Пресса

ПАВЕЛ СОБОЛЕВ

Пьер Гийота в ответ на обращенные к нему упреки в потворстве будто бы пропитавшей его книги мизогинии и в перенаселении своих текстов человеческими особями мужского пола (якобы в ущерб представленности в них хомосапиенсных самок) в последние годы стал советовать внимательней изучать его новые произведения, ибо, по его логике, если поступать так, то нетрудно будет удостовериться в том, что он не пишет картин вселенных с нарушенным гендерным паритетом. Гийота стал призывать обратить внимание на то, что в последних его сочинениях шлюх женского пола даже больше, чем шлюх-мужчин, а кроме того, у всех присутствующих в этих текстах мальчиков обязательно есть вагины. Не стоит считать, что мальчики с вагиной – это обязательно должны быть такие мифологического происхождения персонажи, которые могли показаться подходящими Пьеру Гийота для, допустим, создания очередного монументального полотна, изображающего всепоглощающий анус мира. Поскольку в мальчике с вагиной демонизма куда меньше, чем, к примеру, в циклопе или даже карлике. На самом деле, в период развития человеческого зародыша в месте хвостового отростка в небольшой постепенно увеличивающейся щели, которая позже соединяется с мочевым пузырем и кишечником, присутствуют два небольших округлых тела, которые должны преобразоваться у мужчины в пещеристое тело члена, а у женщины – в клитор и малые срамные губы. Эти две небольшие выпуклости соединяются сверху, а их остающиеся свободными нижние края образуют небольшой желобок, который у женщины остается неизменным, а у мужчин трансформируется в отдельный канал и представляет собой уретру. Если же у самцов свободные края этой щели или же желоба не срастаются, то формирование половых органов происходит с патологией; вот именно в таком случае, описываемом медицинским термином гипоспадиас, и возникают мальчики с вагиной. По крайней мере, такие пояснения дал доктор Э.Гужон в своей статье в «Журнале анатомии и физиологии мужчины» за 1869-ый год по факту проведенного им годом ранее вскрытия трупа покончившего с собой в Париже служащего управления железных дорог Абеля Барбена (урожденного как Аделаида Эркюлин Барбен, известного также, как Алексина Б.).

Эту статью один из крупнейших французских философов ХХ века Мишель Фуко расположил подле других медицинских отчетов, касающихся того же случая, и издал их в 1978-ом году под одной обложкой вместе с автобиографическими записями самого самоубийцы (содержащими подробные описания его эмоциональных состояний, совпадавших с наиболее значимыми вехами растянувшегося на долгие годы процесса его гендерного перерождения), намереваясь открыть этими «Воспоминаниями гермафродита» задуманную им серию «Параллельные миры». В 2006-ом году эта книга, вобравшая в себя — помимо предсмертных мемуаров и научных отчетов — и связанные с жизнью и смертью Абеля Барбена юридические документы и газетные публикации, а также комментарии самого Фуко, вышла в свет на русском языке в переводе Маруси Климовой в конгруэнтном оригинальному объеме.

Мишель Фуко предупреждал читателей этой книги о том, что намеревался в будущем поместить историю Абеля-Алексины в контекст подобных ей случаев, известных медицине, начиная с XVI века, и, таким вот образом, посвятить гермафродитам целую часть «Истории сексуальности» — многотомного труда, ставшего последним и незавершенным «научно-популярным проектом» в жизни Фуко, скончавшегося в 1984-ом году от СПИДа. Между тем очевидно, что даже в рамках такого замысленного грандиозного исследования феномена гермафродитизма в историческом аспекте помянутые медицинские отчеты имеют куда более существенную значимость, чем воспоминания человека, сначала живое тело которого, а затем и труп стали предметом серьезнейших и даже во многом первооткрывательских научных изысканий. И вовсе не только потому, что сухость научных терминов вызывает с расстояния более чем в век большее в плане достоверности к себе доверие, чем сентиментальность исповедальной тетради; просто записки Алексины Б., что называется, недостаточно специфичны для того, чтобы считать их монологом прежде всего несчастного гермафродита, а не просто несчастного человека. Недостаточно в том смысле, что чтобы оказаться в столь угнетенном состоянии духа, в каковом пребывал Абель Барбен в непосредственно предшествовавшие его самоубийству месяцы, вовсе не обязательно было переживать такую уникальную драму, как вынужденную смену своего гендерного статуса. Прежде, чем Абель Барбен убил себя угарным газом, его медленно убивали нищета, неуверенность в завтрашнем дне, осознание собственной неконкурентоспособности на рынке труда; для прорвы людей эти резоны оказались вполне самоубийственными, и у подавляющего большинства из них все эти печальные жизненные обстоятельства возникли отнюдь не в результате проблем с половой самоидентификацией. Собственно, лишь одну из мук, выпавших на долю Алексины Б. (называющую себя в своей рукописи Камиллой) можно было объяснить исключительно гермафродитизмом; речь идет о ставших регулярно досаждать ей в районе 20-летия сильных болях в паху. Дело в том, что расположенные по обе стороны продолговатой щели, проходившей от лобковой выпуклости к анусу, большие срамные губы Камиллы вовсе ими не являлись; сильно выдававшиеся вперед и обильно покрытые волосами, они были на самом деле двумя половинами разделенной надвое мошонки. Однако тестикула была развита значительно слабее, чем у нормального мужчины, и была чрезвычайно чувствительна к сильному сжатию. Именно запоздалое прохождение тестикулы через паховое кольцо, по предположению как осматривавших Камиллу врачей, так и препараторов трупа Камилла, и вызывало резкие болезненные ощущения. Зато у Камиллы никогда не случалось менструаций, так что природа отмерила ей одни страдания, избавив от других. В общем, стоит сойтись на том, что считать гермафродитизм единственным или даже главным побудительным мотивом к суициду Абеля Барбена (если считать его записи строго автобиографическими) было бы в высшей степени неверно.

