Интервью

Беседовал Павел Соболев

Павел Соболев: Если прозаик или поэт ярко проявил себя как переводчик, у исследователей его творчества обязательно возникает соблазн пытаться обнаруживать следы эстетического или идейного воздействия на его собственные тексты со стороны авторов, которых он переводил; вы и сами неоднократно признавали, что Селин, кого можно, наверное, назвать главной статьей в вашем переводческом портфолио, безусловно, значительно повлиял на стиль ваших романов. Между тем первый ваш роман, «Голубая кровь», были закончен в 1991-ом году, то есть значительно раньше, чем увидел свет ваш первый перевод Селина; однако когда читаешь третий роман вашей знаменитой трилогии, «Белокурые бестии», в котором, пожалуй, влияние Селина – среди всех ваших произведений – обнаруживать проще всего, все-таки первой напрашивающейся к этому роману ассоциацией оказывается стиль никакого не Селина, а собственный, сформировавшийся как раз в «Голубой крови» на уровне чего-то вроде опытного образца, а в «Белокурых бестиях» перфекционистски доведенный вами уже, если так можно выразиться, до абсолютного ума. В связи с этим обстоятельством возникают сразу два вопроса, с которых мне хотелось бы начать эту беседу: во-первых, наверное, недалеким от истины будет предположение о том, что несмотря на формальную случайность вашей встречи с искусством Селина (кажется, вы купили карманное издание «Смерти в кредит» в одной из ленинградских букинистических лавок), все-таки ее можно считать исключительно закономерной, поскольку возникает ощущение, что вы были к этой встрече глубоко предрасположены, ибо в какой-то степени были литературной родственницей Селина еще до того момента, как стали им очень плотно заниматься; во-вторых, если исходить из того, что эта встреча с Селином и последовавшее за ней принятие на себя роли его переводчика могли помогать вам уже формироваться как писателю, но не стать таковым (потому что соответствующий шаг вами был сделан еще «до Селина»), становится ужасно интересно, какие авторы и какие книги вдохновляли вас, когда вы только садились за написание своего первого романа, – то есть, вдохновляли в достаточной для того степени, чтобы именно художественная литература могла показаться вам подходящим средством для того, чтобы адекватно отреагировать на вызовы внезапно наступившей беспокойной исторической эпохи, одним из главных центров беспокойства в каковой оказывался ваш родной город. Например, в качестве единственного литературного авторитета для главной героини «Голубой крови», Маруси или Марусика, в которой невозможно не различать альтерэго автора, выступает Достоевский, но довольно затруднительно воспринимать «Голубую кровь» как что-то у Достоевского наследующую, – уже хотя бы потому, что эта книга написана ошеломляюще смешно, а чувство юмора и современные последователи Достоевского обычно находятся во взаимоисключающих отношениях…

Маруся Климова: «Голубая кровь» была написана двадцать пять лет назад, и многие детали сегодня теряются где-то во мраке прошлого. Но, наверное, все примерно так и было. В тот момент я уже начала работать над переводом Селина, однако еще недостаточно прониклась духом его творчества. В частности, знакомство со значительно урезанным и адаптированным цензурой советским изданием «Путешествия на край ночи» в переводе Эльзы Триоле не произвело на меня тогда особого впечатления, а сквозь языковые дебри авторского арго «Смерти в кредит» я еще только начала с трудом пробиваться и, можно сказать, блуждала впотьмах… Так что Достоевский все еще оставался для меня главным романтическим героем, не только русской классики, но и литературы вообще: чудом избежавший смертной казни каторжанин, психически неуравновешенный эпилептик, даже внешне почти тип Ломброзо, с характерным приплюснутым носом, монголоидным разрезом глаз и мрачным выражением лица, как он запечатлен, к примеру, на известном портрете Перова… В школьной программе он тоже стоял несколько особняком, так как советские власти относились к нему с большим недоверием, и это чувствовалась по множеству оговорок и критических замечаний, сопровождавших его биографию и сочинения в учебниках, где его творческий путь представлялся как одно сплошное отклонение от верного курса, некогда заданного Белинским… В старших классах я не только упивалась чтением его романов, но обожала блуждать по местам Петербурга, так или иначе связанным с ним самим и героями его книг, особенно в районе Сенной площади, где располагался дом Раскольникова и обитали другие персонажи «Преступления наказания». Вполне естественно, что эти юношеские переживания нашли отражение на страницах «Голубой крови», так как там имеется довольно много отсылок к школьным и детским годам Маруси, являющейся alter ego автора, хотя я и пишу про нее в третьем лице, что позволяет мне несколько абстрагироваться от самой себя.

