Андрей Левкин
Маруся Климова. Белокурые бестии: Роман. — СПб: Изд-во «Сети» («е» там не «е», а «ять»), 2001
Kлимова, она простая — просто пишет, излагая истории про жизнь: меняя имена, перевирая, поди, обстоятельства, додумывая, а то и просто их сочиняя. То ли специально перевирает, то ли так и запомнила. Типа девичьи сплетни, а в результате — 350 страниц весьма мелкого шрифта.
Все, конечно, не так уж просто, но если и сложнее, то совсем немного: человек — лежит ли он, стоит ли, едет в метро, кушает ли пиво — воображает себя примерно в таком же месте, но в куда более блистательных обстоятельствах. И сам он лучше: он активен, бодр, он производит дискурс, который крутится вокруг него. Тупее позиции для письма не бывает. Но и она может быть рассмотрена в деталях.
Это как бы рецидив детских мечтаний, разве что с меньшим удалением от обстоятельств жизни. Что свидетельствует примерно о том, что как автор, так и его пишущая деталь с ходом времени начинают сходиться к некой взаимной истине по поводу совместного существования. Жизнь, то есть, сложилась — разумеется, не письмо. Как получилось, так и склеилось. То есть наоборот: как склеилось, так и будет.
Наверное, это именно то, чего хотел сам автор. Что до его пишущей части, то она уже в предисловии поименована прямо и конкретно: «alter ego автора». Чума… Впрочем, всех этих историй (в книге) много, они разрозненные и их же надо было как-то склеить. То есть у «альтер эги» была хотя бы физическая работа. Но далее по тексту выяснится, что того, кто пишет тексты Климовой, зовут все же не alter ego, а сложнее — ББМ. То есть: «Белокурая Бестия Маруся». Так это называть и будем: ББМ — тот, кто пишет тексты М.Климовой.
Ну и как все это — столь обширное — склеено? Представим себе, что функционирование некоего физического лица определяется неким постоянным голодом — в отношении некой субстанции, которая находится в разных вещах, событиях, фактах и пр. Предполагается причем не кайф — что-то более насущное. Постоянные поиски (неосознанные, конечно) этой субстанции вполне определяют ориентацию ББМ. Она, то есть, как мент, обшаривает все подряд в поисках этого вещества. Иногда оно находится в пьянке, иногда в дебоше, или просто в чашке кофе до того и сигарете после. Или в возвышенных рассуждениях. А то и просто в том, что писать ей очень приятно.
Соответственно, ББМ как честная хавалка выбирает-собирает те зоны, в которых такое вещество быть ощущено. И ощущения, эти крошки некоего любимого ею вещества, начинают всасываться в предложения, как вода в дырочки. Но это вещество будоражит только ее. Не всех, по крайней мере.
Очевидно, что ББМ косвенно производит мемуарное, поддельное то есть, восстановление прошлого, и, надо полагать, хорошо описывает пространство, в котором ему, ББМу, было бы в кайф существовать. Из всех рассмотренных ранее случаев этот (пятый) демонстрирует пространство, наиболее комфортное для самого агента письма (голем типа стал личностью, как Шариков). Притом что разница между автором и его пишущей составляющей тут минимальна, так что ходить туда-сюда можно без проблем. Разве что сам автор (как физическое лицо) будет иногда путаться — где именно он, а где это он уже в образе? Случай в быту распространенный.
Вообще, случай Климовой очень удобен, чтобы не заниматься специально еще и мемуарами — где, как легко понять, происходит решительно та же история по части выдумывания жизни: если не ее факты, то промежутки между фактами явно нарушены. Например, там всегда отсутствует какая-то тяжелая невидимая составляющая жизни (усталость, например), которая делала все то, что изложено в мемуарах внятно, невнятным в прошедшей действительности.
Нет, мемуарами все же следует заняться — есть отличия. Там, например, должны всегда вылезать бывшие ценности покидаемой жизни, в данной версии они очевидно неуместны. Здесь же вдобавок не очень понятна и степень участия автора во всем том, о чем написано.
Ну, Климова отправляет писать кого-то ну совсем почти себя — то ли чтобы запомниться в веках с ахматовским профилем, то ли чтобы пережить все это еще разик и — правильнее. Вот, большое пространство слов и обстоятельств, вымышленное поверх имеющегося, но вполне обиходное, с теми же улицами и т.п. Но какая проблема с развлечениями такого сорта: как автор начал писать, уехал в ту местность, так никого знакомых в там не найдет. Поговорить не с кем, тоска… Я сомневаюсь даже в том, что подобным письмом развязываются проблемы, которые волнуют саму МК, наяву. Например, легче ли ей стало в отношениях с издателем, поименованным в тексте как Блумберг, да и вообще — отнесся ли он как-либо к тому, что по нему так страдали?
Но вот именно здесь возникает нюанс страшной силы. Потому что пространство, в котором живут интересной жизнью Климова и ее ББМ, оно делится, разделяется с другими, вот в чем его прелесть. И нет тут никакой тайны, потому что именно это пространство и есть «Метафизика Петербурга», созданная групповыми усилиями жителей данного места за около 300 лет. И это хорошо, что возник повод о нем поговорить.