Аделаида Эркюлин Б. родилась в маленьком французском городке Л.; по достижению ею семилетнего возраста она (после смерти отца и обнаружившейся неспособности матери самостоятельно растить дочь) была определена в местный приют для военных и гражданских лиц. Спустя некоторое время она была переведена в монастырь урсулинок, где ей надлежало – благодаря живейшей заботе принявших участие в судьбе ее несчастной семьи людей – принять первое причастие и получить приличное образование. Принятая в монастырь на правах пансионерки Камилла быстро добилась в учебе успехов, которые немало удивили как наставниц этого богоугодного заведения, так и других воспитанниц. Еще в приюте Камилла взяла за обыкновение покрывать жаркими поцелуями лица наиболее приветливых к ней сестер, а уж в монастыре такой вот фактуры ее чувственность нашла еще большее количество адресатов. Камилла стала регулярно подстерегать начальницу монастыря, бросаться к матушке навстречу, подставлять свои ланиты под поцелуй и в сладостной неге сжимать ее в объятиях. Что касается воспитанниц, то Камилла, щедрая на ласку практически к каждой из своих товарок, особенно близко сблизилась с дочерью придворного королевского советника. Особое удовольствие Камилла стала находить в том, чтобы, обнявшись с подругой, прогуливаться по длинным аллеям среди розовых кустов. Нарушало монастырскую идиллию лишь то обстоятельство, что Камилла и ее подруга спали в разных дортуарах; поэтому Камилла завела себе привычку совершать перед сном набеги в келью, где почивала ее обожаемая подруга, и целовать ее на ночь. Пойманная с поличным, Камилла, однако, не понесла соответствовавшего подобной провинности сурового наказания, так как своей ласковостью и усердием в учебе добилась столь мощного и столь тотального к себе расположения, что мысль о том, что ее можно за что-то покарать, претила решительно всем в монастыре.

Благополучно пережив в этом монастыре день первого причастия, к 15 годам Камилла прибыла в город Б., в котором к тому моменту обосновалась ее мать, получившая кров в почтенном семействе и ставшая хозяйке в этом доме не столько прислугой, сколько наперсницей. Камилле было предложено остаться в этом доме и прислуживать младшей дочери хозяйки; став камеристкой восемнадцатилетней девушки, Камилла получила в одну из своих обязанностей чрезвычайно для нее приятную – одевать девушку при пробуждении; также Камилле вменялось в обязанность вести переписку ее деда, тяжело больного главы фамилии, и читать ему газеты.

