С писательницей Марусей Климовой беседует Каарел Кресса

Культовая встреча на улице Харью,

писательница считает, что литература и философия отстают от живописи.

Вы перевели Селина – вы согласны, что «Голубая кровь» в каком-то смысле несет тот же дух, что и «Путешествие на край ночи»? Насколько важен для вас Селин как для писателя?

Маруся Климова: Селин, безусловно, мне близок по духу. И прежде всего своим предельно трезвым взглядом на людей и мотивы их поведения. Однако в момент написания «Голубой крови» я почти не думала о «Путешествии на край ночи». В то время меня полностью захватила энергетика окружающей жизни, ведь я закончила свой роман буквально накануне крушения в СССР, и ощущение приближающейся катастрофы, каких-то тотальных изменений с непредсказуемыми последствиями буквально «висело тогда в воздухе», если так можно выразиться. Так что в этом смысле мой роман, как мне кажется, гораздо больше пронизан духом именно того времени, чем какими-то литературными влияниями, которые если были, то, наверное, сказались где-то на бессознательном уровне. А субъективно мной, наверное, даже в большей  степени двигало желание противопоставить себя литературе, выразить именно саму жизнь в пику тому, как ее тогда пытались, в частности, представить в популярных в массах произведениях литературы и кино. А это было время расцвета так называемой «чернухи», когда на смену казенному и противоестественному оптимизму соцреализма, пришли авторы, которые спешили сообщить всю мрачную правду об окружающей действительности. Однако у меня было ощущение, что все эти «реалистичные» и «правдивые» произведения вроде «Интердевочки» и «Маленькой Веры» создавались исключительно по материалам газет и выпускам телевизионных новостей и к настоящей жизни, как видела ее я, имели весьма слабое отношение.

Хотя реалисткой, в книгах которой можно обнаружить только самую достоверную и проверенную информацию о каких-то событиях и фактах, я тоже бы себя не назвала. Я считаю, что писатель не столько отражает и описывает окружающую его реальность, сколько всегда сам ее еще и творит. В той мере, в какой он является создателем стиля, характерного для определенной эпохи, во всяком случае.

Существует известный стереотип русского писателя как интеллигента, который сидит ночью на кухне, пьет и обсуждает природу бытия и значение истории. Насколько такой тип социального общения присущ современным российским литературным кругам?

МК:  Такой стереотип восходит к советским временам, мне кажется. Тогда в кругу интеллигенции, действительно, было принято обсуждать подобные проблемы на кухне. А сейчас писатели это делают во время вполне официальных «круглых столов», организованных на гранты, полученные от различных фондов. Но мне такой жанр совсем не близок. Я вообще по возможности стараюсь держаться на расстоянии от других писателей и, тем более, от публичных обсуждений глобальных вопросов, поскольку меня мало интересует в людях то, что можно условно определить словом «мировоззрение», как и вообще все, что хоть как-то связано с идеологией. Если бы люди делились на умных и глупых, и их мнения имели бы хоть какое-то значение для судеб мира, то литературой, мне кажется, вообще не стоило бы заниматься. Настолько все было бы простым и понятным. Но в поведении каждого человека есть нечто бесконечно ускользающее от понимания. Что и придает жизни некоторую сложность и глубину. Не знаю, насколько мне это удается, но в идеале я бы хотела передать об окружающих меня людях то, что могли бы сообщить о них коты, например, если бы умели говорить.

С этой точки зрения мне вообще ближе не писатели, а представители пластических видов искусств. Художники, например, у которых, на мой взгляд, интуитивное восприятие жизни и чувство стиля развиты гораздо лучше, чем у литераторов или же, тем более, философов. В 90-годы я, кстати, была даже профессором литературы Новой Академии Изящных Искусств, костяк которой составляли именно художники. И если посмотреть на первое издание моего романа «Домик в Буа-Коломб», который вышел в то время, как и другие мои книги, крошечным тиражом в издательстве при «Митином Журнале», то он даже внешне разительно отличается от того, что тогда в массовом потоке запускалось в печать крупными российскими издательствами. Хотя бы тем, что на его обложке помещена работа основателя и создателя Новой Академии Тимура Новикова. Мои «Морские рассказы» оформляла Ольга Тобрелутц, которая также является членом Новый Академии. И «Моя история русской литературы» тоже впервые была издана небольшим тиражом, но с иллюстрациями замечательной художницы Зои Черкасской, которые абсолютно органично дополняют содержание этой книги. Именно по таким изданиям, я убеждена, потомки через много лет и смогут составить себе наиболее полное и достоверное представление о том, что в наши дни происходило в жизни и в искусстве.

В «Голубой крови» много водки и сношений, но мало наркотиков. Неужели в Ленинграде в 80-е наркотики не употребляли?

