ВЕДУЩАЯ НАТАЛЬЯ МЕЛЯХ
Участвуют: Маруся Климова, Вячеслав Кондратович, Александр Ильянен
ПЕРЕДАЧА ПОСВЯЩЕНА ВЫХОДУ В СВЕТ НОВОГО РОМАНА МАРУСИ КЛИМОВОЙ «ДОМИК В БУА-КОЛОМБ» (ИЗДАТЕЛЬСТВО «МИТИН ЖУРНАЛ», СПБ, 1998)
Наталья Мелях: Представьте себе, что в полуразвалившемся домишке парижского предместья собрались несколько известных писателей, поэтов, художников, философов. Вы узнаете их сквозь прозрачные имена, слегка их маскирующие, следите за тем, как они живут, что едят, как неряшливо ведут себя за столом, в постели, как они шарят по помойкам супермаркетов, как сидят на горшке, вытирают жирные пальцы об одежду. Вы узнаете об их тайных и явных низменных мечтах и желаниях, об особенностях физиологических отправлений, об эротических фобиях и маниях. Вы держите в уме, что это философы, поэты, писатели и художники, но собственно творческая жизнь этих персон вам не открывается, она остается вне взгляда, беспощадного взгляда автора повествования. Таковы обитатели домика в Буа-Коломб, предместья Парижа, домика, разрушающегося прямо на глазах, неотапливаемого, неосвещаемого, с неработающей канализацией. Домик принадлежит потомку французских аристократов Пьеру, человеку слегка безумному и опростившемуся до последней степени. Его домик стал пристанищем для русских, петербургских писателей, поэтов и философов, мы их узнаем, они легко идентифицируются, это люди, в начале девяностых бросившиеся из руин рухнувшего тоталитарного ада в райские объятия европейской культуры. Зачем они оказались в Европе? Что их привело во Францию? Чем они заняты в Буа-Коломб? Они выживают: им негде жить, им нечего есть, у них нет денег и нет никаких целей. У них, кажется, есть только уверенность в том, что они — часть европейской культуры. Но и эта уверенность оказывается иллюзией, как иллюзией оказывается и во многом идеализированный образ европейской культуры. Эта культура не менее маргинальна, чем российская, советская и пост-советская, этот домик — без фундамента, и не случайно роман начинается со сцены, в которой один из героев сидит в сортире над неисправным унитазом и прикладывает гигантские усилия для того, чтобы нечистоты не хлынули в дом. В чужой стране и культуре, в доме без фундамента в ожидании извержения нечистот — это образ одиночества в кубе. Автор предисловия к роману Маруси Климовой философ и поэт Вячеслав Кондратович отмечает катастрофичность для России встречи с Западом.
У нас в студии автор Маруся Климова, писатель Александр Ильянен и философ Вячеслав Кондратович.
В.К.: Меня часто пытались устыдить: как это муж пишет о своей жене. На это я могу сказать, что, если это вещь хорошая, то мне не стыдно за то, что я пишу, а если бы я хвалил не настоящую вещь, тогда эти упреки были бы обоснованны. Также мне предъявляли претензии, что нескромно ставить в один ряд писателя Марусю Климову с Достоевским и Селином, хотя я в предисловии оценок не высказываю, но на мой взгляд, проза Маруси — это достаточно неординарное явление в современной культуре. Кроме того, сам акт письма уже настолько нарциссичен, что скромность здесь, по-моему, неуместна. Если человек пишет, то, наверное, уже должен считать себя Гомером, Пушкиным и т.д., или же идти работать куда-нибудь в другое место.
М.К.: Первый свой роман я начала писать еще во времена «застоя», как принято теперь называть этот период. Он называется «Голубая кровь», вышел тиражом всего 100 экземпляров, и поэтому его мало кто читал, но мне кажется, что книга должна быть редкой и дорогой, и меня вполне устраивает такое положение, то есть прочитали ее именно те люди, которые я хотела, чтобы прочитали.
Когда я начала писать свой первый роман «Голубая кровь», в те далекие времена мы вели жизнь не совсем обычную, Слава работал санитаром в больнице «В память 25-го октября», я работала уборщицей. Нас совершенно не интересовала ни конъюнктура, ни то, что нас окружает, то есть внешний мир вообще нас совершенно не касался, мы жили своей жизнью. «Голубая кровь» как раз и является отражением этого периода нашей жизни. А во втором романе, в «Домике в Буа-Коломб», я описываю период своей жизни во Франции, в Париже. Там описана, в основном, жизнь парижской богемы, эмигранты первой, второй и третьей волны, то есть такая картина достаточно разносторонняя парижской жизни 90-х годов. Этот роман тоже вышел небольшим тиражом — 200 экземпляров, книгу украшает иллюстрация Тимура Новикова, и это подчеркивает элитарный характер издания.
Я окончила филологический факультет Ленинградского Университета, потом работала переводчиком в Морском Регистре СССР, потом работала в Исаакиевском соборе, сперва гидом, потом старшим научным сотрудником, потом ушла оттуда и начала уже заниматься исключительно творчеством. Помимо своих двух романов «Голубая кровь» и «Домик в Буа-Коломб», я перевела книги Селина «Смерть в кредит», «Из замка в замок», роман Жана Жене «Кэрель» (замечу, что это мой любимый роман), также у меня есть одна книга, переведенная с немецкого — «Святость и активность» философа Дитриха фон Гильдебрандта.
В.К.: Здесь присутствует также петербургский писатель, автор романа «И финн», который был в этом году номинирован на Букеровскую премию, Александр Сергеевич Ильянен.