К 17 годам противоестественность в физическом развитии Камиллы стала совершенно очевидной, однако никакого беспокойства у нее не вызывала. Иными словами, у нее так ни разу и не случилось месячных, несмотря на попытки семейного врача их стимулировать; в итоге врач принял решение прекратить свое вмешательство, перепоручив лечение времени. Тем временем юной хозяйке Камиллы исполнилось 20 лет, она вышла замуж и после этого необходимость в услугах Камиллы как камеристки пропала; тогда кюре местного прихода посоветовал Камилле заняться преподавательством. Престарелый же благодетель матери Камиллы и ее самое порекомендовал Камилле не медля поступить в Педагогический институт, чтобы закончить его через два года и получить диплом. Успешно выдержав вступительные экзамены, Камилла оказалась зачисленной в это заведение, находившееся под покровительством монашек.
Там Камилле пришлось спать вместе с другими пансионерками в дортуаре на пятьдесят человек, что привело ее в сильное смятение, поскольку достигнув 17-летия Камилла не приобрела ни округлых форм, ни легкой походки, зато у нее потихоньку начали расти усы. Однако природная доброта Камиллы в очередной раз позволила ей так расположить к себе компаньонок, что никому из них и в голову не пришло подначивать Камиллу на предмет некоторой ее маскулинности. Напротив; Камилла, как это у нее водилось, быстро сошлась со всеми воспитанницами, а с одной установила особые и предельно близкие отношения. На уроках, сидя подле своей новой подруги, Камилла не могла удержаться и принималась с интервалами в несколько минут целовать ее то в лоб, то в губы, так что наставнице приходилось то и дело рассаживать девушек. Перед отходом ко сну Камилла проползала расстояние в десять торцев кроватей, чтобы жарко и влажно обменяться поцелуями с подругой и пожелать ей покойной ночи; и в этом случае приязнь, что вызывала Камилла у учительниц, ночевавших в очередь вместе с воспитанницами, побуждала их смотреть сквозь пальцы и на такие вольности.

Особенно же привязалась там к Камилле начальница Педагогического института, дочь отважного генерала и искусного дипломата, и эта привязанность оказалась взаимной. Однажды ночью в сильную грозу Камилла столь сильно испугалась раскатов грома и вспышек молний, что неодетой выскочила из постели и помчалась искать защиты у самой могущественной, как ей казалось, под этим кровом женщины. Сначала Камилла прижалась головой к груди начальницы, прикрытой лишь ночной рубашкой, а потом прижала ее руку к своим губам, и та не противилась столь невоздержанным прикосновениям.

И там Камилла проявляла поразительные прилежание и смекалку, и по прошествии двух лет обучения среди всех соискательниц профсвидетельства Камилла заняла по результатам экзаменов первое место. Располагая превосходной рекомендацией, Камилла получила в конторе учебного округа предложение занять должность помощницы учительницы в пользовавшемся чрезвычайно высокой репутацией пансионе, которую по достижении 21-летия Камилла могла в соответствии с законом сменить на собственно учительский пост. Камилла списалась с управлявшей пансионом мадам А. и получила заверение в том, что она будет принята в пансионе с распростертыми объятиями.

В действительности же мадам А. только формально заведовала пансионом, так как после замужества у нее не оставалось для этого свободного времени, и полномочия по управлению были поделены между матерью и младшей сестрой (средней в семье) мадам А. — мадам П. и Сарой П. Мадам П. занималась администрированием, в то время как на Саре было обучение примерно восьмидесяти воспитанниц: именно в помощь Саре и должна была прибыть в пансион Камилла.

При знакомстве с этими двумя достойными дамами Камилла сразу же услышала от старшей из них, что она будет счастлива, если Камилла и ее средняя дочь возлюбят друг друга как сестры. Уставшую с дороги Камиллу Сара проводила до спальни и там ее поцеловала, чем чрезвычайно расположила к себе Камиллу. Вскоре Камилла стала испытывать к Саре пылкую нежность и стала этой восемнадцатилетней девушке наперсницей.

Довольно быстро Камилла приступила к исполнению своих педагогических обязанностей; совершив молитву и уложив воспитанниц после напряженного учебного дня, Сара и Камилла укладывались сами; лишь тонкая перегородка разделяла их кровати. По прошествии незначительного количества времени Камилла и Сара достигли безмолвного согласия в том, что Камилла будет раздевать Сару на ночь. При этом Саре ничего не дозволялось делать самой: даже самостоятельно выдернутая из волос Сарой шпилька глубоко расстраивала Камиллу. Уложив Сару в постель, Камилла осыпала ее лицо поцелуями и шла в свою кровать лишь после нескольких часов бдения у ложа подруги. Сон Камиллы был прерывист, и каждый раз просыпаясь, она совершала новый набег к кровати Сары, чтоб прижаться к ее лицу горячими губами.
Спустя несколько месяцев Камилла все так же безмолвно добилась права на совершение и утреннего туалета Сары. Начинала она его с того, что ласкала сарины вьющиеся локоны и приникала при этом к груди Сары губами, что заставляло Сару заливаться краской стыда. В одно из таких утр Камилла немало смутила Сару словами о том, что завидует тому, кому суждено будет взять Сару в жены.
Как раз тогда Камиллу и стали мучать по ночам боли в паху. Под этим предлогом она попросила Сару разделять на ночь с ней ложе, обосновывая свою просьбу тем, что близость тела Сары произведет на страдающее тело Камиллы исцелительный эффект. И однажды Камилла решила как можно плотнее соединиться своим особенно страдавшим участком плоти с обладавшей самыми целебными свойствами зоной тела Сары, и в этот самый момент – несмотря на крайне скромный (в сравнении со среднестатическим мужчиной) наружный генитальный инструментарий Камиллы — любовь Камиллы и Сары перешла с благословленного матерью Сары сестринского на качественно новый уровень.

