Денис Иоффе
Разговорный жанр жизнетворчества. Беседы Дениса Иоффе с деятелями культуры и искусства, созданные для литературно-философскаго журнала «Топос».
Марусю Климову нет особой нужды представлять читателям журнала «Топос».
Дай Бог, чтобы «ее история Русской Литературы» подольше не кончалась в здешних пенатах речи. Превосходный, необыкновенно своеобычный литератор, непревзойденная переводчица со всех галльских наречий (от парижского ва-Селина до магрибского Кайота), предстает Татьяна Кондратович (одно из имен «Маруси Климовой») великолепной собеседницей — веселой мастерицей «златоустия-как-жанра», изобретенного в русской традиции Вячеславом Дионисийствующим (до сих пор не нашедшим своего места в «ее истории русс.лит»).
Мы проходили риторическую практику в океане симуляционного праздника на пиру позаимствованного «у чужих игрунов» мыслеслова: от построений лично-интимных до гневных эскапад по адресу Виттгенштейна и Деррида. Результирующий продукт этого процесса и предложен вашему вниманию.
——————————————————————
…А теперь вспомните Б.Акунина и остальных и, как говорится, почувствуйте разницу!
________________________________________
Вряд ли и Виттгенштейн всерьез созвучен моей эстетике. Мне так не кажется! И это его отрицание философии — скорее всего, кокетство, столь свойственное гомосексуалистам, каковым он являлся, если верить фильму Джармена. Вообще-то, конечно, меня этот его жест забавляет… Но тем не менее, я все-таки говорю о вещах куда более серьезных, хотя бы потому, что в моих словах, надеюсь, нет не только философии, но и логики… Ну разве что легкий намек на литературу — в жизни ведь всегда ощущается легкий привкус смерти!
________________________________________
Может быть, это звучит несколько парадоксально, но само качество перевода: точность, адекватность и пр., — не так уж и важны. Я бы сказала, это уж как повезет читателям. Тут все зависит от конкретных способностей человека к переводу, его знания языка, ответственности и т.п. Тем не менее, выверенный и откомментированный перевод Ницше, выполненный, например, Свасьяном — сегодня уже не более, чем музейный экспонат. Увы! А самые дилетантские переводы начала века до сих пор несут на себе печать былой актуальности и, я бы даже сказала, духа…
________________________________________
…Вот Владимир Николаевич Топоров — это «профессор». А Деррида, — так, погулять вышел. Но то, что мир Деррида — это мир ссытых par excellence — это сверхточно! Ради этого можно и в тюрьме посидеть (зная, что тебя всенепременно вытащит гнойный Миттеран, и ты опять вернешься в ссытую конуру профессора Эколь Нормаль Сьюпериор).
________________________________________
Денис Иоффе. Завлекая вас, любезная Маруся, подпасть этому бесконечному жанру моих виртуально-беседочных медитирований, так или иначе сопрягаемых речений взаимодействия между телосами жизни и искусства, я не в силах избавиться от известных бацилл «профессиональной» робости. Перед глазами стоят ваши уникальные опыты интервьюирования таких знатных персонажей интеллигибельной истории, как Дантес Алигьери и Эдмонд Дантес. Я бы мечтал концептуально угодить нерасторопным чернилозамаранным перстом в нечто подобное… Самый же ультимативный фокус вас-как-интервьера, как мне представляется, сосредоточился в том, что, работая в спарринге беседы с Умберто Эко, вы ухитрились сотворить из него точно такого же подкожного карлу, картонного гнома общения — так, что мне, читая материализовавшееся интервью, приходилось нешуточно пощипывать (отрезвляющего эффекта ради) себя под столом за ляжку бедра: создавалось стойкое впечатление полного тождества Умберто и Дантесов. Как Деда Мазая и Зайцев. В чем, по-Вашему, кроется (если кроется) различие между итальянским семиологом и условными убийцами КЛОПа?
Маруся Климова. Семиологом?… Не знала, что Эко занимается изучением семян, но меня он интересовал прежде всего как писатель, хотя я всегда с большим уважением относилась к крестьянскому труду, так что это не страшно. В конце концов, и Гамсун был сыном деревенского портного…
А история моего интервью с Эко, действительно, чем-то напоминает охоту на зайца. Помню, когда он приехал в Москву, то там вокруг него творилось такое жуткое столпотворение, что московским корреспондентам «Независимой газеты», с которой я тогда тоже сотрудничала, так и не удалось до него добраться. Но, так как Эко приехал в Питер уже после Москвы, то, в результате, эту «невыполнимую» задачу перепоручили мне, хотя в Питере ажиотаж вокруг его приезда был не меньше: в Публичке обезумевшие поклонники, кажется, даже выломали окна и двери. И, тем не менее, мне каким-то чудом удалось его тогда перехватить, в самый последний момент — видимо, помогло знание языка… А вообще, все это было так давно, что кажется теперь уже неправдой.
Насколько я помню, Эко приезжал в Россию в 1998-м, а первый номер «Дантеса» вышел как раз к пушкинскому юбилею, то есть в 1999-м. Восстановив эту временную последовательность, можно сделать вывод, что, скорее, беседа с Эко каким-то образом наложила отпечаток на образы Эдмонов Дантесов Алигьери, а не наоборот. Короче говоря, я никого ни подо что не подгоняла, а донесла до читателей образ итальянского писателя как могла — если, конечно, Вы имете в виду именно мое интервью с Эко для «НГ», а не персонажа «Белокурых бестий», писателя Э, в котором многие узнают этого, как Вы сказали, «итальянского семиолога». Вот в романе этот персонаж уже, вероятно, совсем не отличается от «убийц КЛОПа» и «гномов общения». Но, опять-таки, почему «картонных»? По-моему, как раз наоборот! И дело тут не только в личности Умберто Эко, но в законах жанра. Мне кажется, любой человек, дающий интервью для СМИ, невольно превращается в «картонного гнома», ибо таковы законы этого жанра. В газетах, на ТВ, радио люди и сама жизнь как бы лишены еще одного измерения; им не хватает, если так можно выразиться, полноты, отчего весь мир предстает невыносимо плоским и «картонным». И это нормально! Потому что если бы на ТВ и пр. СМИ люди представали такими, как они есть, во всей полноте, то это зрелище, вероятно, очень сильно смахивало бы на дурдом. Во всяком случае, я себе такого не могу представить! Однако стоит все-таки немного поработать в газете, а не только ее читать, чтобы почувствовать настоящую тоску и, если так можно выразиться, голод по жизненной полноте. Вот из этого «голода» и рождается желание написать роман, например. В этом, в сущности, и заключается смысл искусства — в воссоздании жизни во всей ее полноте, точнее, в возвращении жизни ее, украденной средствами массовой информации (и другими способами и средствами) полноты… Хотя искусство тоже бывает разным! Но я думаю, что любой художник должен либо подчиняться законам жанра, т.е. писать триллеры, женские романы, детективы и пр. — как это и делает тот же Эко, например — либо воссоздавать эту жизненную полноту, то есть быть гением. Ибо нет ничего ужаснее, чем так называемые «авторская литература», или там кино, которые еще почему-то часто награждаются эпитетом «элитарные» — когда законы жанра нарушены, но никакой гениальностью и не пахнет. Вот это, по-моему, самая худшая из подмен!
Д.И. Это, действительно, худшая из подмен. Как демонстрация брады Пророка — худшая иz порнографий, учит нас Михаил Гробман.
Неавторская литература… Кино серого экрана с вяломаловнятными тенистыми фигурантами нестройного Рассказа. Это Татьян-Никитична Перумова-Маринина или Эраст Фандорьевич Чхартишвили? Картонные гномы — это, думается, «востроносо заземленные проныры-журнафлюсы», безделкие агенты гнилого дискурса…и никто иной! Вот, ежели речь зашла о газетном деле, о беззвуком мелосе крохотных букв мразного алчного петита, северянинских буеров ананасного петипА, засранном заднике ежедневного Прокорма и психопатолологии каждодневной «обозревательской» жЫзни, то…. Хотелось бы одномоментно приоткрыть завесу над нутряной кухней Вашего бытования в массмедийных структурах. Заполнить «дымовухой» предельного вопрошания берлогу водяных лягушечьих приветствий: мрк мрк мрк. Я, к примеру, с трудом представляю себе вас в контексте кондовой коммуникации с каким-нибудь, условно, Павловским или Лейбманом… Даже, с немного аутичным и зело умным Моревым — и то, с некоторых пор, представляю не хорошо :-). Влияла ли журналюжная «газетная жизнь» (а Вы, если я верно помню, работали и в «Ъ», и в Сегодня, и в Независимой)… Как там, семиотические прогорклые семена золотых монет в Стране Чудес — дали ли они эко-логически чистые продуктовые всходы?
И почему, в конце концов, Вы все-таки решили уйти со страниц массово-газетной жизни?
Финансовые проблемы (прошу прощения за моветонный и малокорректный смысл) перестали быть актуальными? Спрашиваю это еще и потому, что данный пункт имеет непосредственное отношение к генезису телесного гнездования всякой творческой продукции: ее смежность со-существования с продукцией по виду прихотливо, волюнтаристски текстуальной, но по сути — болезненно профанной, летально подпавшей быдлянскому какишу скорби = работе на Тупоглавца читательской массы.
М.К. Я никогда не сотрудничала с «Сегодня», только с «КоммерсантомЪ», «НГ», «Ex Libris-ом»… И везде писала главным образом о книгах, кино и культуре… Впрочем, суть от этого не меняется! Все это газеты, а значит СМИ, так что Ваш вопрос вполне закономерен, хотя этот период моей жизни был не таким уж и продолжительным: где-то в пределах трех лет. Вряд ли мою журналистскую деятельность можно свести исключительно к финансовой необходимости — точно так же, как и мои занятия переводами, например… Исключительно ради денег и «куска хлеба» я, скорее, работала, когда трудилась уборщицей или же занималась наборами чужих текстов, хотя и этот период своей жизни я бы не назвала уж совсем безнадежно мрачным и тяжелым… Все это жизнь, короче говоря, и не более…
Другое дело, что эта жизнь в изложении всяческих СМИ, выглядит очень обедненной, «одномерной», я бы сказала. И это обидно! Но самое печальное, что в результате человеческая жизнь не только как-то «не так», недостаточно красочно выглядит — но и вправду становится такой: до тошнотворности скушной, бездарной и плоской. В конечном счете, если что меня и пугает, то именно такая жизнь, а не какие-то конкретные средства массовой информации. Но художник не должен бояться жизни: занимаясь журналистикой, я, безусловно, тоже оттачивала свой стиль — закаляя его, можно сказать, как сталь!