Петербуржцы потому что (вспомните их тексты) с рождения (литературного) всегда находятся в двух фазах — натуральной и записанной. Они встречаются друг с другом и наяву, и в текстах (по себе знаю — опишешь, скажем, К. — косвенно, не срисовывая с него ничего, просто рядом случился, а он потом тебя, столь же снятый образ пропишет). Причем без никаких локальных взаимных штучек (договоренностей, подмигиваний). Потому что это совершенно в правилах петербургской прозы — употреблять друг друга в контексте, разомкнутом относительно любой ситуации. Выгоды такой литературной жизни велики.
Во-первых, такая тут игра. Во-вторых, халява: легче организовать, уложить материал, потому что пространство всегда под рукой: зря, что ли, его строили? Зачем делать свое пространство (особенно если не получается), когда можно просто как бы открыть дверь и зайти туда, выйти на тамошний Невский (никакой другой город России не имеет столь точного топографического эквивалента в худ. книгах). Ну а там — жить себе, уж как и с кем получится сочинить. Это интересная история, вот хотя бы чудовищно распространенные в СПб всяческие путеводители и городские описания. Они в совокупности как бы и пробивают город в Небесный Петербург — то есть тот реален, раз уж есть куда им пробиваться. Тут и Бармалеевой улицы хватит, чтобы понять, как это там бывает и что там на свете первично.
Соответственно, все (как правило — совершенно не нужные) упоминания городских реалий в тексте ББМ никак не мотивируются, их особенности никак не расписываются, да и не нужны вовсе: «…перед этим ей пришлось долго им объяснять, где находится Владимирская площадь, рядом с которой находится этот клуб, и как туда Родион Петрович и Венечка должны добираться от Технологического института, где они жили», — им-то она объяснила, но вовсе не читателю. Это опять же халява по части описать героев эпизода, потому что не знают, как добраться от Техлоножки до Владимирской, только придурки. Опять же — милая городская особенность, лишний раз доказывающая, что город СПб довлеет мозгу всех его жителей.
В общем, упоминания улиц, углов, магазинов, точек («Набережная Грибанала», «Букинист» на Литейном и т.п.) служат именно средством легкого перехода в то пространство, где существует не реальная Маруся Климова, а горожанин Небесного Пишущего Петербурга по имени Белокурая Бестия Маруся.
Ну а от этой стопроцентной твердыни Метафизического Петербурга идет агрессия (в хорошем, разумеется, смысле) в сопредельные области (в смысле административно-территориальном):
«Раньше его Маруся знала только по некоторым статьям, которые он публиковал в этой московской газете, больше всего ей запомнилась одна из них, где Торопыгин проводил аналогию между Борисом Березовским и Парисом, в качестве Елены Прекрасной выступала дочь Ельцина, Татьяна, информационная война олигархов напоминала ему Троянскую войну, а следователь Волков, который вел тогда дело «Аэрофлота» и Березовского, сравнивался, соответственно, с археологом Шлиманом…»
То есть петербургский плацдарм имеется, а древние греки нам помогут вместить в сочинение и Березовского, и Шлимана, и информационные войны, и хера лысого в милицейской шинельке на Микроклимате. Разумеется, связь между пространствами — вот судьбоносный вопрос. Тут можно сказать так, что по мере накопления гражданских свобод разница между ними становилась все меньше: вспомним г-на Б.Г.: «Небо становится ближе. С каждым днем». Это решительно петербургское наблюдение, притом — конкретно приделанное ко времени накануне 90-х, и было оно такое от того, что на топкие брега и выползали свободы, отчего метафизичность стала липнуть к почве. Добром, кажется, это не закончилось, но это уж дело вкуса. Небо — ниже, люди — проще: кому-то — ништяк.
Это было эпическое отступление. Так вот, в результате сближения городов метафизического и того, что на карте, в Питере весьма утеряны границы между сном и явью: в лучших традициях петербургской метафизической легенды. Ну а в Петербурге Небесном и Метафизическом можно, очевидно, выставить себя таким, каким хочешь быть в Небесном и Метафизическом Петербурге.
Разница же состоит в скорости восприятия: в Верхнем городе отсутствует хотя бы инерция жизни, откуда — тяжелое существование в быту. Зато эти два до бесконечности взаимно отражающих друг друга города обеспечивают любимое развлечение горожан: производство всяческих «телег» и проч. сочинительств. Но вопрос теоретический — если есть два таких пространства, то — переходят ли кайфы из одного в другое и обратно? То есть пересекаются ли они по этим кайфам? Смыслы-то — безусловно: так туда-сюда и елозят, пока их не заюзают.
Тут же и читательские разницы: если вы тоже понимаете в этом метапишущем питерском пространстве, то чтение будет для вас приятным, как и всякое, в котором речь идет об этом же месте (тех же путеводителей, например). Тут вопрос опять судьбоносный: что есть инициация, после которой туда можешь входить? Уже и не вспомнить, но вот с желанием перейти в пространство письма она не связана, что-то другое. Но там, конечно, возникает и какой-то почти халявный вариант для пишущих — инициироваться в Небесном
Петербурге, ну а там тексты польются листами. По всей видимости, можно начать просто сразу с текстов.
Ну вот, это, собственно, удалось вернуться к Климовой. Проблема в том, что если это волшебное место только лишь употреблять, то оно истончается, иссякает. И, похоже, ощущается оно теперь уже почти только лишь ходящими там, где оно было, ленинградцами: фантомно…
Русский Журнал, 29 Марта 2001
http://old.russ.ru/krug/20010329a.html