Однако, если говорить именно о стилистическом влиянии на меня Достоевского, как, впрочем, и Селина или же еще каких-то чисто литературных явлениях, то, мне кажется, их роль в жизни писателя вообще сильно преувеличена. Литература, на мой взгляд, гораздо сильнее влияет на формирование далеких от нее людей, чем на тех, кто сам посвящает себя творчеству. Боле того, чем меньше подобных влияний несет в себе личность того или иного автора, тем большую объективную ценность представляет его творчество. Гений формируется под воздействием исторических условий, среды обитания, семьи, окружающего ландшафта, языка и т.п., наподобие того как зарождаются и обретают свои неповторимые очертания редкие драгоценные камни, например, подвергающиеся длительной обработке свойственными только данной местности атмосферными явлениями. Этот уникальный жизненный опыт каждого писателя, несущий в себе отпечаток той или иной эпохи, и представляет главный интерес для тех, кто его читает.

Так что если в моих книгах и ощутимо влияние Селина, то я сама склонна оценивать этот факт, скорее, как свою слабость, а не достоинство. Хотя иногда мне кажется, что если бы я, к примеру, не перевела такое количество его книг, то у многих, возможно, при чтении моих книг и вовсе не возникло бы никаких особых ассоциаций, связанных именно с его творчеством. Но в целом, мне, конечно же, своим предельно трезвым отношением к жизни сегодня гораздо ближе Селин, чем Достоевский, о котором я сейчас вспоминаю приблизительно как личности, избавившиеся с годами от своего чрезмерного увлечения наркотиками и алкоголем в молодости, например. То есть как о чем-то достаточно приятном и затягивающем, но не вполне здоровом и даже опасном по своим последствиям.

Что касается юмора, то у меня всегда было такое ощущение, что он каким-то образом изначально укоренен в окружающей меня действительности и является одним из основополагающих свойств человеческого бытия, и поэтому его присутствие в моих книгах никак от меня не зависит. Писатели, у которых его нет, просто чего-то не видят, наподобие того как дальтоники не различают цветов, например. Я, во всяком случае, сама обычно ни над кем и ни над чем специально не шучу, а всегда стараюсь быть предельно объективной и серьезной.