Кроме того, не стоит забывать, что я принадлежу к так называемому «задержанному поколению»: не буду объяснять почему — и так, наверное, понятно; так что, в этот период моей жизни — а было это где-то ближе к концу 90-х, меня, вдобавок ко всему, постоянно переполняло едва ли не безумное веселье. Я слышала, что если в детстве родители не покупают или же отнимают у детей игрушки, то, вырастая, эти дети порой ведут себя не всегда адекватно. Возможно, и со мной тогда происходило нечто подбное. Никогда я так не веселилась, пожалуй — ни до, ни после — как тогда, когда в самом начале своей журналистской карьеры мне пришлось, например, составлять телеанонсы для «Пятницы», любимой газеты питерских домохозяек. Помню, моя итальянская переводчица как-то попросила меня уточнить: а что значит не совсем понятное ей слово «оттягиваться». Так вот, без преувеличения могу сказать, что я «оттягивалась» тогда в этих анонсах от души. Это как раз тот самый случай! Сегодня я уже и сама с некоторым ужасом вспоминаю свою передачу про Новую Академию Тимура Новикова для «Свободы», где роль уже упоминавшегося вами Умберто Эко исполнял немного говоривший по-французски один из членов Академии — ну, а я, соответственно, его переводила! Фиктивный «Эко» нес какую-то несусветную чушь про то, как его пугают члены Новой Академии, как они напоминают ему фашистов и Муссолини, особенно своим акциями по сожжению «безнравственной литературы». В этой передаче принимало участие еще несколько несуществующих «профессоров» и «академиков» в качестве экспертов, а все повествование сопровождалось зловещей музыкой Карла Орфа и Вагнера. А ведь «Свобода» — это уже не «Пятница»: у этой радиостанции, кажется, около двадцати миллионов радиослушателей… В общем, я допускаю, что мое тогдашнее веселье слишком часто перехлестывало через край, поэтому наши пути с масс-медиа в конце концов и разошлись.
Д.И. Очень важно было услышать про поколение… Задержанные — это как бы рисунок на штандарте тоталитаризма? Несостоявшиеся «шестидесятнички» (=старшие Братья Андреи Андреевичи и Андреи Георгиевичи, будь оне неладны…) Воплощение пришло лишь с «демократизацией»?… Не рискую любопытствовать о каких-то возрастных цифрах — ввиду явного проблемного зазора между литературным проектом (sorry за навязчивую банальность) «Маруси Климовой» и реальной Татьяной Кондратович… Кстати, они ведь приндалежат к разным поколениям, верно? Если мы упростим все до междустрочного андрогина, до литературнодневникового «крайнего антона» — выйдет ли, что тыняновский «лиричествующий герой», скажем, роскошно-свежих «морских рассказов» тождествен его немужскому автору? Ведь эти рассказы можно рассмотреть как некий особый тип «репортажей с мест» :-), да?
Не могли бы Вы привести какой-нибудь характерный и «поденный», «скороговорочно -профессиональный» диалог, происходивший между вами-как-антоном-крайним и неким условным редактором «Ъ»?
МК. Простите, Денис, не совсем поняла про «шестидесятников». О поколении Кривулина, Берга, Шварц, может быть, нечто подобное и можно сказать, а вот уже о Сорокине вряд ли; ну, а о таких, как я — тем более! Какое отношение имеет моя работа в газете «Пятница», например, к литературе? Я все-таки говорила о «задержанности» в глобальном смысле, а именно, об отсутствии определенного количества различных «игрушек» в более раннем возрасте: типа работы в газете, поездок в Париж, знакомства с вдовой Селина и т.п. Или же, если хотите, возможностью выстроить финансовую пирамиду или там купить себе дом в Ницце — а может быть, даже возглавить борьбу за независимость какой-нибудь Чечни… Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, но во времена моей юности дистанция от прочтения одной строфы Гумилева или же Цветаевой до другой могла измеряться годами, а то и десятилетиями. Конечно, у нас были другие игрушки, и тоже по-своему интересные, но — в том-то все и дело — совсем другие! Мой муж выносил трупы в морге, а я работала уборщицей, и у нас годами совсем не было денег даже на еду, и в этом тоже было свое безумное веселье. Селина, например, перед смертью (читайте «Ригодон») тоже преполняло безумное веселье. Но именно веселье, а не радость от достигнутых успехов! При чем здесь Андрей Георгиевич, Белла Ахатовна и тоталитаризм? Конечно, в девяностые годы я вступила в Союз писателей, но, честно говоря, не придаю этому особого значения, хотя и это тоже по-своему забавно. У меня теперь вообще целая куча всевозможных удостоверений! Не говоря уже о том, что я лауреат Рокфеллеровской премии! Иными словами, я хочу сказать, что если кого-нибудь в этом мире и переполняет безумное веселье, то это происходит вовсе не потому, что такое веселье полностью воцарилось вокруг вследствие демократизации и крушения тоталитаризма. Если уж на то пошло, то «демократия», как и «элитарная культура» — тоже, в своем роде, худшая из подмен!
А Маруся Климова появилась на свет в начале 91-го, то есть еще до Путча, вместе с «Голубой кровью»; а значит, она тоже, как и Татьяна Кондратович, рождена в СССР. А вы, Денис, допускаю (и тоже не буду уточнять хронологию), в то время еще ходили под стол пешком, поэтому я прощаю вам эту, в общем-то, непростительную банальность по поводу «проекта», потому что в те времена даже и самого этого слова еще и в проекте не было. Самые первые «проекты» вроде Б.Акунина, Обломова, Федора Иванова и пр., если мне память не изменяет, появились лет так семь-восемь спустя, если не позже. И гипотетический редактор газет «Ъ», с которыми мне поначалу приходилось сотрудничать, бледнел, багровел, брызгал слюной и топал ногами при одном только упоминании моего волнующего имени. Разговор, как правило, был самый короткий: «Маруси Климовой в нашей газете не будет никогда!» На Татьяну Кондратович, кстати, это не распространялось. После этого я, само собой, доставала из сумочки стопку исписанных мелким почерком листов и предлагала редактору «Ъ» ознакомиться со своими очерками из морской жизни. Ну, а далее уже следовала сцена, описанная Чеховым в его бессмертном рассказе про писательницу, которая доставала издателя чтением своих произведений… Остается только удивляться, что Маруся Климова до сих пор жива! А она, то есть я, до сих пор жива! И это просто чудо!
А теперь вспомните Б.Акунина и остальных и, как говорится, почувствуйте разницу! Не говоря уже о том, что мне вообще не нравится само это слово «проект», так как от него веет авиаконструкторским бюро. А я, как вы, наверное, могли заметить, предпочитаю моряков и летчиков всяким там инженерам аэропланов и человеческих душ!
«Зазор» между Марусей и Татьяной в настоящий момент ощущают, кажется, только мой муж, дети и самые ближайшие родственники… Ах, да! Еще, пожалуй, Пьер Гийота… Все остальные самым естественным образом и давно называют меня Марусей, так что я уже привыкла… Но правильней всего, видимо, было бы говорить: Маруся Климова, в миру — Татьяна Кондратович.
Такие роскошные «Морские расказы», по моему глубокому убеждению, могла и должна была написать именно женщина, и никто другой! Ни о каких «тыняновских лирических героях» в данном случае не может быть и речи, так как я филологов и литературоведов вообще не признаю! И не надо путать меня с Гиппиус, потому что она была модернисткой, а я — послемодернистка… Ну вот, кажется, я все сказала по этому поводу!
Д.И. Я имел в виду ту самую несговорчивую экзистенциальную антитезу, (о ней говорил в интервью со мной и В.Г.С.) зависшую между литературным поколением Сорокина (и ко) и Битовым-Евтушенко. Я по наитию предположил, что между вами и Сорокиным не лежит слишком большой возрастной границы… Я был не прав? Вот вы упомянули беллу ахматовну и я не могу удержаться, чтобы не привести свой давнишний задорный вирш, писанный, по ее — и ее, хм, многочисленным «ебарь-дружищам» — ммммм — поводу:
Авторский набат демифологизаторства
Ложко, дикой замандулиной, разгуливает по бульвару,
Здравствуй, белла ах-мадуллина, сколько имеем поэтического товару?
Как? Только тару? 🙂
[В.Т. из цикла: для беллы.]
Анне Андревне Карпе-Сгоренко, Белле Ахатовне, Евгению Александровичу Конформильцеву,
Андрею Андреевичу Опадающему, Борису Леонидовичу Псстернаку, посвящается….
Маненький диавол с кошачьим лицом
Приплюснутым дико носатил сосцом
Кольцовостью зырко лихачился в пасть —
На мягких травинках — душистая мразь.
На ссупких котёнках — мяучье и срам
Но грасс оголтелый он врот понапхам
Скуластой звериной косящих темнот
Бурлак поволокий осиновых бот.
Спиралью наддымной в чубук у огня
Чуть тлелся загашек белесого пня
Квадряк землемерный — хлобысть вратаря
Влопошился, падла, в изжопье хуя.
Какое повидло текло из ушей
Перло перламутром, перловкой взашей
Краснухой залупьей в ухмылку костра
Где в травяных струпьях студнела сестра
Улиткость мандая — «живой уголок»!
Что трынь каравая сквозь крынки морок
«Сестрою» как «жизнью» на «чётки» насрав-с
Мерещилось хмырьно челядье прикрас
Так пенки вскочили в узду трепака
С сестринскою шерсткой на смердь елдака
Где камушки перьи — гряда Псстернака
Ахатово семя — горенки строка.
