Сергей Малашенок
Луи-Фердинанд Селин
Л-Ф Селина я полюбил читать. Полюбил и самого рассказчика, особенно в поздних вещах. В переводе госпожи и господина Кондратович. О качестве перевода не сужу, меня оно вполне устраивает, во всяком случае – этот странный переход, медленный от мрака – все же к свету (ужасно звучит, ну и ладно) – и снова во тьму. Парень-рассказчик этот, он, оказывается, замечательный парень: жестокий, беспощадный, то, се – это на поверхности. Главное – никаких предрассудков! Его влияние на Сартра как на стилиста в прозе и на других, почти всех (но не всех) последующих литераторов – тоже поверхность.
После прозы Селина вот какое остается видение. Рассказ, текст – как ни назови – кажется серой рябью волн-слов, которую разрезает черный силуэт перископа – «Я» рассказчика. Или слова – это черная волнистая поверхность из людских голов огромной толпы, поверх которой плывет одинокий белый флаг – «Я» рассказчика.
И вот еще что: Шекспир, или точнее, Гамлет – Селин. Такой маршрут, если иметь в виду смыслы. Гамлет был не случаен, он был физической закономерностью конца эпохи. И Селин был не случаен, и он был физической закономерностью конца эпохи.
В «Из замка в замок» Селин (иногда, кажется, намеренно) просто запараллелен с Гамлетом, это сообщающиеся сосуды, даже чисто внешне. Замок, правда в Германии, но о Дании – то и дело всплывают воспоминания. О Дании – тюрьме.
Гамлет постоянно жалуется, но проявляет стойкость духа, и Селин постоянно жалуется, но проявляет стойкость духа. Гамлет разоблачает, И Селин разоблачает. Гамлет безумствует, и Селин безумствует. Гамлет рассуждает о самоубийстве, и Селин рассуждает о самоубийстве, и так же останавливается на констатации отсутствия решимости, впрочем, без всякого сожаления. Потому что, хотя бы как врач, знает: кроме «снов» и страха того, что после, существует еще и загадочная мощь того, что до.
С этой Смертью, и с этой Жизнью все не так-то просто. Все не так просто. И это правда.
Как и Гамлета, Смерть постоянно сопровождает Селина, она их alter ego, или что-то в этом роде. После Селина, после его Харона читаешь детский лепет о Смерти у других, у себя самого со странным чувством присутствия на утреннике в детском саду. Камю – детские ясли. Бодрийар – детский сад . Сартр, однако, – это несколько особый случай. Не потому ли Селин-Харон неустанно лупит его чудовищным веслом по «башке»? Сартр переводит «художественность» своих текстов в квазиматематику. В таблицу умножения с человеческим лицом, и весло Харона каждый раз свистит мимо.
Но вернемся к Гамлету, или к Селину как Гамлету. Там есть большая разница. Селин никого не убивает. Никогда.
Так что, если переписать Гамлета по-селиновски, то получилось бы вот что. Селиновский Гамлет тоже никого не убивает, не блажит под психа, и не морализирует в диалогах и монологах. Он ведет себя адекватно, но большую часть времени пишет у себя в нумере соответствующую литературу – постлитературу. А потом зачитывает написанное на сборищах обитателей Эльсинора.
И выясняется, что Клавдий – убийца, любимая мамаша – дрянь, Офелия – сумасшедшее растение, Полоний – свинья, Лаэрт – ублюдок, Розенкранц и Гильденстерн – суки, и т.д. и т.д..
Разумеется такого Гамлета-писателя вяжут и везут в Англию на казнь, но он не убивает своих друзей-сук, а по дороге как-нибудь бежит, линяет, и оказывается в Норвегии, где Фортинбранс и сажает его до выяснения обстоятельств в лагерь для перемещенных лиц, а сам идет войной на Данию, в ходе которой все и гибнут. И Клавдий, и Гертруда, и Офелия, и Полоний, и Лаэрт, и Розенкранц (но Гильденстерн случайно спасается), и т.д. и т.п..
После чего селиновского Гамлета и выпускают наружу, – лети ласточка. Он возвращается в Эльсинор и приступает к своим обычным занятиям. Пишет всё то же. Клавдий – убийца, Полоний – дерьмо, Лаэрт – идиот, Офелия… все-таки дура. Насчет мамаши, впрочем, более ничего не говорится. Да и не в том дело, кто более, а кто менее «крут», или ничтожен перед лицом (если можно так выразиться) соблазнов и испытаний, бесов и ангелов. Всё, ведь, не так просто. И, возможно, жестокость Селина-писателя это жестокость и безыллюзорность самой жизни, и предписанная нам свыше странная любовь-ненависть к ней.
Он жалуется, и проклинает, и хохочет, и машет веслом Харона, но в тексте. Мда, только в тексте. И никого не убивает. И никогда ничего не просчитывает наперед. Только все пишет о Смерти.
Покуда Смерть не приходит к нему. И они удаляются вместе в черноту.
И один из них навсегда.
ТОПОС
05/09/2007
http://www.topos.ru/article/5758