Павел Соболев: «Голубая кровь» в русском языке – это фразеологизм, служащий для когда пафосного, а чаще – для насмешливого определения аристократии или просто каких-либо привилегированных классов; дефиниция же «голубой» в этом же языке очень часто служит для когда более-менее нейтрального, а чаще – для достаточно агрессивного обозначения представителей сексуальных меньшинств. Название вашего романа в какой-то мере комбинирует два соответствующих смысла; в одной из сцен «Голубой крови» гомосексуальный герой романа видит по телевизору, как приехавший в перестроечный СССР на гастроли западный поп-певец говорит на ломаном русском публике «Я вас люблю», исковерканное слово «люблю» в устах певца кажется герою очень похожим на «blue», и он начинает умиленно подозревать в поп-певце носителя нетрадиционных сексуальных преференций, а затем вспоминает, как один из его знакомых такие преференции у человека определяет как верный признак его принадлежности к лучшей части современного общества, поскольку сейчас «голубая кровь» – это именно «голубые», ибо только геи оказываются способны выгодно выделиться в охватившей весь советский социум на «сломе эпох» атмосфере тотального хамства. вы неоднократно говорили о том, что в современной России наблюдаете сейчас очень похожий, но ровно обратный процесс тому, что был присущ периоду распада Советского Союза: тогда у людей вырывались наружу десятилетиями подавлявшиеся советской властью свободолюбивые инстинкты, а сейчас наблюдается загон этих инстинктов вспять – в те сосуды, из которых они некогда были выпущены, но люди в связи с этим испытывают почти точно такую же растерянность, что была «общим местом» примерно четверть века назад; в связи с этим «Голубая кровь» сейчас снова приобретает исключительную актуальность. Мне, правда, кажется, что если тогда геи прямо или косвенно оппонировали всеобщему хамству, то сейчас в России они служат очень эффектным контрастом всеобщему безумию, на фоне которого в стране принимаются средневековые законы и насаждается нечто вроде «православного шариата». Хочу спросить у вас, в какой степени изложенное в вашем романе восприятие одним из персонажей гей-сообщества как «цвета нации» можно считать соотносящимся с вашей жизненной позицией? Применительно к современным реалиям такое восприятие мне кажется чуть ли не самым верным, причем в самом буквальном смысле, поскольку именно акции ЛГБТ-активистов в России сейчас кажутся чуть ли не главным фронтом борьбы в ней за здравый смысл и человеческое достоинство…
\
Маруся Климова: Действительно, по-русски название моего романа звучит несколько двусмысленно, что, в целом, соответствует его содержанию. Но интересно, что в эстонском языке для определения принадлежности индивида к аристократической прослойке общества используется словосочетание, где отсутствуют дополнительные ассоциации с сексуальной ориентацией одного из главных героев моего романа. В связи с чем у издателей эстонского перевода «Голубой крови» в какой-то момент даже возникли сомнения, связанные с его названием. Они обратились ко мне, и я без особых колебаний предложила остановиться на варианте с акцентом именно на аристократизме, а не гомосексуальности. Все-таки в момент написания этого романа мною прежде всего двигало желание показать, насколько окружающая меня действительность не похожа на ту, как ее было принято изображать в литературе и СМИ, что люди в реальной жизни действуют вопреки всевозможным стереотипам и клише, могут быть совершенно неуправляемыми и своевольными, и поэтому мне важно было подчеркнуть, в том числе в названии, отличие моих героев не только от серой обывательской массы, но еще и от интеллигенции, которой в русской классической литературе, в частности, обычно и отводилась роль так называемой «совести нации» или, как вы сказали, борцов за здравый смысл и человеческое достоинство. То, что главный герой моего романа оказался именно гомосексуалом, было в основном обусловлено кругом моего тогдашнего общения и являлось, в сущности, случайностью, а о такой проблеме, как защита прав сексменьшинств, например, я тогда и вовсе не задумывалась. Более того, потом мне приходилось встречать таких читателей «Голубой крови», которые называли этот роман чуть ли не гомофобским. И это меня тоже нисколько не удивляет, так как в моих книгах вообще отсутствуют положительные персонажи, как нет их, я считаю, и в жизни. Даже Марусю, я надеюсь, нельзя причислить к таковым. На мой взгляд, именно поиски положительного героя и прочая высокодуховная возня вокруг нравственного и безнравственного во многом делают в наши дни неактуальной русскую классику, не говоря уже о советской литературе.

По этой причине мне, конечно, трудно согласиться, что сегодня именно гомосексуалы вдруг превратились чуть ли не в эталон нравственности и носителей здравого смысла. Наоборот, это главные действующие лица наметившихся сейчас перемен снова озадачились поисками тех же положительных героев, отважно сражаются с фашизмом и мировым злом, в утрированной форме воздают дань ветеранам войны, демонстрируют гипертрофированную заботу о детях и нравственности своих сограждан, это они преисполнены чувства собственного достоинства и вообще в каждом своем слове, жесте и поступке предельно предсказуемы и просты… И в этом смысле они, действительно, являются своего рода антиподами персонажей моих романов, а сегодняшнее время кажется мне практически зеркально противоположным тому, что происходило в России в 90-е годы. Я даже думаю, что происходящие ныне процессы с некоторой долей условности можно было бы, наверное, назвать «Восстанием масс-2», если уж говорить о названиях, которые кажутся мне наиболее удачными для выражения сути того или иного времени.