А я — под откосом — безвестный жираф
С диаволком милым закуталсси в шарф
Ведь хладом полынным проткнулся костяк —
Андрюши и Жени известился срак:
То бурлак мочегонный, а то — каллиграф
В девяносто первом как раз меня обуяло ненормальное такое, малореальное веселие. Есть пити. Под стол я уже перестал любить ходить в это время, хотя (грешен) пару раз по пьяни и по старой «инфантовой» памяти — пытался. И больно отшиб макушку. В девяносто первом ушли все властные сдерживающие акценты — Советско-Средняя Школа крымской столицы была давно окончена, выпускной бал отгремел год назад, вино все выпито, пришлось уехать в Израиль. Но путь туда, вы, несомненно, правы, пролегал именно под столом… Проект как «слово» поносно вылущился из чернильных губ моих исключительно по инерции речи, не по злому умыслу, но волею пославшей мя жены… Вот я сейчас пишу, а пальцы гадостно атрофированы, подушечки внаглую грубеют и почему-то не хочется думать о плохом. Это весьма важно, что вы настаиваете на эксклюзивно-феминном авторстве Морских рассказов… Интересно это именно в свете некоторой мизогинности, от которой мне, например, было не так просто упрятаться, когда я читал этот сборник. Страницы полны определнного рода «презрением» или даже «презреванием» женского рода-племени… Конечно, все тамошние фигуранты тщательно-упромысленно убоги, но женские субъекты как-то по-особенному, концептуально полотерски… Возможно, «женская» оригинация телоса автора, как ни странно, всплывает в деталировке эротического субстрата? Я намекаю на то, что в Морских рассказах нельзя найти ни одного безоговорочно «брутального» сексуального нарратива, что брызгал бы прелым запахом натуралистических соков-слов. Все происходит достаточно «целомудренно». К примеру, даже несчастную Мартышку чудачки имеют ,в общем, обоюдосогласованно и причесанно, этак «по-детски». То есть, ничего такого, что распинало читательский «непривычный» взгляд в какой-нибудь «Санькиной Любви» (взять хоть бы водку, которую мразной Санька льет себе на член — «для дизынфекцыи») в Морских рассказах не встречается. Это ни в коем случае никакая не инвектива! Но хочется понять, почему это так… Не потому ли, что их писала женщина? Как вы считаете, почему из племени «писательниц» не явилось на свет ни одного вящего кис-кис «де сада»? Потому что женщины мягче?
МК. Ну вот, как говорится, на ловца и зверь бежит! А я тут как раз во время своего последнего визита во Францию довольно много общалась с Катрин Мийе, автором нашумевшего бестселлера «Сексуальная жизнь Катрин М.» Книга появилась на свет пару лет назад и уже переведена практически на все языки. До Сада, пожалуй, не дотягивает, но в той же традиции — и, вне всяких сомнений, самое настоящее «жесткое порно», а ведь автор — очень известная во Франции женщина, арт-критик, главный редактор влиятельного американо-французского издания «Арт-пресс». В этом, по-моему, и заключается основной прикол этой книги, которая, как и любая литература подобного рода, все-таки, кажется чересчур однообразной и растянутой. На мой вкус, во всяком случае. Но вы правы, это исключение, которое только подтверждает правило, так как я, действительно, не встречала раньше подобных книг, написанных женщинами. Поэтому, думаю, и успех книги вполне закономерен. Новаторское произведение, как-никак!
А с другой стороны, выходит, что дело все-таки не в женщинах. Было бы желание! И вот у меня, признаюсь, как раз такого желания и нет. Я вообще не стала бы отождествлять «жесткость» с откровенностью описаний и, тем более, с грубостью. Тот же Селин куда более жесткий и одновременно целомудренный писатель, чем его жалкий поклонник Генри Миллер. Примерно такую же пропорцию можно выстроить, если сравнить Фассбиндера и Пазолини — не в пользу последнего!
На самом деле, я уже довольно много писала и говорила на эту тему. И Сад, и Батай, и Лоренс и пр. в том же роде кажутся мне писателями очень однообразными и скучными. Если говорить о французах, то мне куда ближе Лакло, например. Я против окончательного обнажения и в жизни, и в литературе, и в идеологии. Стоит только до конца обнажить какую-нибудь конечную истину, вроде «классовой борьбы», например, как весь окружающий мир, все прошлое, настоящее и будущее, превращаются в такую же однообразную и скучную бодягу, как книги Сада и Батая. Ничуть не лучше! Но самое смешное, что истина-то как раз и ускользает!
Не сомневаюсь, кстати, что сегодня даже для самых обычных обывателей все эти многочисленные эротические сцены под музыку во всевозможных триллерах и детективах давно уже стали чем-то вроде рекламных пауз, во время которых они, сидя перед экраном ТВ, невольно начинают ерзать, покашливать и переговариваться между собой в ожидании продолжения развития сюжетной линии. Лично я в таким местах иду на кухню ставить чайник… Поэтому я и стараюсь в меру своих возможностей не отвлекаться от главного, чтобы в моих книгах было как можно меньше таких «рекламных пауз».
А Сорокин, действительно, ненамного старше меня — вы правы…
Д.И. Apropos Сорокин… В вашем романе «Голубая кровь» меня привлек какой-то незримый, но ощутимо тактильный обертон нешуточного гуманизма, который строился именно на определенном «вычеркивании» сорокинского холодного рассудка. Ведь В.С. по сути — законнорожденное (по просвещенной диалектике Адорно и Хоркхаймера) дитя Рационализма. Как он любит говорить «у меня не люди, но буквы».
У вас же именно люди. Теплые, прелолистово пахнущие агенты жеребьевки Удачи.
Все очень тонко застраивается, даже чисто женские inconsistencies в логоцентрическом дискурсиве:
А другая, по имени Ляля, жила со взрослым мужиком. У мужика была жена и дети, но по вечерам он встречался с Лялей. Он трахал Лялю в подвале, но больше ей нравилось сосать. Она даже как-то спросила Марусю: «Как ты думаешь, через рот нельзя залететь?»
Согласитесь, необычная и напрягающе странная антонимизация признака действия: он ее трахал, НО ей БОЛЬШЕ нравилось сосать. То есть сексуальный акт (денотат его) несколько НАРОЧИТО повествуем с «как бы» мужской точки зрения, где оральный секс и неоральный секс — это разноплеменные величины. (Разве нельзя, допустим, «трахать в рот»?) А ведь очень точно подмечено — на уровне ноэматической разметки означающих.
Я бы рискнул сформулировать разницу Ваших и В.С. (эх, никуда от него не деться!) поэтик с помощью этой самой заветной розановской теплоты.
На известный анекдотический вопрос: в чем разница между х-ем и Жизнью Василий Василиевич любил отвечать: Жизнь жестче.
Ваши литературные миры близки , но вы теплее, тоньше и «заземленней». Не слышится этого ужасного инопланетного не-гуманоидного скрежета, как иногда проскальзывает в Сорокине или его записном эпигоне Масодове. Вы — из НАШИХ:
«….они делали кольца из разноцветных проволочек и дарили их Марусе, а она за это ложилась с ними в канаву, и они тыкали в нее мягкими пипками. Один мальчик говорил другому: «Далеко не запихивай, а то у нее ребенок будет».
Прилагательное «мягкими» здесь КЛЮЧЕВОЕ, человечески оправданное и натурально ощутимое. Можно ли рассматривать Ваши литературные тексты как изначально (оригинационно) «жизненные», ввиду их температурно-человеческой теплоты?
МК. Задорно и Хохмахер — какие смешные имена!.. И какие ужасные цитаты! Неужели я такое могла написать?! Какой кошмар!..
Да, конечно, Денис, для Сорокина «люди — это буквы», а для меня даже писатели — это люди… А вообще-то, вы не первый, кто меня ему противопоставляет. Не говоря уже о том, что еще в 98-м году я принимала самое непосредственное участие в акции Новой Академии по сожжению подобного рода литературы. Правда, тогда в огонь полетели и книги Сорокина, и мой перевод «Кэреля» Жене, и «Голубая кровь»…
Но этого мало, так как, ко всему прочему, мне действительно в последнее время все чаще начинает казаться, что Сорокин не только, как Вы сказали, «не из наших», но и вообще больше «не в теме»… Особенно после того, как в издательстве «Ad Marginem» был сконструирован этот впечатляющий литературный проект под названием «Проханов». Знаете, этой весной мне довелось полюбоваться на самое большое в мире пассажирское судно «Queen Mary-2», которое сейчас достраивают на одной из верфей французского атлантического побережья. Цифра «2» в его названии указывает, что некогда уже было судно с таким названием, но его постигла печальная судьба: оно затонуло или же было просто утилизовано. В общем, получился классический голливудский римэйк, а может быть даже и постмодернистский, ибо между ними некогда существовало все-таки некоторое тонкое различие, которое стоит учитывать. Как бы там ни было, но «Два капитана-2» — это ведь не то же самое, что «Крестный отец-2» или даже римэйк хичкоковского «Психо», осуществленный ван Сентом. Так вот Проханов — это тоже, в своем роде, такой уже однажды затонувший или же утилизованный теплоход, теперь вдруг заново отстроенной и на порядок увеличенный в размерах. Но самое главное, что это тонкое различие между постмодернизмом и Голливудом в нем уже практически не ощущается, сведено к нулю. Думаю, что у французских строителей просто не хватило духа назвать свое судно в начале нового столетия «Титаник-2», тогда бы моя аналогия была еще более наглядной и убедительной. Но это как бы подразумевается само собой, все и так догадываются…
Честно говоря, я не в курсе всех деталей и не уверена, что Сорокин напрямую принимал участие в создании какого-нибудь из адмаргиновских проектов. Однако нет никаких сомнений в том, что Сорокин — это именно Инженер человеческих душ, Изобретатель или же, как Вы сказали, Рационалист, стоявший у истоков подобного отечественного «судостроения». Мой же взгляд на всю эту «конструкторскую контору», как вы опять-таки справедливо заметили, сугубо «гуманистический». Например, когда я вижу на экранах ТВ шестидесятилетнего Проханова, дрыгающего ногой в такт третьеразрядной рэп или там панк-группе и утверждающего, что это и есть «настоящая музыка рабочих окраин», я испытываю глубокое сочувствие к этому человеку, который, судя по всему, в юности чего-то очень важного не добрал, не наигрался. Мне ли его не понять!? А если бы вы знали, как я волнуюсь за судьбу Сорокина, когда ему приходится отбиваться от обрушившихся на его голову обвинений в порнографии со стороны «Идущих вместе»! Как мне стыдно, что я сама пять лет назад сжигала его книги!
