открытки, а потом начавшего есть человечину.
Что меня интригует, так вот это: органична ли скука этого растянутого пира, или это целиком Марусина заслуга? Я в принципе знаком с сыроедением; надо сказать, что вкусовая палитра довольно ограничена. Ее нужно обогащать готовкой, соусами, приправами, вином. Может быть литературное людоедство тоже обладает внутренним лимитом. Примерно, как музыкальный примитивизм. Насколько хорош Филипп Гласс в качестве приправы к динамичному кино, настолько же он скучен в полномерной опере. Сначала очень понравилось, что Лесков и Гончаров «похожи на жирных баб», но когда и Алексей Толстой, и Гребенщиков и неизвестный парижский эмигрант, и практически каждый оказывается «жирным», становится как-то не по себе. Так же скучно становится на корриде к пятому быку, а впереди еще и шестой. И поневоле начинаешь мечтать, хоть бы повезло быку, забодал бы он матадора.
Ну, вот как бы забодать Марусю? Надо подумать.
Да нет, не бодать ее надо. Надо ее отварить, сделать это легче легкого. Только стоит ли, может оставить сырой, зачем куклу ломать?
(17 февраля 2005 года http://www.livejournal.com/users/sguez/457747.html)
Медленное чтение — прощальное слово
Под конец чтения произошли два микрособытия. Я встретил в поезде знакомого, типичного представителя технической интеллигенции, который вырвал у меня из рук марусину книжку и стал ее листать, вычитывая куски и квохча над иллюстрациями. Второе, в жж-ленте я наткнулся на огромный кусок своего первого отзыва, который привела сама Маруся, убрав некоторые куски, и назвав эту суперцитату из меня моей же фразой: «Идиотизм должен быть изящным».
Знакомый, как подобает технической интеллигенции, разбирается в искусстве, ходит в филармонию; в первую нашу встречу выяснилось, что его любимый композитор — Албан Берг, автор «Войцека»; еще он конечно читает новинки; в последнюю встречу в поезде он так же вырвал у меня из рук Гаспарова, или Руднева, уже не помню. Листая Марусю, он приговаривал: «Ишь ты, интересно, а это кто? ага, и Хлебникова не любит, а помнишь был такой термин ‘дегенеративное искусство’ про еврейских художников в Германии? а Платонова.. не может быть, а его-то за что, интересно, интересно». В принципе очень даже лестный для Маруси интерес. Я даже приготовился не давать ему книжку почитать, тем более, что он совершенно правильно угадал, как я ее достал. Потом он неожиданно пустился в уверения меня в том, что Пушкин величайший русский поэт — он прочел об этом в одном американском журнале, в этой же статье написано было, что прозаик он был далеко не такой силы. Зато величайшим прозаиком оказался Лермонтов, написавший первый психологический роман по-русски. И при некой мысленной вспышке молнии я увидел этого человека с мучнистым столетним лицом, потухшими глазами и ужасным запахом изо рта, который говорил бесконечно мертвые слова о вещах, которые ему уже поздно понимать в некотором наиболее вероятном значении слова «понимать».
Прочтя свой отзыв, превращенный в цитату, я сам почувствовал себя идиотом, вернее, обывателем. Еще во время писания своего раннего впечатления, я чувствовал какую-то странную неправоту. Я думал, что пишу как пенсионер пишет в ЖЭК, возмущенный словом «хуй» на стенке лифта. Во всем этом — чисто по-марусиному — непросто разобраться (в голове тоже бегают маленькие гномики в красных колпачках); ведь хуй в лифте отнюдь не предел мечтаний, когда отправляешься в собес за пенсией; а если подумать, то как еще высказать экзистенциональную тоску, которую пенсионеру уже поздно чувствовать, а вот анонимный автор лифтового хуя должен чувствовать особенно сильно, ведь не пройдет и одной жизни, как ему предстоит превратиться в этого пенсионера, да еще неизвестно, будет ли пенсия, илки только хуй в лифте.