Павел Соболев: Маруся, вы неоднократно обращаете внимание в последние годы и в своих эссе, и в различных интервью на вопиющую противоестественность ситуации, в которой главными радетелями православных ценностей в современной РФ оказываются ровно те же самые лица, которые в СССР все религиозные институты нещадно репрессировали, то есть «переродившиеся» вчерашние партфункционеры; вы даже рассказывали, что в свое время были уволены из научного отдела музея «Исаакиевский собор» из-за вашего несогласия с обязательностью пропаганды атеизма на экскурсиях, на которой настаивало КГБ. Сейчас (когда правопреемница КГБ готова преследовать уже как раз за атеизм) вы всегда выступаете с позиций убежденной атеистки, но при этом охотно признаете, что четверть века назад находили справедливым выступать с противоположных вашим нынешним установок; однако, когда читаешь написанную четверть века назад «Голубую кровь», можно уверенно констатировать, что уже в то время наметившийся невоздержанный разворот российского общества в сторону духовности и религиозной мысли вызывал у вас, если еще мягко сказать, изрядный скепсис; нетрудно заметить, что эту нишу в перестроечном Петербурге наперегонки пытаются в вашем романе занять самые настоящие сумасшедшие, в которых можно узнать предтечу для будущих, условно говоря, и Дугиных, и Мизулиных. В России сейчас очень любят ссылаться на цитату из статьи, написанной в первые постсоветские годы одним из братьев Стругакцих, согласно которой новые фашисты в России однажды примутся маршировать под черно-оранжевыми знаменами; в вашем романе нет такого точного пророчества, но в избытке присутствуют такие, что очень тонко провозвещают ту поддерживаемую государством религиозную истерию, что существует в России сейчас, – особенно это заметно в тех линиях вашего романа, что касаются Исаакиевского собора; в общем, вот еще одна важная тема этого романа, благодаря которой и в наши дни «Голубая кровь» звучит невероятно актуально. Но ошибусь ли я, если предположу, что даже вы в то время не могли представить себе, что «возвращение к Богу» достигнет в России такого беспрецедентного (и отнюдь не безобидного) идиотизма, что наблюдается сейчас?

Маруся Климова: Не уверена, что мою позицию в жизни можно назвать «атеистической», хотя бы потому что на само слово «атеизм» у меня еще в детстве выработалась устойчивая аллергия.
Как и у многих других людей, вероятно, кто родился и вырос в Советском Союзе, где атеизм вдалбливался всем в голову чуть не с ясель. Весь смысл происходящих сейчас в России процессов, по-моему, как раз и сводится к тому, что два диаметрально противоположных мировоззрения, каковыми являются атеизм и христианство, воплощаясь в жизнь, способны принимать практически полностью идентичные и не отличимые друг от друга формы. Что, на мой взгляд, и делает проводимые на территории России вот уже почти сто лет социальные эксперименты не совсем напрасными для человечества, поскольку хотя бы наиболее разумные и сообразительные его представители, я надеюсь, смогут теперь извлечь из них для себя даже нечто полезное, какое-то рациональное зерно, осознав наконец, что содержание той или иной идеологии оказывает на человеческую жизнь ничтожное влияние, а существенным является только природный или даже животный тип личностей, пришедший в данный момент к власти в государстве, под который все и подгоняется. В «Моей истории русской литературы» есть глава, которая так и называется «Борьба видов», где я, в частности, пишу, что туповатые личности вроде Горького ненавидят религию в ее эстетичных и утонченных проявлениях, каким было, к примеру, «новое религиозное сознание» в начале прошлого столетия, но способны поменять свои взгляды на противоположные, если она примет более близкие им по духу кондовые формы. Предельное обострение подобной борьбы видов, мне кажется, и наблюдается сегодня в России:

Самое забавное, что я была уволена из «Исаакиевского собора» за попытку организовать там забастовку с требованием отмены атеистической пропаганды, которую потом и описала в «Голубой крови». Правда, в моем романе эту акцию осуществляют другие люди, а точнее некоторые из тех безумных персонажей, которых вы упоминаете. То есть в данном случае они в определенном смысле являются еще и образами моего собственного «я». И это указывает на то, что чрезмерный пафос в оценке своего поведения мне всегда был достаточно чужд, и поэтому в романе я трактую эту ситуацию, скорее, как комическую. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь: когда-то я пострадала за веру, и далеко не все из нынешних ревнителей православия, мне кажется, могут похвастаться подобными фактом в своей биографии. Покойный Тимур Петрович Новиков, помню, даже часто назидательно мне повторял, что именно за этот маленький подвиг «Господь мне все и прощает». После того увольнения, кстати, я уже никогда не имела более-менее постоянного места работы со стабильным источником дохода и перспективой благополучного выхода на пенсию, окончательно отправившись, если так можно выразиться, в свободное плавание.

Но вы правы, не только во время написания «Голубой крови», а еще каких-то четыре года назад, думаю, я, действительно, и представить себе не могла, что религия в России вдруг обретет столь гипертрофированную значимость, как это вдруг произошло сейчас. Правда, я и сегодня не вижу тут никаких закономерностей и не нахожу следов чьих-то заранее спланированных действий. Большинство событий в этой жизни, по моим наблюдениям, происходят совершенно хаотично, по законам чистой случайности и абсурда.