На самом деле, пожалуй, только однажды в своей жизни я все-таки отчетливо почувствовала, что между мной и Сорокиным существует не только различие, но и сходство. Несколько лет назад. Очень отчетливо! Когда услышала по радио свои «Морские рассказы» в исполнении народного артиста России Ивана Краско. Вы можете себе это представить: такой хорошо поставленный раскатистый низкий голос, каким раньше читали Пушкина и Толстого…
Помню, кoгда-то был такой советский писатель по фамилии Штемлер (возможно, он и сейчас еще жив), который прославился в свое время тем, что специально устроился работать на время таксистом в таксопарк только для того, чтобы написать потом роман под названием то ли «Таксопарк», то ли «Таксист» — точно уже не помню. Странная форма извращения, если вдуматься: жить, чтобы писать! Так вот, скажу вам по секрету — только вы никому не говорите — я тоже постепенно и незаметно втираюсь в писательскую среду только для того, чтобы написать потом какой-нибудь фундаментальный роман под условным названием «Писатель», главный герой которого отправляется, наример, в издательство «Ad Marginem» работать писателем, чтобы потом это все описать, а может быть, и в таксопарк… Я еще не решила.
Д.И. Ох, мне кажется, что те блаженные времена, когда можно было безбедно «работать писателем» безвозратно ушли… (Я не имею в виду все мразное поле Марининых, Акуниных, Перумовых…) Нынешней власти не нужны писатели. Даже такие, которые топчут в такт стариковской варикозной ножкой — как Профанов… Хотя, нет, гимнософические пляски ветеранского трепака, исполняемые Дядей Степлей Милицанером, оказываются в чести! Любопытно, сколько несоветского зеленеющего бабла отвалилось старому орденоносному пердуну-всея-Руси за реанимацию этой гадостнообновленной похабно-сусальной сталинщины? Впрочем, считать чужие сребренники — тон не лучший.
Голубая кровь — предполагает ли она соответственно-расцвеченное сальце? Вообще, это отдельная тема — поэтика совпадений в Заглавиях… Детушова Смерть в кредит versus Арагошина Гибель всерьез… голубые бестии не без сала… Сало и 120 дней Содомического гоморра… Несчастный Пьер Паоло… Переходя же от Голубой крови к Бестиям (я прочел лишь доступную в Сети Первую часть романа): меня заинтересовали «фольклорные источники» этого нарратива. В начальной сцене — где обнаруживаются непонятные корешки в банке с козьим молоком, и где офонаревшие голые бабоньки режут козла в бане. Является ли кондратьевский мифогенный опыт здесь формообразующим? Хотя, конечно, для Белокурых бестий в высшей степени характерно вавилонское смешение ракурсов рассказа: тут и «пародийно-производственный роман», и «андрогинно-гендерная топика»…
Расширив максимально диафрагму вопроса, было бы небесполезно узнать, каковы изначальные импульсы, спровоцировавшие написание этого объемного текста?
МК. Не могу согласиться с вами, Денис, по поводу писателей. Какая разница, безбедно они живут или бедно? Суть-то от этого не меняется. Жить, чтобы писать – это же патология! И Сорокин, на мой вкус – тоже худшая из подмен, гораздо худшая, чем Михалков…
А «Голубая кровь» была написана лет за восемь до «Голубого сала», просто так получилось, что в более или менее широкий обиход эти две книги вошли почти одновременно. Так что это — не более, чем чисто внешнее «омонимическое» совпадение.
Жаль, что вы прочли только первую часть «Белокурых бестий», так как в Сети сейчас доступны обе части. Жаль, потому что этот роман построен так, что самые главные и ключевые события романа происходят именно ближе к концу — ну, как это обычно принято говорить, развязка и прочее… И вообще, этот роман начинается как этакое легкое неприхотливое кружево, и дальше все идет по нарастающей. Во всяком случае, мне об этом многие говорили, так как сама я не особенно надо всем этим задумывалась. Кстати, я заметила: мои книги либо читают запоем, не отрываясь, чуть ли не за одну ночь, либо вовсе не могут осилить и называют их «скушными», «однообразными» и т.п. Продолжая эту тему «сторонних» наблюдений, могу также сказать, что чаще всего среди недоброжелательных откликов на мое творчество мне приходилось слышать обвинения в том, что все это, мол, вовсе «не литература». Забавно, но говорящие это, вероятно, и не подозревают, что делают такой комплимент моему творчеству, какой я только и хотела бы услышать. Если это действительно так, и мои книги – «Нелитература», я счастлива! Особено приятно осознавать, что это, как правило, говорят недоброжелатели, а не люди, близкие мне, которых можно было бы заподозрить в желании мне польстить.
Теперь об импульсах! Я уже говорила это и не устану повторять. Самый главный импульс моего творчества – это ненависть к литературе и, соответственно, к писателям как производным от нее, хотя последние, в сущности, уже не так и важны, потому что это всего лишь люди, и не более того… Конечно, мне могут возразить, что отрицание литературы – это тоже своего рода литература и т.д. и т.п., то есть все это уже тысячу раз проговаривалось и пережевывалось. И, в принципе, где-то в глубине души я отдаю себе отчет в том, что все написанное мной тоже рано или поздно станет литературой, но для меня предупреждение об этом звучит примерно так же, как слова или мысли о том, что «все мы когда-нибудь умрем». Поэтому лучше об этом не думать! Давайте будем пока жить и веселиться! А после нас – хоть потоп!
По этой же причине меня немного пугают все эти определения вроде «мифогенный опыт», «андрогинно-гендерная топика» и даже , как я прочитала в одной совершенно невинной немецкой статье о себе, «тема танца в романе «Домик в Буа-Коломб», — даже такие невинные формулировки меня все равно пугают и настораживают, потому что от них, если так можно выразиться, исходит аромат грядущей смерти. Кого-нибудь, допускаю, подобные определения и завораживают, но мне, надеюсь, еще рано обо всем этом думать.
Однако, раз уж мы затеяли с вами этот разговор, я могу попробовать в самых общих чертах определить собственную эстетику. Наиболее забавным мне кажется определение, проскользнувшее в итальянском журнале «Slavia» в статье «Монстры Маруси Климовой», где мое творчество характеризовалась как «постмодернизм, отягощенный декадентством». И хотя «декаданс» напрямую связан с Art Nouveau, то есть с эпохой Модерна, а все, что было после, есть не что иное, как его отрицание, то есть в этом определении, видимо, присутствует логическое противоречие, так как получается некий «постмодернистский модернизм»… Но все равно, мне очень нравится слово «декаданс», по-моему это очень красивое слово, и оно, несмотря ни на что, мне очень подходит. Мне также нравится название этой статьи, которое так же можно было бы перевести как «Чудовища Маруси Климовой». По-моему, очень точно. Правда, эта статья была написана еще до выхода «Белокурых бестий», но все так и есть: «Белокурые бестии» — это Маруся среди чудовищ или же, если хотите, среди гномов. Гномы мне тоже очень нравятся! В детстве я даже мечтала, чтобы у меня вместо всяких безжизненных кукол и плюшевых мишек было очень много разных маленьких живых гномов, а я бы ими управляла, как королева… И еще мне нравится слово «маргиналка», потому что это тоже красивое слово и чем-то напоминает цветок «магнолию» или же «маргаритку», что-то среднее между ними, поэтому мне нравится, когда меня так называют. Короче говоря, я декадентка и маргиналка, и вы можете меня так называть, если хотите.
Д.И. Разумеется, Декадентство, на уровне своего «историко-культурного проекта», вы абсолютно правы, залежно Модернизму и его нерелятивистской ноэме. В именовании же вас «постмодернизмусом+декадентством» сказывается извечная итальяно-хранцузская нестрогость в формулировках, а точнее — «ихняя» (ох, с измальства влюбился в просторечия) безответственная любовь к неинтенциональным оксюморонам (иботь, интенциональные оксюмороны — это уже Религия, а о ней надо вести Слово в уважительном регистре речи, чего я не умею). Но, чего же нам следует хотеть от эпистемо-ложности страны Умберто Эко или, не к ночи буде помянутого Аугусто Понцо (впрочем, это уже мои гномы и не будем о них:-) ). В том, КАК вы настаиваете на нелитературности своих плодов производства я усматриваю идентифицирующее сходство с давним виттгенштейновым декларированным маркером себя-как-не-философа. Виттгенштейн ведь ненавидел «философию», и не мыслил себя в канве этого институциально оплачиваемого оксфордического жанра. Вы, похоже, тоже не особо готовы расписаться в любви к Литературе. Письмо-как-высшая-форма-жЫзни вас нисколько не устраивает, и я могу с этим тотально солидаризироваться.
Вместе с тем, «Маруся» Белокурых бестий, оказывается, готова работать целый месяц в конторе за символическуюу плату в сто зеленых монет. Почему вами была выбрана именно эта сумма — и, пардон за невольную радикализацию вопроса, что Авторесса Белокурых бестий была бы теоретически готова сама сделать за ежемесячные сто доллларов (с возможным штрафом в десять процентов)? Чувствуете ли вы себя (сегодня) полностью освобожденной от пресловутой темировской «власти лаптя» (персонифицирующейся в Чистогане Монет)?
Может ли Королева Гномов быть финансово независимой?