Таким образом, я столкнулся с двумя людьми — обывателями -, которых дразнит Маруся в своей «Истории» — предсказателем полимеров из поезда и собой, и остался недоволен. Марусин идиотизм показался мне органичнее и симпатичнее. Упоминание ‘Дегенеративного искусства’ не прошло, конечно, даром. Подумав, я нашел, что «Моя история» после некоторой усушки станет похожа на цитатник Мао. Не читал «Mein kampf», но подозреваю, что и с нею было бы сходство. Не так давно у меня было прозрение, что фашизм — это молодежный феномен, некоторая вспышка сексуальной агрессии в борьбе против держателей самок, попавших в таковые культурным способом. Опять-таки, фашизм я склонен понимать, как движение за сырое в царстве вареного. Что в моих глазах сближает М с фашизмом, обьясняет ее симпатии к Ленину, Маяковскому, прославление зла, воспевание моря — стихии, совершенно неподвластной культуре, наоболее сырой из всех. Все это ни хорошо, ни плохо, это я пробую окончательно ее позиционировать.
Я ничего нового не открываю, просто подытоживаю. Помнится, что главный вопрос оставался о скуке; и о том, стоит ли искать у М талант; ну и конечно, надо ли идиотизму быть изящным. Сказав, что Маруся — это театр одного актера, я вспомнил, что у актеров большим испытанием считается, когда во время представления на сцену вылезает кошка. Потому что она, не играя, переигрывает актеров. М безусловно такая кошка (гуляющая сама по себе). И мои сомнения вызваны тем, что во-первых она конечно переигрывает актеров (Пушкина-Толстого-Достоевского), с другой стороны, ну кто пойдет в театр смотреть на какую-то кошку?
В последних главах, которые я прочел с оживившимся интересом, М снова возвращается к теме пустоты, и это мне показалось уже совсем интересным и даже подозрительно нетупым. Я и сам всегда говорил, что музыка — это то, что между нотами (невольно повторив то ли Баланчина, то ли Марту Грэхем, которые сказали что-то подобное про танец); так же можно сказать, что главная мечта литератора, — это каким-то образом развязаться со словами, с буквочками, как неоднократно шутили знакомые филологи. Поэтому на свой тупой манер М трогает за живое: Как быть литератором, ощущая язык как обузу? Куда не посмотришь, всяк пытается справиться с этим по-своему: один придумывает свой самодельный язык, другой вводит ограничения на употребление в своих писаниях разных средств. Маруся предлагает «идиотизировать» язык: Каждому сословию и цеху пользоваться своим жаргоном. Более того, она пользуется наиболее примитивным языком, поливая из под волос. Впечатление, что она не перечитывает и не переписывает то, что пишет. Так поступает стандартный блогописец, и, признаю, чтение «Моей истории» напоминает мне чтение многих дневников ЖЖ, с самого начала до самого конца. Такое вот кошачье актерство. Я всегда говорил, что это чтение стало для меня гораздо удовлетворительнее стандартно-литературного.
Более того, в последних главах она почти перестает заниматься литературными личностями и переходит на любимую себя. И это становится так же интересно, как ее прошлая проза. То, как тема литературы продолжается, кажется нормальным. Наверное потому что зрелище необоснованной и неуравновешенной ничем другим агрессии уступает место смеси любви (к себе — к ней, в силу уже сложившейся у меня слабости, нетрудно примкнуть) и ненависти (к обывателю — к этой примкнуть еще легче).
Осталось два невыясненных вопроса — талант (изящество идиотизма) и беспрецедентность марусиного труда. Первое пока останется в работе. Для второго, как я сказал, прецеденты — цитатник Мао, сталинские статьи в Правде о Булгакове, ждановские постановления о Зощенко, Ахматовой, итд. По сравнению с ними М проигрывает в судьбоносности, но, оставаясь на том же уровне идиотизма, выигрывает в занимательности.
Вобщем, интересная книжка. И Марусю я не разлюбил; жалко, что не придется с ней потусоваться.
(19 февраля 2005 года http://www.livejournal.com/users/sguez/458006.html)