По этой причине я никогда не верила в пророчества, особенно изрекаемые писателями, и сама ими тоже никогда не занималась. В частности, я не понимаю, что находят интересного в приведенном вами высказывании про неких православных фашистов те, кто, как вы говорите, любят сегодня на него ссылаться. Начнем с того, что данное предсказание элементарно не сбылось. Православие сейчас, действительно, становится официальной идеологией, однако собирающиеся под его знаменами личности вовсе не примкнули к фашизму, а, наоборот, предпринимают гротескно утрированные усилия по борьбе с ним, вплоть до отслеживания и запретов на фашистскую символику, присутствие которой мерещится им буквально во всем, включая безобидные детские игрушки. Так что этот пример только лишний раз показывает абсурдность самого жанра литературных пророчеств.

Да и сами православные священники, кстати, тоже оказались совершенно не готовы к неожиданно свалившейся на них миссии. Большинство из них по уровню развития явно не дотягивают даже до среднестатистического интеллигента с дипломом о высшем образовании. Достаточно послушать, какие аргументы они обычно используют в разного рода публичных дискуссиях, куда их теперь стали регулярно приглашать: стандартный набор банальностей про рост духовности и еще наспех почерпнутые сведения о Боге и религии из популярных справочников и энциклопедий типа Википедии. Больше лично я от них никогда ничего не слышала.

Упомянутый вами Александр Дугин, кстати, в этом отношении является, скорее, исключением из общего правила. Его присутствие, на мой взгляд, придает происходящему сейчас в России хоть какую-то глубину, осмысленность и эстетизм. Точнее могло бы придать, поскольку все это тонет в потоке обрушившегося на головы российских граждан абсурда и маразма. Я не снимаю ни с кого ответственности за последствия своих мыслей и поступков, но просто хочу сказать, что Дугин явно не заслуживает, чтобы его имя писалось через запятую с какими-то случайно засветившимися на экранах телевизоров личностями с двумя извилинами в мозгу.

В целом, у меня такое ощущение, что люди, находящиеся
сегодня в России у власти, в какой-то момент почувствовали, что почва начинает уходить у них из-под ног, и для того, чтобы сохранить свое положение и благосостояние, стали лихорадочно хвататься за все, что попадется им под руку. Наподобие того как утопающие цепляются за соломинку, например. И первым, что им подвернулось, оказалось православие. А могло бы быть и нечто совсем иное, даже противоположное, вплоть до того же атеизма. Вот, в сущности, и все. Вряд ли такое кто-либо был способен предсказать.

Павел Соболев: Еще одной вещью на постсоветской территории в современном мире, которую было, вероятно, непросто вообразить себе 25 лет назад, является российская военная агрессия против Украины; я сейчас лишь отчасти иронизирую, когда допускаю, что в одном из эпизодов «Голубой крови» опровергается нынче часто доминирующее даже среди антипутински и проукраински настроенных россиян представление о русских и украинцах как об одном народе; я имею в виду эпизод, в котором 6-летняя Маруся перед утренником в детском саду в украинском городке Жмеринка мечтает о том, что воспитатели нарядят ее в прекрасную украинскую вышиванку, но ее надежде не суждено сбыться: вышиванки достаются другим девочкам, а Маруся оказывается среди тех, на кого напяливают уродливые русские сарафаны. На мой взгляд, это красноречивая и необжалуемая констатация (устами ребенка говорит истина!) непреодолимых «эстетических разногласий» между украинской и русскими культурами, причем настолько разительных, что ни о каком восприятии этих культур в качестве частей какого-то общего целого (не говоря уже о помещении украинского в этой паре на какую-то «младшую» позицию) не может быть и речи; а еще знаменательна в этом смысле та сцена, в которой мама одной из уже марусиных одноклассниц в ленинградской школе притворно восхищается милым выговором выросшей в украинском селе Маруси, в то время как на самом деле тем самым хочет подчеркнуть ее якобы провинциальность и неотесанность; мне кажется, что и в современном нападении России на Украину реализуется примерно такая же поведенческая модель: докапываться по надуманным поводам до тех, кому по совершенно оправданным причинам завидуешь. Так или иначе, а Жмеринка в качестве места действия произведения оказывает Ленинграду в «Голубой крови» почти такую же серьезную конкуренцию, которую позднее в вашем творчестве Санкт-Петербургу предложат Париж или, допустим, Прага и некоторые другие европейские города; учитывая, что вы в последнее время стали часто называть Гоголя тем русским (и едва ли не единственным) классиком, к которому вы чувствуете расположение, хочу спросить вас: насколько, по вашей сегодняшней оценке, роль вашего украинского детства и, насколько я понимаю, ежегодных украинских каникул в вашем отрочестве оказалась существенной в том, что вы решили однажды написать роман? Просто в «Голубой крови» так много отсылок к дошкольным годам жизни героини, с их помощью проясняется так много мотиваций к ее поступкам уже во вполне взрослом возрасте, что эти «украинские мотивы» кажутся настоящим фундаментом всего произведения, без закладки которого оно вообще бы не отстроилось, – по крайней мере, в том виде, в каком это в итоге случилось…

