АЛЕКСАНДР ГАВРИЛОВ
Маруся Климова. Домик в Буа-Коломб. — СПб, «Митин журнал», 1998, 185 стр.
— Дедушка, а где у Петербурга что?
— Сердце Петербурга пускай будет тоже в храме. Хочешь в Спасе-на-Крови, хочешь в Исаакии Далматском. А мозг тогда пускай будет в Петропавловке, за крепким лбом покатых ее стен. А печень — в Смольном институте, откуда бегут белые кровяные смолянки и красные кровяные тельца матросов. А душа — в Кунсткамере.
У других городов — Кунстхалле, где картинки и статуи. У него — камера, где уродцы в спирту и шаманские бубны. Не сбежишь из камеры, надо жить. Оттого у других — Kunst, а у нашего — Kunstleben, Lebenkunst.
Попал в камеру Гоголь, Николай Васильевич — слетела вмиг вся малороссийская веселость. Раньше и черт был свой брат, нынче свой брат глядит чертом. И чиновник черт, и начальник черт. И в портрете черт, и в газете черт. И в носу у себя — экое уродство. Хвать его, и в банку со спиртом. Не верьте этому Невскому проспекту:
Впрочем, это он с непривычки. Ежели прямо в камере родиться, так обвыкнешь раньше, чем заговоришь. Вот у Вагинова — что ни роман, то самые будни: ходят монстры дружка к дружке, стучат вежливенько в стеклянные дверцы, филофствуют, отхлебывают у кого какого спирту: «У вас голландский?» — «Да, нас еще Петр Алексеич лично ввозил!» Иной монстр попадется не без литературного дара, начнет что-нибудь любовное, а выйдет все равно бестиарий.
Ежели воздухом надышаться, к душе приобщиться, то можно и про другое любое место написать петербургскую повесть. Или даже роман. Маруся Климова, например, написала про подпарижье. Правда, весьма русифицированное — в маленьком домике настоящего француза Пьера в пригороде Буа-Коломб все время живут какие-то русские: то русская невеста Галя с дочерью Юлей, то сама Маруся, то Дима, то Денис, то Костя. Они ходят в гости к Кате или к Трофимовой или к русским художникам на улице Жюльетт Додю. Там тоже живут временные люди — приживалы и содержанты: Агаша, Володя, Боря. Жизнь нелегка.
У русских во Франции множество проблем: нечего есть и не во что одеваться. Денис пытался попрошайничать, а Дима объявил себя гомосексуалистом из России и сидел с таким плакатом на соборе Нотр-Дам. Косте нелегко быть мессией, хотя и «не напрасно он днями напролет изучал труды русских философов: Флоренского, Бердяева, Булгакова». У Наташи Коршуновой не идут дела по скупке произведений русских художников, поэтому закуска на приеме в их честь частично с помойки.
«Галя рассказала Марусе, что Пьер решил написать книгу о жителях России. Он считал, что это самые свободные люди в мире, потому что, как и он сам, они не стесняются рыться на помойке.
Во Франции Пьер чувствовал себя изгоем. Он даже нарисовал большую картину, на которой рускя девушка в цветастом сарафане заглядывала в помойный бак. Картина называлась «Россиянка» — по аналогии с «Таитянкой» Гогена».
Однажды вечером Маруся встретила Вадика с Денисом: «Они мирно сидели на каменных столбиках напротив помойки и ели вкусные крендельки с маком и сахаром и слоеное печенье с изюмом, которое только что нашли в помойном бачке, они угостили и Марусю.»
Конечно, незачем ехать в Париж, чтобы там общаться только с русскими. Иноземцы вплетают свою яркую ниточку в бутовое рядно: Пьер, например, или Принц Гарри, богач из Латинской Америки, что обжег задницу Кокошиной свечой, вставленной при единственном интимном свидании.
И конечно, незачем ехать в Париж, чтобы там умереть. Надобно возвращаться, проезжая сквозь Бельгию в опломбированном купе, словно Ленин. Возвращаться вновь на свою полку, с которой вроде бы никуда и не уходил. Так в гофмановском «Золотом горшке» кучка студиозусов весело вышагивала вдоль по мосту, находясь в то же время на столе архивариуса Линдхорста под стеклянным колпаком. Возвращаться на длинную писательскую полку, где Марусе отведено место вполне почетное: от Хармса вправо, от Вагинова влево.
«ЭКС ЛИБРИС» (ПРИЛОЖЕНИЕ К «НГ»), 8.10.1998