В ваших книгах (Голубая кровь, Домик, Бестии) время очень важно. Это время после Советского союза, восьмидесятые-девяностые. Внезапно все изменилось и люди в ваших книгах начали вести себя как безумцы. Ваши персонажи были сумасшедшими уже до этого времени или же само время сделало их такими?
Маруся Климова: Для того, чтобы найти ответ на этот вопрос, мне кажется, вовсе не обязательно обращаться к столь далекому прошлому, а достаточно взглянуть на то, как ведут себя люди и, в частности, жители России в наши дни. Их поведение, на мой взгляд, наглядно демонстрирует, что время может измениться даже на диаметрально противоположное, однако люди от этого вовсе не становятся более нормальными. То же самое отчасти можно сказать и о месте проживания. Тот же Париж по количеству населяющих его безумцев вполне способен составить конкуренцию даже такому болезненному и декадентскому городу, как Петербург. И это обычно бросается в глаза практически сразу, как туда прилетаешь, из-за большого числа сумасшедших, причем в самом буквальном смысле этого слова, на которых постоянно натыкаешься на парижских улицах.
Какова была ваша основная цель, когда вы начали писать эти книги?
Маруся Климова: Я думаю, что книги пишутся от одиночества, когда обычные формы человеческого общения себя окончательно исчерпывают. Но боюсь, это слишком обширная тема, которую сложно раскрыть в нескольких словах… Если же говорить о более конкретных целях, то главным импульсом к появлению «Голубой крови», например, в свое время, как я теперь понимаю, стала моя реакция на популярные в массах книги и фильмы, вроде «Маленькой Веры» или «Интердевочки», которые условно можно отнести к так называемой чернухе. Расцвет этого жанра пришелся как раз на конец 80-х. Тогда советская государственная система уже сильно зашаталась, хотя окончательно еще не рухнула, однако цензура значительно ослабла, и писатели и режиссеры кинулись наперебой делиться с читателями и зрителями своими знаниями о суровой правде жизни. В результате же вся эта «правда» оказалась своего рода секретом Полишинеля, поскольку о том, что советские люди не верят в коммунизм, нецензурно выражаются, пьют, плохо одеваются и живут в тесных захламленных квартирах, все и без них более-менее догадывались. Мне же подобные произведения казались еще и крайне поверхностными однообразными, унылыми и вульгарными, созданными, скорее, по следам сочиненных на злобу дня газетных публикаций и телепередач, а не личного опыта. И таким образом в какой-то момент я тоже оказалась невольно втянута в это негласное состязание, решила, если так можно выразиться, дать собственную версию реальности и села за написание своего первого романа, который, по моему замыслу, должен был радикально отличаться от подобного рода литературы. Такова, во всяком случае, была моя цель или же, как говорят литературоведы, художественная задача…
Голубая кровь написана в 91-м. Так что у вас не было временного перерыва, вы сразу же начали писать о том времени и о ситуации, в которой вы оказались? Возможно, вы почувствовали, что тот период времени важен?
Маруся Климова: «Голубая кровь» безусловно отмечена совершенно особой энергетикой или же, как сейчас говорят, драйвом, характерным исключительно для того времени. А общее ощущение от происходящего вокруг было тогда примерно, как от бутылки шампанского, из которой только что вылетела пробка, и все годами хранившееся в темном подвале содержимое вдруг сходу выплеснулось наружу… Что касается важности происходящих в тот момент событий, то, возможно, это звучит несколько странно, но в своем романе мне прежде всего хотелось продемонстрировать их абсолютную несерьезность и легкомысленность, причем сама я тогда, скорее всего, даже совершенно не отдавала себе отчет, насколько это хорошо или же плохо и к каким последствиям может привести.
Мне на самом деле нравится, как вы описали ваших персонажей. У вас есть что-то вроде блокнота, где вы записываете свои ежедневные наблюдения за людьми?