Маруся Климова: Сама по себе война − достаточно увлекательное занятие. В какой-то момент людям надоедает однообразная скучная жизнь, и они решают друг в друга пострелять, организуют себе такое развлечение типа охоты − это мне как раз понятно. Но почему русские избрали себе в качестве мишени именно украинцев? Вот это никак не укладывается у меня в голове. Во-первых, как вы верно заметили, у украинцев красивые наряды, веселые танцы и выразительные песни. Часть моего детства прошла на родине моего отца у бабушки в Шепетовке, которую в «Голубой крови» я заменила на Жмеринку. В детском саду в Шепетовке меня, кстати, еще ужасно раздражала песня «Во поле береза стояла» и особенно ее заунывный припев «люли-люли стояла», которую я и другие девочки, выряженные в унылые русские сарафаны, должны были исполнять и при этом водить еще так называемый хоровод, в то время как другие девочки в ярких украинских костюмах и в веночках с разноцветными лентами на головах весело скакали под зажигательные украинские мелодии. Я до сих пор вспоминаю этот момент своей жизни как настоящее издевательство над собой…И тем не менее, национальные различия между русскими и украинцами в реальной жизни обычно бывают не так уж и четко обозначены, хотя бы потому что во многих русских, как в моем случае, например, течет украинская кровь. То же самое можно сказать и о языке, произношении, обычаях, особенно в пограничных с Украиной районах, То есть различия все же обычно достаточно размыты. Не говоря уже о том, что для русских, изначально бывших имперской нацией, отделить себя от украинцев − это далеко не то же самое, что для украинцев отделиться от России. Поскольку для русских такой процесс означает вовсе не обретение самоиндефикации, а, скорее, ее утрату. Из Петербурга, где я живу и родилась, и который некогда был столицей Российской империи, это, как мне кажется, особенно хорошо заметно и понятно. Так что развязанная сейчас война может иметь не только негативные политические или же экономические последствия, но еще и крайне неприятные результаты в эстетическом плане, когда вдруг обнаружится, что под словом «русские» отныне все станут подразумевать собрание неких бесцветных, туповатых, начисто лишенных чувства юмора и преисполненных ложного пафоса, существ. О чем раньше, когда никто себя никому особенно не противопоставлял, большинство людей, возможно, даже н не подозревали.

Что касается непредсказуемости возникшей сегодня ситуации, то в применении к ней, на мой взгляд, более правильно было бы говорить о ее противоестественности. Войну с Украиной никто не предвидел прежде всего потому, что она находится в глубоком противоречии с характером, обычаями, историей и природными наклонностями русских людей. Однако в той же христианской традиции прекрасно описаны определенные группы людей, склонные к совершению разного рода действий, вращений, прыжков спиной вперед и других противоестественных телодвижений во время совершения черной мессы, например, или же шабаша. Вот и те личности в России, которые сейчас наиболее активно выступают за войну с Украиной, тоже, я заметила, испытывают какое-то особое удовольствие, можно сказать, ловят кайф от всевозможных кривляний, нарушения определенных табу и норм поведения. Даже их внешность отмечена печатью совершенно специфического уродства − достаточно на них просто разок посмотреть, и многое сразу становится ясно.