А. И.: Для меня это нечаянная радость — встретиться с двумя замечательными людьми — Славой и Марусей. Прежде всего с интересными людьми — это уже большая удача. Ну и кроме того, могу сказать, что Маруся — мой любимый писатель. Известно такое явление, как творческая зависть, у нас в разной степени умеют ее скрывать, и всем, наверное, она свойственна. И когда мне Дмитрий Волчек сказал, что есть такой замечательный роман Маруси Климовой «Домик в Буа-Коломб», я был в некотором недоумении, потому что я считал, что я являюсь любимым автором Дмитрия Борисовича. И долгое время я, подчиняясь снобизму, не читал его. Когда же роман все же попал мне в руки, я взял его с собой в Москву, и начал читать в дороге, то есть роман путешествовал. А уже в Москве в гостинице напротив Московского Универститета — вы, как авторы, понимаете, что место чтения, как место свидания с любимым человеком, играет совершенно очевидную роль. И вот, лежа в кровати гостиницы и смотря вниз на Москву, я читал совершенно потрясающие страницы, в которых повествовалось о Париже. И вот это пересечение линий в пространстве — человек, приехавший из Петербурга в Москву и читающий о Париже — уже создает атмосферу совершенно неординарную. Я просто влюбился в этот роман, а для меня это явление совершенно редкое. По знаменитой формуле поэта о тайной враждебности — «друг другу мы тайно враждебны, завистливы, глухи, чужды», однако вскоре от моей зависти и враждебности не осталось никакого следа. На место этим черным свойствам или ущербным качествам пришло восхищение, которое сменилось затем теплой любовью. У Ммаруси, несмотря на несомненное новаторство ее произведения, очень сильна связь с традицией, без которой, действительно, не существует настоящего серьезного произведения.
В.К : Сейчас такое время, когда существуют в культуре пустые знаки и их раскручивают, и действительно Александр прав, есть глобальное недоверие к тому, что тебе навязывают, рекламируют или дают по каким-то связям. Но каждый художник занимает определенную нишу. Те, кто никогда не читал, например, Селина или Достоевского, могут разочароваться, или наоборот, открыть для себя книгу Маруси. Конечно, Маруся права, то, что тиражи маленькие, это довольно интригует, но она может быть, немножко и лукавит, потому что отчасти это произошло случайно. И может быть, эти тиражи лишний раз показывают, что это сложный творческий путь, и как это тяжело, хотя, действительно, получилась редкая красивая книга, и в этом есть свой смысл. Традиция, действительно, идет изнутри и свидетельствует о себе, когда человек читает, и сам ее в себе несет. Действительно, мы жили жизнью, изолированной от социума, это называется словом «маргинальная». И иногда та мертвая часть культуры давила настолько сильно, что порой опускались руки, не было никакого общения, не было глотка воздуха, были тяжелые периоды жизни, хотя мы жили по-своему и весело, как бы в своем мире. Но когда вышла эта книга, стало видно, что происходят какие-то встречи, в русской культуре не все еще умерло, есть и живые ростки.
А.И.: Кстати, о маргинальности. Поскольку мы все принадлежим и к романской культуре, что нас, отчасти и объединяет, и ссылка на Селина не случайна, я хотел бы просто напомнить, что la marge по-французски это и маргинальность (там латинский корень), но несомненное сходство предполагает сходство этих двух явлений. То есть la marge _- это просто «поле». В России у нас безграничные поля, поэтому когда говоришь о маргинальности в России, это приобретает совершенно другой смысл. Маргинальность — это существование большинства людей у нас, и если маргинальность в социуме на Западе предполагает какую-то отверженность, то у нас в этом состоянии живут большинство людей, поэтому быть народным писателем в России — это для меня быть маргинальным писателем. И маргинальность для меня это абсолютно не ущербность, потому что предполагается, что вне маргинальности находится так называемый бомонд. Имеется в виду Москва, какой-то круг писателей, которых люди читают, и которых я не читаю, потому что у меня нет времени читать на русском. Сейчас в основном читаешь на других языках то, что не переведено.
М.К.: Меня часто упрекали в маргинальности, в либертэнстве, но, по-моему, маргинальность — это комплимент, это слово как цветок, оно очень красивое и мне самой бы хотелось, чтобы меня так называли. Но здесь есть второй план — меня пытаются как бы вытеснить в сторону из официальной культуры, из официальной литературы и противоставить эти толстые журналы, какой-то официоз, но я считаю, что это тяжелое наследие советских времен. Еще Шпенглер писал о культуре и цивилизации, и культура — это что-то живое, а цивилизация — это что-то мертвое. У нас же пытаются умертвить эту культуру и сделать ее какой-то окостеневшей, мертвой. И это тяжелое наследие советского времени, они привыкли к какой-то унылой возне внутри этой культуры и даже песня «Мурка», откуда взят мой псевдоним («Мурка, Маруся Климова, прости любимого»), — они и то считают, что это сделано с целью какой-то раскрутки. То есть и сами по себе и эти термины, и их сознание настолько унылые и скучные, что об этом не хочется даже говорить. На мой взгляд, культура это игра, и в начале века это было игрой, и это была игра веселая непосредственная. А в 17-м году игра кончилась и наступил период глубокого уныния и тоски. Я считаю, что культура все-таки должна быть игрой.
А.И.: У меня есть некоторая досада — в кавычках, разумеется, это не серьезно, но мне жаль, если Марусю будут тиражировать. Она достойна этого и она будет растиражирована — такова судьба, увы, талантливых и гениальных произведений.
ПЕРЕДАЧА «ВСТРЕЧИ НА ИТАЛЬЯНСКОЙ» НА ПЕТЕРБУРГСКОМ РАДИО
1998 г.