Маруся Климова: Нет, конечно. Я вообще в последнее время, когда выхожу из дома, стараюсь смотреть себе под ноги, чтобы по возможности никого не замечать. А записывать то, что кто-нибудь изрек, это и вовсе было бы выше моих сил. Поэтому вряд ли мои книги можно признать объективным описанием живущих сегодня людей и происходящих вокруг событий. Скорее, они появляются в результате накопившегося раздражения, злобы, отвращения или даже ненависти к тому, что меня окружает. В этом плане я очень хорошо понимаю Сартра, назвавшего свой роман «Тошнота». Большинство людей кажутся мне крайне скучными и надоедливыми, и я бы предпочла совсем их не видеть и не слышать, о чем они говорят. Однако, к сожалению, в жизни с кем-то все рано постоянно приходится встречаться, и какие-то факты и сведения неизменно оседают у тебя в мозгу. От этого никуда не деться, увы. И в определенный момент такой информации становится настолько много, что возникает потребность от нее избавиться. Вот тогда и происходит что-то вроде разрядки, примерно как в природе во время грозы. Не буду вдаваться в детали, но в целом я бы так описала свой творческий процесс, если, конечно, его можно так назвать. Хотя я бы не сказала, что занятие литературой и публикация новых книг совсем не приносит мне удовлетворения. Всегда бывает забавно наблюдать, ну, или же просто представлять, как тех, кто так долго отсвечивал у тебя перед глазами, доставая тебя своим внешним видом, голосом, словами, поведением, потом, если твое произведение вдруг попадается им в руки, начинает выворачивать от злобы. Но тут все опять-таки происходит по закону сохранения энергии, я считаю. Как в природе, где на любое действие всегда находится противодействие и все уравновешено.
Я считаю, что ваши книги можно читать двумя разными способами. Например, эстонцы, у которых есть этот опыт жизни в советском союзе, мы воспринимаем это как реализм. Вам известно, как воспринимают это пожилые европейские читатели? Что это для них в первую очередь – экзотика и абсурд?
Маруся Климова: Я думаю, что у эстонских читателей имеется определенное преимущество перед остальными европейцами еще и в том плане, что столь масштабных переводов моих книг, как в Эстонии, на другие языки пока не существует. В основном имеются только разрозненные фрагменты, разбросанные по различным сборникам и журналам. Но все же я считаю, что восприятие литературы не так уж сильно обусловлено границами страны проживания и даже возрастом читателей. Раз люди во всем мире сегодня способны воспринимать древних греков и древних китайцев, то почему бы им не понять и не оценить того, что пишу я? И наоборот, мне довольно часто в последнее время, особенно после того, как мои романы и другие книги были переизданы в России достаточно большими тиражами, стали попадаться просто пугающие по своей неадекватности отклики на них. Многие, в частности, в том числе и вполне пожилые люди, успевшие провести большой отрезок свой жизни в Советском Союзе, совершенно искренне убеждены, что такого, как у меня в «Голубой крови», в те времена никогда не было и быть не могло, а все тогда жили так, как им показывают сейчас по телевизору…
Действие второй книги трилогии «Домик» происходит во Франции. Но Маруся как главный персонаж этих книг осталась такой же, может быть, она даже более несчастна и бедна, чем была в России. Можно ли сказать, что душа русского человека по-прежнему остается в России, даже если он живет во Франции? А если вы с этим согласны, можно ли сказать, что так же обстоят дела с пространством мышления писателей?
Маруся Климова: Не стоит забывать, что действие романа «Домик в Буа-Коломб» разворачивается практически сразу после крушения СССР, который представлял собой крайне замкнутое и изолированное от внешнего мира пространство, где каждый человек не только был обязан чувствовать себя счастливым сам, но еще и вынужден был находиться в постоянном окружении таких же жизнерадостных и непритязательных субъектов. Исторический оптимизм в советские времена являлся одним из основных принципов социалистического искусства, а считавшиеся особенно мрачными и пессимистически настроенными авторы, вроде того же Селина, либо находились под запретом, либо просто не издавались и не переводились. Так что для меня тот период жизни в Париже, какие бы реальные тяготы ни обрушились на меня там, стал еще и своеобразным прорывом к свободе ощущать себя несчастной и одинокой. Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что в тот момент я по-своему даже упивалась трагизмом бытия. Как бывает, когда ты выходишь, к примеру, из хорошо освещенной, но душной и тесной комнаты, можешь смотреть на звездное небо и полной грудью вдыхать в себя ночной воздух. Что, безусловно, сказалось на стилистике романа «Домик в Буа-Коломб», который многие читатели, насколько я знаю, называют самой мрачной частью моей трилогии. Однако, покинув общество «равенства и братства» и очутившись в том числе и в некогда описанном Достоевским мире «униженных и оскорбленных», я таким образом все равно не просто приехала в Европу, но одновременно как бы еще совершила путешествие из СССР в направлении потерянной советскими людьми дореволюционной России, образ которой, думаю, еще многие годы будет оставаться для русских людей, не обязательно писателей, чем-то вроде потерянного рая. Куда они, возможно, сами того не осознавая, неизменно будут стремиться, находясь в Париже, Берлине, Нью-Йорке или даже в Петербурге, то есть непосредственно на территории, где эта мифическая страна когда-то в далеком прошлом располагалась…
У вас так много персонажей и множество наблюдателей (побочных персонажей), так много разных голосов, и все они требуют внимания, все персонажи говорят так много, как только могут. А ваш текст как стиральная машина, они все вместе и они говорят и говорят. В конечном итоге кажется, что от ваших персонажей остаются только их разговоры. Что такое эти разговоры?