Эти упражнения Камилла и Сара практиковали на протяжении немногим менее чем года; практиковали к обоюдному удовольствию, хотя и стыдились на каждое утро посмотреть в глаза матушки Сары мадам П., которая и думать не думала о том, что ее любимая дочь и ее дражайшая подруга вступили в предосудительный союз. Обладая натурой чрезвычайно набожной, Камилла посчитала своим долгом рассказать о своем грехе духовному отцу. Однако тамошний исповедник остался глух к раскаянию Камиллы и вместо слов умиротворения обрушил на нее оскорбления. Тем временем мадам П. настойчиво попросила Камиллу не так пылко и не так часто, как та взяла в привычку, целовать на людях Сару, чтобы не волновать воспитанниц. Сару же все более и более увлекали ее отношения с Камиллой и она даже начала игриво обращаться к Камилле и называть ее, используя грамматическую категорию мужского рода.
Учебный год завершился и Камилле надлежало уехать на каникулы к матери. При мысли о разлуке девушки едва не лишались разума, однако им пришлось подчиниться воле обстоятельств; чтобы смягчить горечь расставания, они условились писать друг другу во время каникул каждую неделю. Во время каникул Камилла не только посетила дом своих благодетелей, где продолжала жить ее мать, но и съездила в монастырь, в котором оказалась после приюта. Там она набралась смелости и снова исповедалась – на этот раз миссионеру, который совершал молитвы в часовне монастыря.

Этот миссионер отнесся к рассказу Камиллы со всей чуткостью и взял время на то, чтобы обдумать, какой совет можно дать Камилле. Спустя два дня он сказал Камилле, что ей следовало бы обозначаться в обществе только как мужчиной, но поскольку добиться этого можно было бы только ценой больших скандалов, добрый аббат посоветовал Камилле уйти от мира и обратиться к религии, но при этом не признаваться никому в своей тайне, потому что иначе никто не принял бы ее в женский монастырь. Камилла горячо поблагодарила благородного аббата за такой совет, но ему не последовала, поскольку не чувствовала в себе готовности к монашеской жизни и совершенно была не способна отказаться от новой встречи с Сарой.

Камилле удалось под вполне миловидным предлогом вернуться в пансион до истечения каникул, и к счастью их встречи с Сарой примешался ужас страха разоблачения. Он подогревался тем, что Сара стала панически бояться забеременеть; вскрытие трупа Абеля Барбена позднее показало, что эти страхи были напрасными, так как оно подтвердило, что строение его половых органов позволяло ему выступать во время полового акта и в качестве мужчины, и в качестве женщины, но при этом в обоих вариантах он оставался стерильным. Между тем мадам А. решила переехать в соседний департамент, и поэтому пансион стал нуждаться в новом официальном руководителе. Камилла по-прежнему еще не достигла совершеннолетия и поэтому не могла принять на себя руководство учреждением, но мадам П. так сильно хотела видеть в этой роли Камиллу, что она испросила у инспектора учебного округа разрешения для Камиллы на высокий пост в порядке исключения. Все устроилось самым наилучшим образом, однако в этот момент у Камиллы снова возобновились боли в области паха – на этот раз настолько острые, что Камилла уступила настояниям Сары и согласилась показаться врачу.

Мадам П. пригласила по просьбе Сары осмотреть Камиллу доктора Т. Доктора в ходе осмотра охватило столь сильное волнение, что он потерял дар речи и стал стонать громче Камиллы, особенно в тот момент, когда он с изумленнейшим видом стал ощупывать Камиллу в нижней части живота. Ставшая свидетельницей этой сцены мадам П. сжалилась над мучениями Камиллы и велела врачу прекратить осмотр, потребовав от него объяснений. Позднее за обедом Мадам П. выглядела серьезней чем обычно, и сообщила Камилле, что лекарства, которые прописал доктор, будут Камилле доставлены, но сам доктор больше к Камилле не придет, поскольку Мадам П. этого не хочет. Тогда впервые Камилле показалось, что Мадам П. вплотную приблизилась к разгадке ее тайны, но предпочла не поверить собственным смелым предположениям, чтобы не ставить под угрозу вещи, которыми она более всего дорожила – репутацию своей семьи и репутацию своего пансиона.