Павел Соболев: Среди своих любимых писателей в ряду тех, кого вы переводили, вы, как правило, в первую очередь называете Луи-Фердинанда Селина и Жана Жене, но при этом обычно оговариваете, что Жене вас привлекает в большей степени как личность, чем как писатель, и что в качестве последнего он едва ли вообще сколько-нибудь заметно повлиял на ваше собственное творчество. Но, во всяком случае, в «Голубой крови» достаточно много места посвящено теме, очень важной для Жене и как для человека, и как для художника; я имею в виду тему воровства. Маруся в «Голубой крови» что-то регулярно ворует: то шоколадку у младшего брата, то монетки из карманов пальто соседей, то игрушки у подружек, то краски в магазине; в своем эссе «За что я люблю Жана Жене», вошедшем в вашу книгу «Моя теория литературы», вы тоже фокусируетесь прежде всего не на каких-то его художественных достижениях, а именно на легендах или достоверных свидетельствах о том, как Жене удалось у кого-то что-то стащить или кого-то в чем-то облапошить. Однако все-таки не получается до самого конца поверить, что только такая роскошная в своей аморальности репутация Жене соблазнила вас на перевод такого большого и сложного его романа, как «Кэрель», а сам по себе этот роман был тут как бы и не причем; ведь если бы дело обстояло так, наверное, вы не взялись бы экранизировать тот отрывок этого романа, который не нашел никакого отражения в снятом по мотивам «Кэреля» одноименном фильме Фассбиндера. Еще в меньшей степени, чем в случае Жене, наверное, имеет смысл говорить о стилистической близости с вашими романами экспериментальных книг Пьера Гийота или Моник Виттиг, которые вы тоже блестяще переводили, но опять же трудно себе представить, что только лексическая анархичность или даже пунктуационная изощренность текстов Виттиг и особенно Гийота вызвали ваш к ним главный интерес, а уже их содержание было, мол, интригой второстепенной… Могли бы Вы сформулировать основные принципы или, быть может, критерии, на основании которых вы выбирали себе французских писателей для переводов или решали, какие предложения издателей принять, а от каких отказаться? Какими собственно художественными, а не личностными качествами и достоинствами должен обладать французский прозаик, чтобы оказаться достойным ваших переводческих усилий и отнимаемого ими времени?

Маруся Климова: Забавное наблюдение по поводу описаний актов воровства в «Голубой крови». Сама я никогда особенно над ними не задумывалась или же, во всяком случае, никак не сопоставляла поступки Маруси с поведением Жана Жене. Все же он «святой вор и мученик» и, можно сказать, профессионал, а я, если и совершала когда-либо подобные аморальные действия, то по сравнению с ним являюсь любительницей. В таком качестве, по крайней мере.

Но если попытаться подвести под эти подмеченные вами у меня странности, в том числе и в трактовке вклада Жана Жене в мировую культуру, то мне, действительно, кажется, что между людьми искусства и преступниками имеется определенное сходство. Вор, залезающий в карман зазевавшемуся прохожему, склонен слегка переоценивать значимость собственного я, полагая, что у него было трудное детство, и мама его совсем не любила или даже оставила чужим людям, и поэтому он имеет полное моральное право компенсировать эту жизненную несправедливость за счет сытых и довольных собой обывателей. И писатель, описывая собственную жизнь или же тонкости своих душевных переживаний и затем выставляя их на всеобще обозрение в опубликованных большими тиражами книгах, тоже ставит себя над читателями, мотивируя свое поведение примерно так же, как и преступник: более тяжелой, чем у других людей судьбой и т.п. Иными словами, преступника и человека искусства обычно объединяет чрезмерный нарциссизм, который в большинстве случаев не вызывает у окружающих ничего, кроме раздражения. И если взглянуть на искусство в таком ракурсе, то можно, как мне кажется, даже немного приблизиться к разгадке феномена гениальности. Гений, на мой взгляд, в чем-то подобен вору, который может залезть в карман практически любого абсолютно не знакомого ему человека, и при этом его поступок будет выглядеть со стороны совершенно естественно и не вызывать у окружающих, или же хотя бы у наиболее посвященных из них, никакого раздражения.