Маруся Климова: Для меня эти разговоры – своего рода способ описания героев моих романов. Многие писатели поступают как художники-портретисты, описывая внешность, поступки и свойства характера своих персонажей. А такой метод позволяет мне как автору избегать субъективных оценок и оставаться предельно объективной, поскольку я просто позволяю каждому рассказать о себе самому. Дело в том, что для меня процесс создания книги – это вовсе не изложение уже сложившихся представлений о мире и людях, а еще и акт познания, в процессе которого я и сама также продолжаю знакомство с теми, о ком пишу. И в этом смысле мне куда ближе не художники, а садовники, например, которые терпеливо дожидаются, пока расцветет цветок и его можно будет сорвать. Так и я, когда чувствую, что тот или иной персонаж полостью раскрылся, так сразу и заканчиваю свое повествование о нем. Лично я убеждена, что именно образ, который в течение жизни создает каждый индивид, в конечном счете и становится главным плодом всей его земной деятельности, даже если он и не и не является постоянно красующимся на сцене популярным певцом или же актером. В советские времена, помню, был такой фильм «Все остается людям», уже по названию которого можно догадаться, что речь там идет о некоем вкладе в науку, если не ошибаюсь, который оставляет после себя главный герой. Мне же подобный подход к смыслу человеческого бытия всегда казался всего лишь еще одной обывательской уловкой с целью отвлечь внимание зрителей и скрыть от них нечто куда более важное. Тут я совершенно не согласна с Маяковским, который писал, будто мы живем «чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки, и в другие долгие дела». Жиль де Рэ, допустим, после которого в истории остался исключительно таинственный пугающий образ, представляется мне фигурой гораздо более значительной и интересной, чем осчастлививший человечество фундаментальным научным открытием Эйнштейн. Поэтому, какими бы легкомысленными и абсурдными ни выглядели порой речи моих персонажей, на самом деле, они полностью сосредоточены на самом главным в человеческой жизни, так как максимально используют свой шанс запечатлеться на страницах моих книг, раз уж им посчастливилось туда попасть. А я им просто незаметно и ненавязчиво в меру своих сил и возможностей в этом помогаю.
Что ваши персонажи делают в наши дни? Эти люди все еще существуют?
Маруся Климова: Безусловно, сегодня ситуация для существования подобных типажей далеко не самая благоприятная. Люди ведь во многом подобны растениям, которые обычно вянут, оказавшись в резко изменившихся климатических условиях. А общая атмосфера сейчас в России практически противоположна той, что нашла отражение на страницах «Голубой крови» и «Белокурых бестий». Девяностые годы вообще теперь, как правило, используются российскими СМИ в качестве своеобразной «страшилки» для запугивания молодежи и добропорядочных обывателей. Но по крайней мере один персонаж трилогии, Маруся, все еще существует. И раз уж речь зашла о «разговорах» как форме самовыражения при помощи слов, то именно ими в некотором смысле я ныне и продолжаю заниматься. Буквально на днях у меня выходит еще одна книга, где, в отличие от романов, повествование ведется уже от первого лица. Ее название, «Холод и отчуждение», думаю, достаточно емко передает настроение героев моих романов, если такие вдруг в наши дни где-нибудь еще остались.
Loetud ja kirjutatud. Marusja Klimova „Blondid elajad”, Vikerraadio, 02.11.2019
https://vikerraadio.err.ee/993976/loetud-ja-kirjutatud-marusja-klimova-blondid-elajad