Вскоре после этого Камилла только укрепилась в соответствующих ощущениях, поскольку Саре удалось выведать у матери, что доктор посоветовал ей поскорее удалить Камиллу из своего дома. Мадам П. предпочла же убедить себя в том, что и Камилла находится в полнейшем неведении относительно своего положения. Подобная позиция как бы позволяла ей сохранять веру в добропорядочность помыслов Камиллы, а прицепом – и в целомудренность натуры своей дочери.

Затем случилось так, что Камилла стала практически беспрестанно чувствовать уже общее недомогание, которое сопровождалось интенсивным потоотделением. Мадам П. даже стала самолично готовить целебный напиток для Камиллы и очень переживала по поводу того, что Камилла может забыть выпить его на ночь. В связи с этим Сара отважно объявила матери о том, что она будет отныне спать только в одной постели с Камиллой, чтобы всегда было кому напомнить ей принять лекарство. Мадам П. решительно воспротивилась этому и, прибегнув даже к угрозам, запретила Саре делить с Камииллой ложе, однако Сара ее не послушала, и хотя Мадам П. было прекрасно известно о непослушании дочери, она не сочла нужным настоять на своем. Номинально подчинившись воле матери, Сара ложилась вечером в свою кровать, однако через некоторое время либо она перебегала в кровать Камиллы, либо Камилла стремглав устремлялась в постель Сары.

Прошло еще некоторое количество времени, и младшая сестра Сары родила дочку. Сара сразу же прониклась к своей племяннице наинежнейшими чувствами и очень полюбила брать ребенка на руки. Камиллу же настолько завосхищала эта картина – Сара с младенцем на руках, что она начала грезить тем, чтобы стать отцом ребенка Сары и подарить своей любимой подруге счастье материнства.
Наступили очередные летние каникулы; Камилла вновь приехала в Б.; на этот раз матери Камиллы бросились в глаза подавленность и необычное поведение дочери: со слезами на глазах она стала молить Камиллу раскрыть причину произошедших с ней изменений. Камилла же пообещала матери все ей рассказать, но попросила отсрочку в день.

На следующее раннее утро Камилла преклонила колени в часовне местной епархии, где тамошний епископ, Монсеньер де Б. совершал мессы. По окончании утренней мессы Камилла получила дозволение исповедаться этому выдающемуся прелату, одному из авторитетнейших членов французского епископата. Прелат выслушал Камиллу с величайшим изумлением; его орлиный взор тотчас узрел пропасть, разверзшуюся пред ногами Камиллы. Сказав Камилле, что у него есть конкретные соображения по поводу того, как можно разрешить возникшую ситуацию, прелат все же заметил, что ничего не будет предпринимать до тех пор, пока не выслушает заключение заслуживающего доверие врача. Прелат назначил Камилле час, когда она была должна вместе с матерью явиться к указанному епископом доктору.
По результатам осмотра доктор Х. объявил о том, что теперь оставалось лишь исправить ошибку, в которой никто не был виноват; необходимо было дать указания по поводу изменения гражданского состояния Камиллы. Сопровождавшую Камиллу мать, оказавшуюся сильно потрясенной, доктор призвал не расстраиваться, сказав ей, что пусть она потеряла дочь, но вот-вот уже обретет сына.

Еще сильнее, чем мать Камиллы, взволновала обнаружившаяся невероятность благородного старца, предоставившего в свое время свой дом в качестве прибежища матери Камиллы и возлюбившего Камиллу как родную дочь. Однако он справился с возбуждением и, успокоившись, рассудил, что новый статус Камиллы позволит ей, возможно, занять еще более выгодное положение в обществе – особенно при условии хорошей протекции.

Камилла же после вынесения ей вердикта отправилась к Монсеньеру, который повелел ей поступить так: съездить в пансион, найти там по возможности быстрее себе замену в качестве управляющей заведением, и вернуться обратно в Б., где прелат обещал приложить все усилия к тому, чтобы найти Камилле в обществе новое место.

Камилла отправилась в пансион и там с места в карьер объявила Саре о том, что на этот раз их окончательное расставание стало неизбежным. Лицо Сары при этом известии исказила глубокая печаль; выражение любимого лица Камилла расценила как обращенный к ней упрек в том, что она могла бы еще долго быть вместе с Сарой в счастии и любви, если бы захотела, но предпочла этому свободное существование и независимость.