МК. Черт возьми, Денис, Италия – это еще и родина Д’Аннунцио и… Даже не знаю, кого еще? Пожалуй, Цезаря Борджиа! И авторесса статьи в «Slavia», на самом деле, вполне осознает необычность своей формулировки. Будем к ней справедливы! Да и меня она, эта формулировка, как я уже сказала, вполне устраивает. Я же сказала: она самая забавная! А что еще можно написать об учредительнице фестиваля Петербургского Декаданса конца Второго тысячелетия?… Ну а Эко, что с него взять? Как говорится, в семье не без урода! Не так давно, кстати, мне тут попалась статья одной отечественной критекессы — к сожалению, уже не помню ее фамилию (забыла тогда посмотреть) — но, скорее всего, в РЖ, так как других, офф-лайновских журналов я вообще-то давно не читаю; так вот, в этой статье мне запомнилась фраза: «Там, где Умберто Эко требуются целые пласты культуры, нам хватает пионерского детства!» Эта фраза, насколько я поняла, была произнесена в неком самоуничижительном запале, мол куда нам… Ну что тут скажешь? Я бы, пожалуй, только убрала это «нам», так как за других не ручаюсь, а в остальном – все правильно, лично мне вполне хватает моего пионерского детства! В том числе и для того, чтобы понять: Эко – это символ мещанского вкуса, что-то вроде слоников, что стояли на тумбочке у моей тети. Хотя этих слоников в детстве я очень любила и всегда подолгу рассматривала, когда приходила к тете в гости.
Что касается Вашего вопроса про сто доларов, то даже не знаю, что и сказать… Мне приходилось работать и за меньшие деньги. В таких вещах вообще лучше не зарекаться. Не исключено, что за сто долларов мне пришлось бы переводить Виттгенштейна, например. Перевела же я в свое время Гильдебрандта, да еще с немецкого, который я знаю гораздо хуже французского и английского, и даже испанского. Его «Логико-философский трактат», по-моему, не такой уж и большой. Листа три, наверное. При нынешних расценках за перевод вполне может уложиться в сто долларов.
Д.И. Конечно, Италия страна не самая отсталая в культурном плане. Один Дантес Алигьери чего стоит! Но сто гринов за Трактатус — это стильно!
В Бела-курых бействиях меня особенно порадовал интенциональный Вавилон смешения литературных иерархий. Когда «номен перечисления» Агаты Кристи мирно сосу-ществует с Борхесом, а Хемингуэй, натурально, с Маркесом и папашей Убю… а нет, пардон, Хамью, Комью? … А также, такие прелестно-знаковые нарративы слога, тогда как туман мал-помалу рассеивался:
«…там все время показывали каких-то запредельных уродов: сначала сам Д., жуткий кретин с квадратной головой, лихорадочно ходил, подпрыгивая и делая упражнения из восточных единоборств, по маленькой тесной одиночке, все это было, кажется, заснято скрытой камерой, потом жирный следователь с портфельчиком долго ходил по тюремному коридору и философствовал, является ли Д., который замочил, кажется, что-то около пяти человек, преступником, или же он жертва общества…. а больше всего следователя занимал вопрос, любила ли его та женщина-следователь, которая передала ему в камеру пистолет, в результате чего было тяжело ранено около трех охранников, а сам Д. на какое-то время скрылся из тюрьмы, но потом его снова поймали, и он опять лихорадочно ходил по своей тесной камере, подпрыгивая и делая финты руками и ногами…
Разве наш совместный джеймисонов prison-house of language не есть по имплицитной природе своей — именно такая универсальная бартианская истлевающе-запечатлевающая камера-луцида, фиксирующая на виртуальной косиковской сетчатке серёги зено-кина все наши неосуществленные форте-фокинские хранцузские (paroleвые) проявления, где все живущие принуждены ГУЛАГом тела (привет В.Г.С.!) выделывать эти самые гадостные финты ногами-руками, чтобы элиментарна прожить еще чуть-чуть?
Если мы захотим в этой точке нашего разговорца-скворцА сделать полу-плавный решетчатый переход от Вашей «самостоятельно-литературной» деятельности в сторону масштабного труда Маруси-как-переводчицы, то какой первый одно-сложный инстинктивно речевой позыв возникнет из мерцающих глоубин экрана (нас читают в основном сетевые чудачки).
В регистре лаконики: Перевод для Маруси Климовой это:
Хлеб?
Гнилая Вода?
Сизый Тетерев?
Пойти погулять?
Разруха текста?
Споры всходов?
Гриб утехи?
Боль усталых век?
Что-нибудь еще?
Призвание свыше?
Мрак чьих-то глаз?
Автопилот острого стила?
Работа с прицелом в вечность?
Сны о чем-то большем?
?????
М.К. Ага, а можно сделать звонок подруге? Или, может, забрать свои сто долларов и уйти? Мир — это тюрьма, и люди в нем — чудачки! Ладно!
Но сначала я хотела бы завершить начатую вами цитату из «Белокурых бестий», а то так получилось как-то недостаточно душещипательно: «…две еще какие-то жирные бабы, сидя на кухне, тоже обсуждали между собой все эти проблемы, но какое отношение они имели к Д. и ко всему этому делу, Маруся так и не поняла — вроде бы, одна из них была его первая жена… Завершался же фильм кадрами, в которых женщина-следователь, передавшая Д. пистолет, в телогрейке, стоя в толпе заключенных в зале тюремного клуба, смахивала слезу под звуки песни «Музыка нас с тобой связала», а жирный следователь с портфельчиком в руке под ту же мелодию, но уже почему-то грохотавшую во всю мощь, уходил по тюремному коридору вдаль.»
Конечно, перевод Витгенштейна за сто долларов – это вполне стильно! Намного более стильно, во всяком случае, чем литературоведческий труд Константина Леонтьева о Толстом, например! Хотя я говорила об этом как о ситуации крайней необходимости, от которой, как известно, никогда не стоит зарекаться. Кстати, и Гильдебрандт – это едва ли не единственный мой перевод, который был сделан исключительно из-за денег. Вряд ли и Виттгенштейн всерьез созвучен моей эстетике. Мне так не кажется! И это его отрицание философии – скорее всего, кокетство, столь свойственное гомосексуалистам, каковым он являлся, если верить фильму Джармена. Вообще-то, конечно, меня этот его жест забавляет… Но, тем не менее, я все-таки говорю о вещах куда более серьезных, хотя бы потому, что в моих словах, надеюсь, нет не только философии, но и логики… Ну разве что легкий намек на литературу – в жизни ведь всегда ощущается легкий привкус смерти! И в своих книгах я тоже говорю о серьезных вещах. И мне почему-то кажется, что Виттгенштейн бы их не понял…
В «Моей истории русской литературы» я как раз говорю о гениальности по аналогии с определением Ницше великого человека как преступника, которого людям просто не удалось упрятать в тюрьму — наверняка, вы его знаете, это определение. Поэтому, в каком-то смысле, вы правы: если собираешься сделать в этой жизни что-нибудь серьезное (особенно, если собираешься всерьез повеселиться), то всегда найдутся желающие упрятать тебя куда-нибудь подальше. Не говоря уже о тех, кто постоянно скачет и прыгает вокруг, выделывая всевозможные финты руками и ногами. Вот поэтому иногда и приходится немного потрудиться. Ведь перевод – это прежде всего тяжелый труд, порой кажется, что ворочаешь какие-то неподъемные камни. И довольно монотонный. Но, в целом, для меня – это что-то вроде фундамента, на котором я пытаюсь выстроить собственное здание. Фундамент ведь только на первый взгляд незаметен, а на самом деле это достаточно важная часть архитектурного сооружения. Даже страшно подумать, но скоро у меня выйдет уже пятнадцать книг, не считая переизданий, потому что с переизданиями уже легко можно сбиться со счета. И не какие-нибудь там брошюрки, а достаточно объемные тома. Почти весь Селин, которого до меня, кстати, практически никто не переводил. Перевод Триоле не в счет — из-за исковерканного ею «Путешествия» Селин возненавидел ее и Арагона на всю жизнь. «Кэрель» Жене, тоже по-своему новаторский для тех лет: два перевода других романов Жене вышли практически одновременно с моим. Ну и остальное… Совсем недавно вышла «Проституция» Гийота. В своей рецензии на этот перевод Дмитрий Бавильский очень точно выразил изумление по поводу этой книги, в оригинале написанной на жутком арго, да еще фонетическим письмом: «В наше торопливое время…» Вот именно! Эта книга и является таким своеобразным плевком на наше «торопливое время». В этом, пожалуй, ее главный смысл! Что-то вроде причудливого замка Людвига Баварского в незримом пространстве современной торопливой прагматичной культуры: на дорогой бумаге, в роскошном перплете. С легкой руки Дмитрия Волчека, так как эта безумная идея пришла в голову именно ему, ну и, конечно же, благодаря его издательской воле. Мне бы самой до такого ни за что не додуматься! До сих пор всякий раз, когда я смотрю на эту книгу, я невольно пытаюсь себя ущипнуть: а не снится ли мне она…
И, наконец, немного забегая вперед и предвосхищая Ваш возможный вопрос о тонкостях самой работы переводчика, сразу хочу предупредить: меня никогда не привлекала эта тема. Наверное потому, что, в отличие от литературы – это прежде всего ремесло. Почти такое же, как работа портнихи или плотника. И я, кстати, заметила: чем лучше какой-нибудь водопроводчик или же сантехник говорит о своей работе, тем хуже, как правило, с ней справляется. В советские времена, между прочим, так и было: карьеру делали самые худшие представители пролетариата, самые болтливые…
Д.И. Интересно — по поводу недовольства Селина переводом Триоле. Каким образом он мог судить о качестве русского варианта? «Доброхоты» доложили?
