«Моя история русской литературы» — новая книга Маруси Климовой. С автором беседует Аркадий Драгомощенко.
Маруся Климова — блестящий петербургский прозаик, автор вызвавших широкий резонанс романов «Голубая кровь», «Белокурые бестии», «Домик в Буа-Коломб», переводчик с французского, великолепная собеседница, — давно разделила жизнь на две части, отдав себя Парижу и Петербургу в равной мере. Но порой все смешивается, и тогда вечер в обществе Маруси можно считать наградой тому, кому повезет оказаться рядом. Так однажды каннский триумфатор Чен Кайге столкнулся у Люсетт Детуш (вдовы Селина) с Марусей и «все понял». Притом навсегда. «К сожалению, благозвучное для русского слуха имя «Маруся» мало что говорит уху французскому, поэтому в памяти парижской богемы Маруся Климова запечатлелась как внучка Ленина, благодаря не слишком удачной шутке адвоката Бокассы Франсуа Жибо».
я спросил у автора, как связать между собой «моя», «история» и «литература». («Русской» неизвестно почему было упущено).
— Послушай, — сказала Маруся. — Была такая книга Жака Бренера и она называлась «Моя история французской литературы». В ней шла речь о писателях, которых он знал лично. А поскольку я писателей как бы не знала… никаких, кроме французских, то вспомнила о «литературе».
Той, что существовала в советские времена, я ведь сама училась в университете и мы все были в этой литературе по уши. Какое-то каиново клеймо, действительно!
Игорь Павлович Смирнов, который в Констанце, когда меня встречал, сразу же отыскал в толпе. Я спросила, откуда он узнал, что это я, на что Смирнов ответил: «у всех наших людей на лицах лежит особая печать»…
И отчасти мне кажется, что вот литература, которую в школе вбивали в голову… и есть эта самая неизгладимая печать.
«Эллочка Людоедка до сих пор кажется мне едва ли не самым притягательным образцом для подражания во всей русской литературе. Может быть, потому, что практически ни одно слово из ее небогатого лексикона не выглядит сегодня устаревшим и архаичным, то есть она сумела найти какой-то вечный универсальный язык для выражения своих чувств.»
М. Климова «Моя история русской литературы»
— Допустим. — Говорю я. — Но, вот, несколько недель тому вдруг все хором заговорили о романе «Как закалялась сталь», что-то вроде о необходимости «положительного» героя, о том, что все попадало, надо все поднимать, что необходимы герои идеи… А почему, к слову, не Андрей Болконский? Или дед Ерошка из «Казаков»? Почему не Маугли?
—На самом деле этот Павка Корчагин прекрасный герой. Ему ведь на протяжении всей книги не нужно ни есть, ни спать. Ему не холодно, он ничего не чувствует. У него, правда, там еще товарищ по партии была… А что ему было с ней делать? Но, вполне вероятно, что у Павки была любовь к товарищу матросу Жухраю. Неизвестно… Вообще главная проблема «Как закалялась сталь» — эстетическая. Название мне нравится, но это очень посредственная книга, поэтому у нее так много поклонников. Санин Арцыбашева не столь популярен в массах, а Павка — это Акакий Акакиевич, только в еще более новой шинели.
— Следует ли ставить «Как закалялась сталь» на школьную полку? Хотя, она, скорее всего, никуда не исчезала. — Спрашиваю я.
— Лучше ставить на школьную полку мою историю литературы. — говорит Маруся. — Чтобы дети учились по ней. И чтобы вырастали здоровыми людьми, а не мазохистами. Как почти все в России. А лучше было бы вообще упразднить литературу. Кто хочет, пусть читает сам. Но не в школе.
— А что еще следует исключить из программы, чтобы после школы мы имели нормальных людей?
— Литературу прежде всего… Затем географию, это уж точно. Ничего не понимала в географии. А зачем? Самолетом всюду можно долететь. Химию надо оставить, она очень может пригодиться в жизни, правда это рискованная профессия. Нужен, например, иностранный язык. Русский исключить, потому что все равно на русском никто не говорит…
А вообще, кстати, я слышала недавно о замечательной инициативе, кажется, в Белгороде, — запретить людям ругаться матом. Даже какого-то несчастного, замученного мужика показали за решеткой. А от него телекомментатор слова добиться не мог — один писк стоял.
— Можно учесть интересы всех. Например, одну неделю запрещать ругаться матом под страхом смерти, а другую неделю запрещать говорить без мата…
— На самом деле это самый что ни есть глубокий и тонкий садизм! Человек говорит так, как он привык — и зачем же его мучить?