Нелегким оказалось для Камиллы и объяснение с Мадам П., необходимость своего бесповоротного отъезда которой она объяснила вынужденностью следовать соответствующей воле Монсеньера. Мадам П., казалось бы, приняла эти доводы, однако через несколько дней высказала Камилле упрек по поводу ее упорствования в своем решении покинуть их, и настойчиво указала на то, что никто ни для Сары, ни для нее самой не сможет стать Камилле настоящей заменой.

Слова Мадам П. ошеломили Сару и даже ввели ее в глубочайшее искушение. Однако Камилла выстояла и вновь повторила, что сила, независимая от ее воли, обязывала ее быстро уехать, не оглядываясь назад. Еще через пару дней Мадам П. сообщила Камилле, что при посредничестве инспектора округа замена ей была найдена. И через очередную пару дней Камилла в последний раз сжала в объятиях Сару, в последний же раз прижалась своими губами к ее губам и навсегда рассталась с ней. На этом, по ощущению Камиллы, ее девическая жизнь закончилась.

К возвращению Камиллы в Б. доктор Х. уже подготовил подробнейший отчет, расцененный Камиллой как шедевр медицинской науки; этот отчет был предназначен для представления в суд. Однако суд потребовал — несмотря на наличие у Камиллы такого замечательного документа — пройти еще один осмотр; разумеется, и он дал все те же результаты. В итоге гражданский суд родного города Камиллы издал распоряжение о том, что исправление пола Камиллы должно было быть внесено во все акты гражданского состояния, в которых Камиллу следовало обозначать исключительно как представителя мужского пола; суд также постановил найти ей новое имя вместо двух женских, данных ей при рождении. Камилле был прислан подлинник судебного решения, которое позже было воспроизведено в «Анналах судебной медицины».

Разумеется, все эти экстраординарные события вызвали мощный общественный резонанс. В родном городе Камиллы возникло множество кривотолков, самый обидный для матери Камиллы из которых сводился к тому, что она будто бы скрыла истинный пол своего ребенка для того, чтобы уберечь его от военной службы, а самый неприятный для самой Камиллы выставлял ее эдаким Дон Жуаном, сеявшим повсеместно стыд и бесчестие, безнаказанно пользуясь ложно определенным полом для развращения женщин, посвятивших себя служению всевышнему.

В городе Б. же, где Камилле и предстояло сделать первые шаги по обустройству в жизни в новом статусе, газеты напечатали огромное количество статей, полных касающихся Камиллы измышлений и призванных ее опорочить, однако ее спасло заступничество прелата, публично объявившего уже не Камиллу, а Камилла своим другом, и прилюдно же пожавшего этому своему другу руку.

С чуткостью отнесся к положению Камилла и местный префект, пообещавший помочь молодому человеку с трудоустройством и поинтересовавшийся областью, в которой Камиллу хотелось бы профессионально реализоваться; Камилл сообщил о своем желании поступить на службу на железную дорогу, на что префект пообещал послать запрос в компанию, попутно посоветовав Камиллу на время уехать куда-нибудь подальше, что было встречено Камиллом с пониманием и соответствовало его собственным посылам.
Однако несмотря на более или менее благополучное разрешение сложнейшей ситуации, Камиллу, как он и предчувствовал, был нанесен самый болезненный для него из возможных удар: в обществе поползли слухи о его порочной связи с Сарой П. Камилл, однако, был уверен в том, что Сара, до которой не могли не дойти эти сплетни, страдала молча и мужественно, ни в чем его не обвиняя.

Через полтора месяца после визита к префекту Камилл получил через него же предложение приехать в Париж к начальнику службы эксплуатации железных дорог. Перспектива этого путешествия обрадовала как самого Камилла, так и самых близких ему людей. В частности, благородный старец посоветовал Камиллу обратиться в Париже к одному из своих внуков, который уже давно там жил.

Этот внук своим участием избавил Камилла от смятения провинциала (или, по крайней мере, существенно смягчил его), первый раз оказавшегося в парижской суматохе. Он лично сопровождал Камилла в администрацию железной дороги, где у Камилла состоялось собеседование с начальником эксплуатационной службы, который обещал в ближайшем будущем решить вопрос о трудоустройстве Камилла и прислать ему вызов в Париж, а покамест наказал ему возвращаться в Б.

Камилл так и поступил; все это время он поддерживал переписку с Сарой, причем они устроили ее так, чтобы матери Сары ничего об этой переписке не было известно. Мадам П. Камилл написать не решался; позже он горько пожалел о своем малодушии, заключив, что если бы ему тогда удалось в письмах повернуть мысли матери Сары в выгодном ему направлении, он мог бы стать ее зятем. Много позже Камилл пришел к выводу о том, что его молчание по отношению к мадам П. было расценено последней либо как холодное безразличие к ней и к ее дочери, либо как запоздалое раскаяние в связи с недостойным поведением у нее в доме.