Читая Ваш перевод «Смерти в кредит» меня не покидало вязкое ощущение «плохой реальности» происходящего. Расхожий штанц: «такой-то изначально неславянский писатель заговорил по-русски» вдруг оброс мясом Правды! Я периодически останавливался и переводил дух: разве Селин писал по-русски? Мог? Умел? НеТ, вроде бы, нет, этот язык оставался неизвестным ему… Его малоудачный визит в московское царство не преподнес такой новоязый результат…
Кажется, зазор между «Селином» русским и нерусским в этом вашем тексте стирается в ноль пыли. Эффект совершенно поразительный. Я имею в виду уровень органичности того, что получилось. Мне кажется, что именно перевод Смерти в кредит впервые поставил вас (как профессионала) в один ряд с Любимовым, Аптом и Хоружим… Были невероятно удачные русские, Рабле, Кафка, Музиль, Джойс и вот появился мсье Детуш! Как, кстати, вы относитесь к таким коллегам по цеху? Я имею в виду, кого бы вы хотели отметить — из русских мастеров перевода — кто бы и по сию пору служил для вас добрым «просветляющим» ориентиром в работе? Неясно, почему павловско-пенский Русский Журнал (где вы, помнится, плодотворно сотрудничали!) так и не сподобился взять у вас интервью для своего гигантского «переводчицкого проекта», где отметились буквально все (включая и упомянутого вами Митю Волчека)? Странно, не правда ли?
Каково ваше мнение о Борисе Леонидовиче Псстернаке-как-переводчике-на-выселках? О Семене Липкине с его Махабхаратой, или подобного же типа опытах Константина Бальмонта…
МК. Что касается первого русского перевода «Путешествия», то Селину, в принципе, было достаточно самого беглого взгляда на советское издание 34-го года: книга была сокращена примерно на треть, то есть фактически исковеркана, и ее объем красноречиво об этом свидетельствовал. Я даже не уверена, что Селин справлялся о качестве самого перевода. Вся вина за сокращения была возложена на Триоле и ее мужа.
А интервью в РЖ? Думаю, что там меня просто воспринимают исключительно как писательницу, то есть моя писательская известность полностью затмила и вытеснила в сознании сотрудников этого журнала мои переводы. И это нормально. Я же сказала, что переводы других авторов для меня – это что-то вроде фундамента для здания собственного творчества. И если этот фундамент не бросается в глаза – это не так важно. Не говоря уже о некоторой комичности самого этого жанра: «интервью с переводчиками». Очень часто они напоминают пересуды слуг и служанок о своей госпоже в ее отсутствие, почти как в известной пьесе Жене. Одна по-женски жалеет Лотреамона и сочувствует его судьбе, но совсем не понимает причин его успеха, другая ни за что не стала бы переводить такие сальности, как у Сада, третий посылает на х** всех битников…
В принципе же мне интересны только те переводчики, которые занимаются актуальной литературой или же способны актуализировать произведения прошлого, ввести их в контекст современной культуры. Сейчас таких переводчиков считанные единицы, но, как правило, это имено те, кто сам тоже причастен к такой культуре. Яркий пример – тот же Митя, и его переводы Кроули и Берроуза. Может быть, это звучит несколько парадоксально, но само качество перевода: точность, адекватность и пр., — не так уж и важны. Я бы сказала, это уже как повезет читателям. Тут все зависит от конкретных способностей человека к переводу, его знания языка, ответственности и т.п. Тем не менее, выверенный и откомментированный превод Ницше, выполненный, например, Свасьяном – сегодня уже не более, чем музейный экспонат. Увы! А самые дилетантские переводы начала века до сих пор несут на себе печать былой актуальности, и я бы даже сказала, духа… Вот у меня дома на полке стоит несколько “дореволюционных” книг Пшибышевского, в которых вообще опущены даже личные местоимения, то есть в точности, как в польском языке. В результате получается такой эффект эпического пафосного стиля: “и пошел, и сказал и т.д.” Смешно! Но я все равно не представляю, как бы я читала сегодня Пшибышевского в современном самом гладком и точном переводе. По-моему, это просто невозможно! Да и того же Д’Аннунцио… Короче говоря, я предпочитаю «учиться» вот по таким «несовершенным» образцам. И убеждена, что это гораздо полезнее всех иных способов обучения переводу… Хотя сохранить дух произведения – это то, чему, скорее всего, научить невозможно!
С этой точки зрения я оцениваю и переводческую деятельность Пастернака и Бальмонта – они был творцами актуальной литературы, сколько бы на них все ни наезжали, сколько бы ни обвиняли в “отсебятине” и прочих смертных грехах! А вот актуальность поэзии Липкина да и “Махабхараты” сегодня, честно говоря, у меня вызывают сомнение. Пожалуй, это уже больше смахивает на старательно выполненную работу по реставрации находящихся в музее картин. Я отношусь к этому труду с уважением. Но уже давно утратила интерес к музеям. Даже не знаю почему… Скучно! Это что касается перевода! О литературе я вообще не говорю!
Забавно, у меня тут в последней версии Word’а с некоторых пор периодически стал выскакивать встроенный в него «редактор», причем редактируется уже не только орфография и синтаксис, но и стиль. Пишешь, и вдруг на экране появлется надпись: «В двух ваших последних предожениях повторяется одно и то же слово «думала». Подумайте о том, как лучше сформулировать свою мысль!» Такое ощущение, что в компьютер залез какой-то доцент Литинститута. Никуда от них не деться!
Д.И. Компьютер с его вариационными играми и железным синтаксисом мне видится прекрасным заменителем Литинститута! КстатИ, никогда не мог понять, как можно УЧИТЬ молодого человека БЫТЬ писателем. Или переводчиком худлита… Я бы давал каждому юноше в руки томик «Петербурга» Белого и если, прочитав его, он не поймет как писать, то дело дрянь.
То есть, конечно, сама институция — прекрасна — она дает средства для жизни жовклым ободранным письменникам, которые при других вариантах были бы обречены на несравненно более противный вид задротовой поденщины… А интересно, есть ли где-нибудь в мире аналог кондово-пристижному Литинституту советских времен? В Париже есть Литинститут имени Гонкуров-Люмьер:-)? Впрочем, этот, с позволения сказать, советский ВУЗ, существует и поныне, да? Также с изрядным трудом вижу НАУЧНЫЙ способ обучения ремеслу перевода вербальной эстетической продукции… Вы бы согласились преподавать переводческое искусство?
Я очень люблю Виктора Петровича Голышева — как переводчика и как человека, но я практически не могу представить себе, ЧЕМУ может он научить стоеросовое племя студиозов из МГУ… Ведь какая неблагодарная работа! Все равно, такими как Голышев или, скажем, Райт-Ковалева — они ни в жисть не станут! По крайней мере, абсолютное их большинство… Здесь мне ближе разруганный Митей Волчеком (это было, кстати, в том самом интервью Мити в РЖ) вызывающе «аматерствующий» В.Коган — пусть он ошибается в переводах Берроуза, пусть даже само название «Голый Завтрак» вызывающе неточно, но зато в нем имеет место быть divina insania, которую изборел Ваш приятель Дантес Алигьери…
А какой самый «старый» текст вам довелось переводить? Процес передислокации в инобытийный хронотоп прошел безболезненно?
MK. Вы будете смеяться, Денис, но самый древний текст, который я переводила — это «Дамский остров» Пьера Луиса. И в общем-то, наверное, это самый вольный мой перевод: в своем роде, импровизация на тему. Но иначе в данном случае поступить было нельзя – перевести этот текст в лоб было бы слишком просто и неинтересно. Ведь это не роман, а всего лишь какие-то неопубликованные при жизни автора наброски, главным образом состоящие из назывных обрывочных предложений, фраз и слов. А так, этот перевод имел колоссальный резонанс. Некий критик даже уже замыслил, я слышала, написать разоблачение, что это я вообще все сама выдумала и никакого такого «Дамского острова», на самом деле, никогда не существовало. И между прочим, «Декрет о свободе половых сношений» в начале этого текста — просто точная копия с декрета об учреждении Литературного института, сочиненного в свое время, кажется, Горьким или же Луначарским. Если когда-нибудь вам в руки попадется этот документ – сравните. У меня уже однажды была такая возможность. И я была поражена сходством: не содержательным, а стилистическим, естественно.
А Коган, действительно, хороший переводчик, если уж вдаваться во все эти профессиональные тонкости. В этом отношении я с Митей тоже не согласна. Переведенный текст – это такой сложный живой организм, точнее, растение, состоящее из мириад всевозможных клеточек: слов, оттенков смысла… И отдельные ошибки, пусть даже в названии – это не более, чем царапинки на стволе этого растения, которые никак не влияют на целое. Перевод обычно бывает либо плохим, либо хорошим — то есть живым или же мертвым. Третьего не дано! У Когана переводы вполне жизнеспособные, хотя к творцам актуальной литературы я бы его, все-таки, не отнесла…
Однако, я говорила не столько о современности, сколько об актуальности, то есть, о необходимости определенной контрапунктной связи времен и личностей. Я, например, вполне представляю в своем переводе того же Лакло (замечательный перевод Рыковой, между прочим) или же Петрония. А вот Виттгенштейн и Гильдебрант – это для меня, видимо, неизбежное зло, в своем роде, издержки производства…
Что касается преподавания, то почему бы и нет?! Преподавали же нам в Университете так называемое «Введение в специальность», где часами объясняли, как надо заполнять карточки в библиотеке, в какой графе писать автора книги, где — название, хотя вроде бы на этих карточках и так все указано… Так что я готова. Но не меньше, чем за сто доларов в месяц, естественно!