— Хотел бы напомнить, что под тобой, этажом ниже находится «Центр речи». Не будем проводить тонких линий. Хотя откуда мне знать, быть может, ты там работаешь… По ночам.
— По ночам я работаю, но не там.Отнесем лучше «речевой центр» к области эманаций.
— Согласен, но к какой области отнесем наши нынешние времена? Не надо обладать дьявольской зоркостью, чтобы увидеть с какой легкостью была оседлана идеологами, другого имени не подобрать, страшная история Беслана. К чему это может привести?
— Ты имеешь в виду законы про мигрантов, регистрацию, домовые комитеты? Это может привести к одному — люди, живущие в этой стране будут по-человечески счастливы…
«Лично я никогда не понимала, почему практически все существующие на сегодняшний день антиутопии в той или иной степени носят морально-этический, а не эстетический характер. Настоящая антиутопия, по-моему, еще не написана, так как к морали она никакого отношения не имеет и должна называться «Власть уродов».»
М. Климова «Моя история русской литературы»
— … они как бы этого хотят… — Продолжает она. — Поскольку они мазохисты, то — хотят.Точно. Я вообще склонна находить положительные моменты во всем. Как-то я делала передачу про беспризорников для радио «Свобода», и очень хорошо помню тот гуманистический пафос, который звучал в окончании. Бодрый голос, бодрость во всем! Поэтому я считаю, что людям должно быть хорошо и приятно. Зачем мучить людей? Им не нравится какая-то америка, потому что там живут тупые американцы… Поэтому, если им так нравится — почему же нет?
— Финал про беспризорников: «они нюхают момент и любят Россию».
— Правильно. Именно так. Как в анонсе к телефильму «Штрафбат», где уголовник обращается к своему командиру: «Комбат, я тебе горбатого лепить не буду, динамо крутить не стану, лапшу на уши вешать, мозги компостировать и т.п. — но помимо советской власти есть еще земля родная!» И пусть будет в итоге создан человек-робот, эдакая машина. В свое время этих личностей из служб называли «наши сероглазые друзья». Вот они все — наши сероглазые друзья. Зачем им желать плохого? С другой стороны, и во Франции люди со спокойной душой стучат на своих соседей, однако у них нет той истовости, которая может все благие намерения превратить в ад. А история простая, истовость что-то вроде маховика, который в итоге либо ломается, либо уничтожает тех, кто его раскручивает.
— Вернемся к словесности. — настаиваю я. — Ты пишешь, скажем достаточно своеобразно об ее истории. Но ты сама тоже являешься ее частью…
— Как это ни печально, это действительно так. То есть то, что я пишу, рано или поздно станет литературой, а само слово»литература» вызывает у меня тошноту и отвращение. Мне бы, конечно, не хотелось, чтобы это было так, но это неизбежно… Делов том, что когда что-то становится литературой… это уже как какое-то тление… Но мне бы хотелось оттянуть этот момент.
— Какие-то отзывы на твою книгу уже прозвучали?
— В одной из первых рецензий меня меня назвали «Иваном Ильиным в юбке».
— Слушай, а почему бы тебе не жить во Франции?
— Хорошенькое дело, я ведь все-таки русский писатель. Была бы я художником… а тут все-таки специфика инструмента, язык. Посмотри, все писатели и Лимонов, и покойная Медведева… они ведь вернулись…
Еще какое-то время, перебивая друг-друга мы говорим о «страсти биться головой о пол», о «приказе смерти» Гурджиева, о Медведевой, многом не нужном совершенно, но в тот момент почему-то необыкновенно интересном.
При этом я пытаюсь вспомнить, когда мы впервые познакомились. И не могу. Разумеется, очень давно. В годы, летевшие как мусорный ветер. От которого слезятся и краснеют глаза, но который несет безоглядно, и уже даже странно представить, что его когда-то не будет.
Мы так увлекаемся, что забываем о пиве… неумеренно курим.
— Но пробудь я там еще года полтора, я бы перешла на французский. А может быть даже и осталась. — неожиданно заключает Маруся. -. Однако мой роман «Домик в Буа-Коломб» многие сочли франкофобским: кажется у меня получился «наш ответ Кюстину»…
«Откуда взялось такое огромное количество кретинов, которых еще большее число людей вокруг называют «гениями»? Было ли так всегда? Или же это какое-то совершенно неслыханное доселе веянье времени? Мне кажется, это самый главный, можно даже сказать, «основной вопрос» современной культуры.»
(М. Климова «Моя история русской литературы» )
«Красный», СПб, ноябрь, 2004