Через месяц после своего возращения из Парижа Камилл получил из железнодорожной компании приглашение в него вернуться и заступить на службу. Перед своей второй поездкой в столицу Его Святейшество сердечно благословил Камилла. Проливая слезы, простилась с ним его мать; сдержал рыдания достопочтенный старец, стоявший уже на краю могилы и сказавший Камиллу на прощание, что им никогда не суждено будет более увидеться. Его пророчество сбылось: когда Камилл уже приступил в Париже к работе, со старцем случился приступ; перед смертью он успел произнести имена всех, кого любил. Он угас, соединив руки своей дочери и матери Камилла, и повторяя новое имя Камилла.
Вот на этом самом месте этой драматической истории рукопись Абеля Барбена оборвалась.

Опубликованные в ее продолжение его записи являлись, по свидетельству Мишеля Фуко, уже не частью цельной рукописи, а разрозненными страницами, которые (как и превосходно организованная рукопись) оказались после самоубийства Абеля Барбена в руках профессора Тардье, производившего судебно-медицинский осмотр тела несчастного. Свои наблюдения Тардье описал в книге «Судебно-медицинские вопросы идентичности, связанные с неправильным формированием половых органов», в которой охарактеризовал попавшие к нему мемуары Барбена как захватывающую историю, изложенную настолько пронзительно, что это повествование могло бы показаться неправдоподобным, если бы не убедительные свидетельства в виде вполне официальных документов. Итак, на страницах, которые были написаны в последние месяцы – если не недели и дни – перед сведением счетов с жизнью, он утверждал, что проклят всеми, но вынужден влачить свою участь, что мир, к которому он так тянулся, оказался не для него, что во всей вселенной для него не находится уголка, что ему ничего не остается, как спокойно смотреть в свое мрачное будущее, назначенное неумолимой судьбой; будущее, в котором полная коварных ловушек земля осядет под его ногами и поглотит его навсегда. Постепенно среди этого пафосного монолога мученика вырисовывается картина того, что чужим для несчастного оказался не то чтобы весь мир, а Париж, и что не обнаруженный им во вселенной предназначенный ему уголок – это не найденная в Париже работа.

Если на протяжении так называемой «женской» части своей жизни Камилла/Алексина не переставала умиляться добросердечием проявлявших к ней сострадание и заботу людей, то к моменту, когда непрестанная борьба природы и разума все ближе подводила Камилла/Абеля к могиле, он оказался уже куда более критично настроенным в отношении окружавших его современников. Камиллу/Абелю казалось, что большинству из них не составило бы труда решить многие его проблемы, однако они не шли дальше заверений в своем к нему расположении; и Камилл тогда пришел опять-таки к пафосному выводу о том, что он, несчастный изгнанник этого мира, сможет лишь с кончиной обрести свою родину, ибо лишь в забвении может найтись место прокаженному.

Впрочем, как не старался бы быть изощренно циничен Абель Барбен, указывая, что лишь вид могилы мог примирить его с жизнью и что поэтому кладбище Пер-Лашез стало любимым его местом для прогулок в Париже, из соседних же строк разъясняется, что насущнейшая для Абеля Барбена проблема была лишена какой бы то ни было эзотерики и сводилась к вопросу о том, чем он будет питаться, когда закончатся его жалкие сбережения. «Подобная ситуация, если она длится долго, может довести несчастного, попавшего в нее, до самых ужасных крайностей. И я /…/ постепенно начал лучше понимать самоубийство и оправдывать его».

Последнее, что известно об Абеле Барбене из его же записей, это то, что он встретил в Париже своего знакомого, служившего агентом в судоходной компании. Абель признался этому человеку в предельной стесненности своих обстоятельств и, распознав в своем собеседнике искреннее сострадание, попросил знакомца поспособствовать тому, чтобы его приняли юнгой на борт какого-нибудь судна. Агент, хоть и выразил деликатно некоторое сомнение по поводу подходящести Абеля на такую роль, но пообещал сделать от него все зависящее в данном направлении. Свое слово этот человек сдержал; вскоре он известил Абеля о том, что через несколько недель тот может отправиться юнгой на большом корабле в Америку. Однако прямо перед тем, как благородный знакомый Абеля сообщил ему о результативности своих хлопот, Абелю предложили вернуться на службу в финансовое управление железной дороги, в котором он прежде работал и где был ранее временно сокращен. Необходимость сделать выбор стала для Абеля роковой. Человек, сумевший разрешить в одну из сторон куда более сложную и, по сути, уникальную дилемму, касавшуюся вопроса его пола, оказался не в состоянии определиться в куда менее драматичном вопросе и покончил с собой, угорев прямо в комнате, которую снимал, удивительное убожество убранства которой было отмечено в судебно-медицинских отчетах с места трагедии.