Д.И. Кажется, в лице несчастного эсотерического австрияка-жидовина Людвига В. мы с вами обретаем записного эпистемологического вражину-джинна! Гильдебрандт — это сила, но что он может реально противопоставить Виндельбандту? В книге «Четыре шага в бреду», помимо всего прочего, необычно хороша обложечная иллюстрация из Бальтуса, (как и спермяще-замочная нутряная графика Сальвадора Дали — где на неприлично какающую даму-с-замочком изливается малофейный ручеек мужичины с грибом в пальцах и подпорком для мозга). Признаться, у меня тоже возникали известные сомнения в отношении «реальности» автора L’ile aux Dames. Из четырех текстов этого замечательного сборника я был особенно порадован «Кэрелью» олимпийского беспризорника…
Не откажу себе в удо-вольствии Цитирования:
«Они возбужденно шептулились, и слова, как золотая пыль, вылетали из их приоткрытых ртов. Кэрель слегка сжимал ягодицы, а Норбер напрягал мускулы спины. Приятно, когда Ваш член зажат плотно, как в тисках. Но не менее приятно и самому уд-ерживать в себе член атлета, который может высвободиться лишь спустив вам в зад. Иногда Кэрель ощущал, как погруженный в него твердый член начинал дрожать, тогда его зажатый в руке член тоже вздрагивал. Он спокойно и уверенно сжимал свой член, сосредоточенно внимая движению огромного стержня внутри себя. Потом, уже застегнувшись, они улыбались друг другу.
— Пуслушай! Мы ведь занимаемся глупостями?
— Почему глупостями? Мы ничего плохого не делаем.
— Ну а тебе нравится сифонить меня?
— Ну, а почему бы и нет? Это довольно приятно…»
Интересно было бы узнать почему выбор здесь пал именно на глагол «сифонить»?
А также, природа самого названия книги Quatre pas en delire остается малопроясненной…
Двигаясь в строну механического Батая, было бы очень познавательно увидеть в Вашем исполнении какой-нибудь кондовый философический текст; я бы был зверски заинтригован почитать, скажем, Диссеминацию в Вашем исполнении! Как Вы, кстати, относитесь к Жаку Дурриде и его литературе?
Примерно так же, как Вадим Петрович Руднев к Винни Пузу?
МК. Мне кажется, что мы уже слишком много говорим о таком презреном ремесле, как перевод. По-моему, я уже все сказала по этому поводу. Признаюсь, я вообще не люблю чересчур вдаваться во всевозможные детали и подробности, особенно когда главное уже сказано. Лишние слова только замутняют суть. Селин – самый важный для меня автор из тех, кого я переводила и, вероятно, ключевой для понимания моего собственного творчества! Жене занятен прежде всего как личность, а его романы – едва ли не откровенное издевательство над читателем. Жене ведь, как известно, был большой приколист. Поэтому его, кстати, довольно сложно переводить, к тому же стилистически он полный антипод Селина: пишет длиннющими фразами, почти как Пруст, которого начитался в тюрьме, так как другими заключенными Пруст не был востребован. Картинку к «Четырем шагам в бреду» выбирали издатели, и из-за нее мне, между прочим, пришлось потом брать справки для типографии о том, что это не порнография, точнее даже две справки: о картинке на обложке, и о том, что внутри, — с печатями, все как положено. Если бы не эта картинка, то внутрь, я думаю, вообще никому и в голову бы не пришло заглянуть. Хотя у Бальтуса лично мне больше всего нравятся на картинах разные кисуньки, которых он постоянно рисовал и очень удачно. Он ведь вообще очень любил кошек, и в его роскошном шале в Швейцарии кошки жили по-королевски: спали на вышитых шелком и золотом подушечках и ели с фарфоровых тарелочек.
А название этого сборника ничего особенного не значит – просто в нем четыре абсолютно бредовых произведения, вот и все. В общем, чтобы покупателям книги было легче сориентироваться, к тому же издателей оно устроило, так как, по-видимому, они не до конца осознали его истинный смысл, не врубились. Издатели – это же как дети, и с ними приходится вести себя соответствующим образом, всячески им подсюсюкивать, чтобы они не обиделись и, чего доброго, не заподозрили, что над ними издеваются. У меня, к сожалению, это не очень получается. В результате, практически все издатели на меня за что-то обижены, особенно в Питере…
Спасибо, Денис, что Вы избавили меня от необходимости говорить о Гильдебрандте. Я была бы вам очень признательна, если бы мы не стали возвращаться к Батаю, о котором уже было достаточно сказано в начале нашей беседы… Ну а Деррида? Это же профессор, и его диссертации должны обсуждаться на ученых советах всякими там оппонентами и научными руководителями. Какое он имеет отношение к законченной декадентке и маргиналке вроде меня? С чего вы решили меня о нем спросить? Но если уж вы спрашиваете – пожалуйста! Могу ответить.
Неплохо бы всех профессоров упрятать куда-нибудь обратно на свои кафедры, откуда они почему-то теперь все повылезали и заполонили практически все искусство и философию. На самом деле, это далеко не так безобидно, как может показаться на первый взгляд. Сама-то философия по своей природе достаточно патологична и сомнительна, а тут еще разные профессора. Слишком многие сегодня начинают путать литературу с филологией и наукой – и это едва ли не самая серьезная проблема современного искусства! В литературе ведь и без того путаницы хватает. Вы сами же сказали, что Литературный институт до сих пор почему-то так и не закрыт. А тут еще Деррида и прочие… Кажется, он считает, что письмо возникло раньше устной речи. Ну да, конечно, это очень важно! Не ответив для себя на этот вопрос, человек просто не может называться человеком! Но в том-то все и дело, что в самой этой постановке вопроса есть уже что-то избыточное. Мир таких, как Деррида – это мир сытых, задающихся вот такими вот праздными вопросами. А человеческий мир всегда будет делиться на сытых и голодных, только в культуре почему-то «сытых» гораздо больше, чем во всем остальном окружающем мире. Правда в данном случае я говорю о специфических «сытости» и «голоде», не обязательно о физических ощущених, хотя порой в жизни эти два явления сильно сближаются и даже полностью совпадают.
Однако, я вовсе не марксистка. Хотя бы потому, что считаю, что в самом причудливом и абсурдном замке Людвига Баварского, например, в отличие от философской системы того же Деррида, нет и намека на какую-либо сытость и избыточность. В общем, это какая-то тайна! Деррида принадлежит к миру обывателей, а искусство – это сфера сверхчеловеческого, я бы так сказала! Селин, приехавший в СССР в 1936-м году, даже близко не подходил к СП или же какой-нибудь подобной организации типа Пушкинского Дома и т.п. А Деррида в 91-м сразу же отправился в Институт мировой философии АН. Это люди совершено разных миров! Селин – гений, а Деррида… его просто не существует!
Кстати, вы как-то очень «неудачно» открываете мои книги, на каких-то специфических местах. Вот так, вероятно, и в той типографии неудачно открыли эту книгу и сразу же наткнулись на это слово «сифонить». В свое время у меня было достаточно много знакомых в определенной среде. И я даже, помню, когда-то делала передачу для «Свободы» о мужской проституции, которую в самый последний момент почему-то сняли с эфира. Даже не знаю из-за чего. Мне было заявлено, что она «гомофобская». Во всяком случае, у меня есть с кем проконсультироваться по поводу разных слов. И когда вы будете читать мой перевод «Проституции» Гийота, я думаю, Вы в этом лишний раз убедитесь.
Д.И. Деррида, между тем, был мною у-помянут как образчик не профессора , но литератора. Его тексты, ИМХО, литературны от А до Я. Не верифицируемы, безаппаратны. Фигуры фикции, болотного пустозвонства, бравады выхолощенных логосом-без-яиц-фаллоса. Странное балансирование на грани эпистемологической нищеты. Варганы безответственности. Ведь и его танатоэротичного «друга-врага» — г-на библиотекаря Батая назвать никак не получается «философом» в германском смысле «суриоза» (Кант-Гегель-Гуссерль), но лишь галльским игривозадым и развеселым, вызывающе малострогим philosoph’ом , чьи корни — в традиции Просвещения — в легкости построений Вольтера, Монтескье или еще одного, с позволения сказать «философа» — Жан-Жака Руссо. Реакция на Деррида-«профессора» в Институте питерской кондовой Философии — известна вам. Проснувшийся в президиуме старичок-ученый инстинктивно пробормотал на весь конференц-зал: «фу, какая …уйня!». Это верная и лаконичная характеристика дерридеанского мыслеслова.
Вот Владимир Николаевич Топоров — это «профессор». А Деррида, — так, погулять вышел. Но то, что мир Деррида — это мир ссытых par excellence — это сверхточно! Ради этого можно и в тюрьме посидеть (зная, что тебя всенепременно вытащит гнойный Миттеран, и ты опять вернешься в ссытую конуру профессора Эколь Нормаль Сьюпериор).
Но, Вы тысячу раз правы, мы зря здесь говорим о старом алжирскоми семите: его дни сочтены, сегодня он — фигура малоактульная. Сегодня более «интересны» персонажи плана Бурду-йе , Жижек-пыжика, отчасти Хабермяса…
Все же, мы не можем совсем уйти от перевода. Я не могу рассматривать Вашу работу с Гийота как «перевод». Вы столкнулись с ощутимой необходимостью изобретать новояз, работать в безоглядстве САМОЙ по себе, ибо фонетика ма-грибной гомофатической «Проституции» не сопоставима с русским, ведь так? Вы общались, кстати, с какими-то другими переводчиками этого замысловатого текста? Верно ли будет сказать, что данная работа оказалась наиболее сложной для вас? И удовлетворены ли вы, в полной мере, результатом ее?
МК. Это назвается, не мытьем, так катаньем. Значит, «Проституция» — это не перевод? Надо же, а я об это и не подумала! Ну, хорошо! О своем удовлетворении этой работой я уже сказала. «Проституция» — это своеобразный плевок на «наше торопливое время»! А какое еще удовлеторение может получить сегодня художник, кроме как плюнуть на наше «торопливое время»? К сожалению, слишком часто происходит наоборот, и «торопливое время» плюет на тебя. А теперь получается, что мы квиты. Во всяком случае, пока. И это заставляет меня испытывать чувство глубокого удовлетворения!
Конечно, Гийота – стилистически совершенно противоположный мне автор, и не только мне, но и Селину, и Жене, и вообще всем, кого я ранее переводила. Но с другой стороны, он ветеран алжирской войны, совсем как герой моего романа «Домик в Буа-Коломб», и это обстоятельство мне немного помогло при работе над «Проституцией». Служило таким своеобразным импульсом к работе.