Что касается моих занятий переводом, то, наверное, в моем случае только Селин и Жене имели для меня какое-то значение хотя бы потому, что я натолкнулась на них в самом начале не то чтобы жизни, но в момент своего вхождения в литературу. Без всего остального, как я теперь думаю, вполне можно было бы обойтись. Я вообще считаю, что перевод − далеко не самое удачное занятие для писателя, несмотря на видимую близость двух этих сфер деятельности. Писателю лучше иметь какую-нибудь далекую от литературы профессию − быть врачом, например. Не случайно ведь в советские времена многих не особенно угодных власти поэтов как бы в наказание вынуждали заниматься переводами. Пушкина царь ссылал в Михайловское, где тот дышал свежим воздухом и продолжал сочинять стихи, а Пастернак должен был переводить грузинских поэтов. Разве это не садизм? По большому счету ни один писатель в мире не заслуживает того, чтобы его читали, а не то что переводили. Точно так же, как ни один вор не имеет права залезать кому-либо в карман. За исключением тех редких случаев, о которых я уже сказала чуть выше. Однако они довольно сложно поддаются объективному описанию, тут все слишком зыбко и неуловимо… Поэтому лучшие в мире школы переводов типа советской, как правило, рождаются благодаря насилию и диктатуре.

Павел Соболев: Маруся, ваш последний роман был издан в 2001-ом году; в последние без малого уже полтора десятилетия большинство ваших книг можно определить выдержанными в, скорее, близком к «нон-фикшн» жанре; по сути, в его лоне у вас тоже оказалась написанной самая настоящая трилогия, которую образовывают книги «Моя история русской литературы», «Моя теория литературы» и «Безумная мгла». При всем очевидном успехе у публики этих очень быстро раскупавшихся томов, все-таки подозреваю, что многие поклонники вашего искусства продолжают грезить тем, что однажды вы вновь вернетесь к романной форме; есть ли, по вашим ощущениям, у таких грез перспективы оказаться сбывшимися, или же роман кажется вам уже не слишком отвечающим вызовам современного времени форматом, обращение к которому не имеет никаких практических предпосылок и происходит теперь обычно лишь в режиме искусственного – потакающего ностальгическим эмоциям – продления века тому, что на самом деле свой век уже отжило? А самым адекватным текущему историческому моменту форматом литературной деятельности является, к примеру, блогерство?

Маруся Климова: Ну да, как-то я даже написала, что художники в наши дни рисуют на стенах и асфальте, поэтому писатель тоже вполне может завести себе блог, и это будет столь же современно и демократично. Поэтому у меня тоже есть аккаунты в социальных сетях. Однако я все равно осознаю себя именно писательницей и романисткой, ведущей собственный блог, а вовсе не блогером. И в своих аккаунтах, не считая отдельных мимолетных информационных сообщений, я в основном публикую фрагменты своих будущих книг, замысел которых заранее тщательно обдумываю. То есть я просто использую эту форму, которая сейчас стала популярной, но исключительно для собственных целей, которые вовсе не обязательно должны кому-то бросаться в глаза со стороны. Наподобие того как живущие сегодня люди одеваются в современные костюмы и платья, а не напяливают на себя шляпки с вуалькой, например, чтобы подчеркнуть свою дистанцию от окружающих, однако это еще ни о чем не говорит. Я всегда считала и продолжаю считать, что книги пишутся от одиночества, и писатель − это человек именно письма, прежде всего, а не разговора. И поэтому такие вещи как интерактивность, контакты с другими людьми, возможность общения с ними и прочие подобные моменты, которые несут в себе социальные сети, мне по-прежнему глубоко чужды.

Кроме того, в последнее время меня все чаще стало посещать ощущение, будто в окружающем меня мире практически не осталось ничего тайного, что уже и так не стало бы для всех явным и нуждалось бы в дополнительном художественном переосмыслении. И это, вероятно, еще одна причина, побудившая меня обратится к жанру близкому к нон-фикшн.

Но все это, безусловно, не означает, что я считаю романы полностью себя исчерпавшими и устаревшими. В душе я остаюсь поклонницей больших форм и все еще немного завидую Толстому. Только автор, написавший произведение размером с «Войну и мир» может рассчитывать на неподдельное поклонение и уважение потомков. Я об этом помню, во всяком случае. Так что никто не должен расслабляться, потому что однажды я вполне могу обрушить на головы читателей произведение, вполне сопоставимое по размаху. Если, конечно, я не поддамся охватившим сейчас общество религиозным настроениям и, как Гоголь, не уничтожу рукопись своего самого главного и лучшего произведения. Такой вариант тоже исключить нельзя…

Опубликовано на эстонском языке в ж. Vikerkaar, 9, 2015. Tallinn, Эстония.
Перевел на эстонский Каяр Прууль

http://www.vikerkaar.ee/intervjuu-marusja-klimovaga/