Такого широкого взгляда на жизнь гермафродита, расказанную им самим, будет как раз для того, чтобы избавиться от соблазна объяснить трагичность его судьбы анатомической экстраординарностью, от искушения выделить эту экстраординарность в главный катализатор процесса его падения в бездну. Скажем, едва ли у кого-то найдется желание оспорить то, что Камилле было бы гораздо проще существовать во всевозможных богоугодных заведениях, если бы она удерживалась от чрезмерно пылкого выражения чувств к своим возлюбленным подругам на людях и зацеловывала бы их до беспамятства где-нибудь в сторонке от менторских глаз. При зрелом же размышлении логично будет заподозрить, что в такой вот причудливой разновидности эксгибиционизма виновна была прежде всего не двоякость ее гендерного статуса, а недобранность семейной ласки, случившаяся ввиду ранней смерти отца, субтильности чувства родительского долга у матери и отсутствия семьи как таковой. Или, к примеру, неспособность Камилла найти не оскорбляющую его достоинство работу в Париже вовсе не обязательно мотивировать его «уникальностью» или же флером тянувшейся за ним неприятной истории; гораздо более правдоподобной выглядит версия о том, что то клерикальное образование, на стезе которого Камилла добилась немалых успехов, было абсолютно бесполезным в секулярных условиях и мало чем могло помочь человеку, торгующему собой и своими навыками в Париже на рынке труда.

Ну и, конечно, ничто сильнее не испортило жизнь Камиллы/Камилла, как присущее людям круга этого человека и ему самому в предшествующий «изменению гражданского состояния» период формальное понимание понятий греховности и праведности; в этом смысле Сара П. была абсолютно права, когда распознавала в доводах Камилла (о необходимости следовать не зависящей от него воле) не что иное, как потакание эгоизму. Существует и такой эгоизм, который питает исключительно богобоязненность.
Нет никаких сомнений в том, что союз Сары и Камиллы/Камилла мог бы быть вполне счастливым, несмотря на некоторую недоразвитость и миниатюрность главного подтверждения камиллова маскулинного естества. Любой советский ребенок, у которого была лучшая из игрушек, выпускавшихся советской легкой промышленностью, игра «За рулем», рано или поздно пресыщался использованием ее, так сказать, в проектном назначении, и однажды находил (сам ли, или по совету кого-то из друзей) новый способ ее эксплуатации: из машинки выламывался магнитик и по расчерченным на вращающемся круге дорожкам начинал ездить уже он. Пойнт был в том, что магнитиком можно было проехать там, где нельзя было машинкой; можно было смело нарушать все дорожные запреты и заезжать им на тротуары, газоны, края лесопарковых зон (где машинка застревала или куда просто не помещалась). Таким образом после пресыщения страсть получала новое дыхание, разгоралась с новой силой, и огонь ее полыхал куда дольше, чем длилось первое увлечение этой игрушкой. Я думаю, никого не нужно убеждать в том, что нарушение различных табуизмов в половой жизни куда волнительней, чем в сфере ПДД, а также в том, что как ни была бы прекрасно оформлена игрушка за «За рулем», по изяществу с красивым женским телом она конкурировать не может – в том числе и в плане присутствия в себе различных закоулков, лазеек, мнимых тупиков и прочих укромностей. Распространяя эту логику на любовь Сары и Камиллы, можно предположить, что после того, как Камилла стала Камиллом, у них был шанс вдохнуть в свою страсть новые силы, даже минуя стадию пресыщения, поскольку они ее достигнуть к тому моменту еще не сподобились. В общем, мне мнится, что они вполне могли в целях взаимного услаждения начать компенсировать, возможно, недостаточность глубины одних проникновений эксклюзивностью других.

Медицинские документы, содержавшие подробные описания состояния половых органов Камиллы/Камилла в 22-летнем возрасте, позволяют предположить, что, например, смысл такого трюизма, как «женщина любит ушами», Сара и Камилл могли свести с метафорического на буквальный уровень, и вы, конечно, понимаете, что это была только одна из прорвы открывавшихся перед ними восхитительных возможностей.

декабрь 2008
http://sredamadeinest.livejournal.com/6916.html
http://sredamadeinest.livejournal.com/6739.htm