Естественно, по-русски это произведение звучит совершенно по-новому — все-таки, во Франции в прошлом веке уж очень много всякого наворотили: был ведь и Пьер Клоссовски, и сюрреалисты с «автоматическим письмом», наконец, тот же Селин со своими многоточиями…А тут и арго, и фонетическая транскрипция, внутренний ритм повествования, и наконец, мужской бордель, да еще в Алжире! Сами понимаете, в России все это зазвучало очень свежо и оригинально! Было над чем потрудиться! И иногда этот труд, признаюсь, был достаточно мучительным. Сначала ведь за эту работу взялся один довольно известный московский переводчик, который в течение года держал всех (меня и Митю) в напряженном ожидании, а потом вдруг сообщил, что все результаты его труда «уничтожил вирус», и ничего восстановить уже невозможно. Короче говоря, он вежливо отказался и в результате все обрушилось на меня. Мне пришлось переводить эту книгу — к тому времени так сложились жизненные обстоятельства, что отступать уже было нельзя. А ведь когда я впервые увидела этот текст по-французски, мне и в голову не могло прийти, что я буду его переводить. Настолько пугающе он выглядел в оригинале со всеми этими исковерканными словами, апострофами, да еще арабскими и итальянскими вкраплениями…
Впрочем, примерно такое же впечатление когда-то давно произвел на меня и роман Селина «Смерть в кредит», который я впоследствии перевела. В первый момент, когда я его открыла, я почувствовала, что не понимаю практически ничего. У Селина ведь тоже арго и довольно специфическое, можно сказать, авторское. Но это было уже очень давно – где-то еще в середине восьмидесятых. И тогда было гораздо тяжелее, так как мне пришлось переводить Селина по книге, случайно обнаруженной в «Букинисте», и это был самый обычный потрепанный pocket без намека на какие-либо примечания или же комментарии. В данном же случае я могла постоянно консультироваться с автором по мейлу. Хотя ни с какими другими переводчиками Гийота я не встречалась и, тем более, с переводчиками «Проституции», так как больше ее ни на какие языки, кроме русского, не переводили. Более ранние книги, «Эдем, эдем, эдем» и «Могила для пятисот тысяч солдат», переведены уже практически на все языки, а «Проституция» — только на русский. К тому же, «Проституция» — это еще и единственная пока переведенная на русский книга Гийота… Это обстоятельство, кстати, во время моего последнего пребывания во Франции у многих вызывало сильное недоумение… Ничего не поделаешь: что русскому – здорово, то другим, всяким там немцам и голландцам — смерть!
Ну а что касается Деррида и остальных, пришедших ему на смену вроде Жижека, то я абсолютно с вами согласна. Было бы совсем неплохо, если бы те, кого Вы называете «настоящими профессорами», вцепились бы в менее «настоящих» и немного очистили от них территорию искусства, оттащили бы их назад на научные кафедры и уже там бы, сообща, в спокойной обстановке, разбирались со своими «проблемами». Так как это массовое вторжение всевозможных «профессоров» в современное искусство уже начинает порядком надоедать… Порой кажется, что это никогда не кончится!
Д.И. Про магический вирус — это клевая отмазка! Непременно надо воспользоваться:-). Ну да , Проституция , это ведь «не вполне себе перевод». Как и волохонский Уейк Финнеганов — тоже не вполне Джойс… Да, увы…Массовое вторжение в литературу профессорского сословия. От Эко к Павичу, Жолковскому, Пятигорскому, Смирнову, Безродному, Лившиц-Лосеву и всем-всем-всем! Конечно, Клоссовски в России не было. И все же — были весьма специфические такие «мамудисты» лакированного трико у Крученыха, а какие красивые «какальные игрушки» бывали у замечательного Игоря Терентьева! Он ведь изобрел само это слово «какальный» , которое я так люблю. В честь Терентьева я изобрел свое слово — «запердюкий». Кажется, очень в жилу!
Кроме того , от этого никак не отвертишься — «Проституция» — если на секунду подумать о ее «концептуальности», о «ничего не означающих карточках-словах», то тут же восстает как феникс из обдроченого пепла Великий Московский Концептуализм. Гийота может, в таком случае, рассматриваться как двоюродный брат того же Сорокина, верно? «Долбежка в жопу», «у мамочки понюхать»… и все такое прочее — до боли знакомое сорокинское мудло.
Приближаясь к финишной черте нашего разговора, о чем бы Вы хотели , чтобы я вас спросил, из «пропущенного»? Я был рад если бы вы, не взирая на «этические нормы», дали краткий аннотированный сводень ниболее подгнивше-гнусных — воистину «запердюких» персонажей современной русской критики, о коих часто вам приходится выразительно «молчать»…
Начинаем мы, конечно с …
Виктора Топорова — человека, позорящего свою фамилию… И идем далее к…? Обозначая «особый» аспект каждого из господ…
МК. Гм… Да… Пожалуй, лучше бы уж мы продолжили наш разговор про Деррида, Жижека или там, на худой конец, Хайдеггера. Мне как-то, кстати, кажется, в «Magazine Litteraire», попался его портрет в нацистской форме – ничего, симпатичный! Однако среди перечисленных вами имен вы забыли любимого мной Северянина и изобретенное им слово «грезофарс», которое мне тоже почему-то очень нравится. И сама эта его идея превратить «трагедию жизни в грезофарс» мне тоже очень близка и понятна, гораздо ближе и понятней, чем, например, идеи Николая Федоровича Федорова о научном воскрешении предков, которыми руководствовались Хлебников, Платонов, Чекрыгин и, в какой-то мере, Маяковский. Впрочем, об этом я уже писала в «Моей истории русской литературы»… Мне эта идея еще близка и потому, что воскрешение предков – это еще дело будущего, а превращение трагедии жизни в грезофарс уже давно вовсю успешно осуществляется, причем не только в России, но и во Франции, и в Америке, во всем мире, короче говоря. Вот настоящая «философия общего дела», объединяющая сегодня все человечество. И другой, я думаю, не будет никогда!
Иное дело, как относиться к это простой, понятной и близкой всем идее, как подходить к ее осуществлению. Можно делать это легко, весело и играючи, как, например, Тимур Новиков, а можно очень уныло и тупо, как это и делают большинство современных критиков, перечисления имен которых Вы сейчас от меня ждете. Не совсем поняла, кстати, какую фамилию позорит названный вами «граф Топоров»? Каким образом?
Я вот не так давно наткнулась на книгу молодого автора, изданную в Лимбус-пресс, где Топоров — главный редактор, и там, в аннотации к этой книге, прочла: «Для любителей Селина, Жене и Николая Кононова» Вот типичный образец стиля мышления этого «позорящего свою славную фамилию графа»! И ведь самое главное, он действительно так думает, считает, что подобная составленная или же просто одобренная им аннотация к этой книге подогреет к ней читательский интерес, заставит покупателей выстраиваться за ней в длинные очереди. Не враг же он своему издательству, в конце концов, ведь там же ему платят зарплату. И можно ли после этого что-либо всерьез спрашивать с этого человека? Думаю, что нет!
По правде говоря, мне бы не очень хотелось продолжать заполнять предложенный вами список и вывешивать тут объявление вроде тех, что раньше вывешивали на советских производствах: «Они позорят нашу Литературу!» Не говоря уже о том, что дела в отечественной культуре обстоят таким образом, что, наверное, впору было бы уже вывешивать список «Их разыскивает милиция!» А от милиции лично я бы предпочла держаться подальше. Потому что и сама, в каком-то смысле, чувствую себя немного преступницей. Во всяком случае, я уже привыкла к тому, что обличают, как правило, именно меня. И наверное, в этом есть какой-то смысл. Мне и вправду не нравятся все эти личности с неестественно правильными квадратными черепами, какие обычно бывают у всяких там внедренных в преступную среду агентов, призванных затем эту среду изнутри развалить и уничтожить. Можно сколько угодно, например, обличать преступный мир, морализировать, разоблачать мошенников, проклинать грабителей и убийц, но нет никакого смысла идти читать эту мораль, например, в тюрьму, потому что тюрьма – это единственное место, где преступники живут по своим собственным законам. Можно даже сказать, это своего рода их дом. И у них ведь тоже есть своя иерархия ценностей, по-своему выношенная и выстраданная.
Вот и культура тоже – это все-таки, главным образом, сфера маргиналов, и я бы даже сказала так: «маргиналов с обостренным чувством эстетических иерархий, выношенных и выстраданых ими в течение всей своей жизни». Обывателям ведь и без того принадлежит весь мир, единственное, чего они никогда не в состоянии сделать, ни за какие бабки – это одеться стильно и по моде. Стиль и мода – это единственное оружие художника! Поэтому меня так и раздражает присутствие в культуре всех этих личностей с чересчур «квадратными черепами», всех этих профессоров, «проектов», «инженеров человеческих душ», старательных и ответственных критиков типа Топорова или же там какого-нибудь Морева, несмотря на то, что все они, не сомневаюсь, очень много трудятся, служат своим издательствам, науке, государству и вообще — в высшей степени порядочные и достойные люди. Но они меня почему-то ужасно раздражают, даже не могу до конца словами выразить, почему! И думаю, что в большинстве случаев это раздражение является взаимным.
Д.И. Под «позором» фамилии я имел в виду несовпадение интеллектуального уровня между В.(иктором) Топоровым и В.(ладимиром) Николаевичем Топоровым , о котором уже здесь шла комплиментарная речь — противопоставляя его Деррида. Кстати, нехудой, по самые глаза брадатый человечек — Виктор Топоров — не только не «из графьев», но, ко всему прочему, кажется, неарийского, скажем так, происхождения.
Мне остается, дорогая Маруся, поблагодарить вас за эту замечательую беседу!
Надеюсь, с ее помощью читатели сумеют глубже соприкоснуться со всеми тайниковыми излучинами вашего литературного быта. Спасибо, и до новых встреч!
21/05/03
ТОПОС
http://www.topos.ru/article/1187
http://www.topos.ru/article/1190