МК: Употребляли, конечно. Но почему их у меня в романе мало? Честно говоря, я об этом никогда не задумывалось. Возможно, тут как раз где-то бессознательно сказалось следование определенной литературной традиции. Все-таки для русского человека именно спиртное и, в частности, водка всегда имели, можно сказать, сакральный смысл. И я, будучи самобытной русской писательницей, даже сталкиваясь в жизни с фактами употребления наркотиков, меньше уделяла им внимание, чем алкоголю. Чтобы избежать тлетворного западного влияния на свое творчество, так сказать.

Гриша, мечтающий попасть на работу в КГБ, интересный персонаж. Считаете ли вы, что устроение общество по советскому образцу способствует распространению психических заболеваниий?

МК: Я не уверена, что психические заболевания как-то напрямую связаны с социальным строем того или иного государства. Тот же Париж сегодня по количеству разгуливающих на улице сумасшедших, да и присутствию их в быту, вполне способен дать фору Петербургу, который, как известно, был построен на болоте и всегда отличался особым климатом, способствующим развитию в людях разного рода болезненных настроений. На мой взгляд, безумие – это нечто вечное, что сопровождало человеческую жизнь всегда и в любых условиях, и вряд ли куда-нибудь денется в будущем. А вот устроение общества, где в качестве обязательных для всех норм поведения провозглашается нечто абсолютно якобы здоровое и правильное, само по себе уже является крайне болезненным и опасным явлением. Особенно это касается культуры, которая вообще практически вся создана личностями с различными психическими или же сексуальными отклонениями. Тогда как сытым и довольным своей жизнью обывателям вообще не особенно нужны ни литература, ни живопись, так как они вполне могут просто напрямую общаться друг с другом, и не нуждаются для этого ни в каком языке символов, которыми обычно пользуются художники и поэты.

Другое дело, что таких абсолютно правильных и здоровых обывателей в природе тоже не существует. И в этом смысле герой моего романа «Голубая кровь» Гриша, со своим маниакальным стремлением устроиться на работу в КГБ, мало отличается от других его персонажей, у каждого из которых при внимательном рассмотрении тоже можно обнаружить свою странность, как это, впрочем, всегда бывает и в жизни.
Именно стремление, кстати, построить абсолютно нереальную и утопическую здоровую обывательскую культуру и привело, на мой взгляд, к поражению в холодной войне Советский Союз, оттолкнув от него потенциальных союзников в лице множества западных интеллектуалов, придерживавшихся левых взглядов. Что, в конечном счете, способствовало его окончательному краху даже в большей степени, чем сомнительная коммунистическая идеология и малоэффективная плановая экономика.

Говорят, что вы сожгли свой университетский диплом без какого либо политического предлога. Какова же была причина?

МК: Да, этот поступок был в гораздо большей степени обусловлен моим стремлением убежать от чрезмерного благополучия и обывательского комфорта, от уверенности в завтрашнем дне и перспективы провести всю свою жизнь в окружении одних и тех же унылых рож с гарантированной пенсией на старости лет. И тогда, должна сказать, советская интеллигенция, бардовские песни, киностудия Ленфильм, журнал «Юность», инфантильные вокально-инструментальные ансамбли и прочие атрибуты полуофициальной советской культуры раздражали меня ничуть не меньше, чем представители государственной власти и партийные деятели. Возможно, как я теперь понимаю, мое поведение в тот момент еще было как-то обусловлено напряженными отношениями с отцом, который занимал достаточно крупный государственный пост и фактически принадлежал к так называемой советской номенклатуре. Так что проблем с карьерой и трудоустройством у меня в то время не было.

Вот этот период моей жизни, вероятно, даже с большим основанием, чем мой первый роман, можно назвать моим «путешествием на край ночи». Поскольку я ушла тогда с вполне престижного по тем временам места работы, где для меня, среди прочего, открывалась еще и возможность поездок за границу, недоступных для большинства советских граждан, и, очутившись фактически на самом дне социума, вынуждена была зарабатывать себе на жизнь в качестве санитарки и уборщицы. Для чего мне понадобилось даже обзавестись второй трудовой книжкой, так как лиц с высшим образованием на такие должности тогда не брали. А сам акт сожжения диплома имел для меня в тот момент еще и чисто символическое значение, вроде сожжения за собой мостов, очевидно. Хотя его потом оказалось не так уж и сложно восстановить.

Эстонский закон сейчас запрещает изображать эротические сцены с участием несовершеннолетних в литературе. Но не стоит беспокоиться, вас опубликовало уважаемое издательство, и вы стоите над законом, однако, наш собственный Селин (Каур Кендер, анфан террибль эстонской литературы, хороший писатель ,ужасный человек, теперь мученик) в настоящее время находится под следствием именно по такому по обвинению. И это заставляет меня спросить: как получилось, что ваши книги не были запрещены в России? Вы когда-либо ощущали на себе политическое давление как писатель в России?

МК: Всю свою жизнь я ощущаю довольно сильное сопротивление окружающей среды, причем вовсе не обязательно оно исходит именно со стороны органов государственной власти, хотя были и такие случаи. В частности, в свое время я лишилась работы в научном отделе Исаакиевского собора за попытку организовать там забастовку с требование отмены атеистической пропаганды. И это было, между прочим, уже после того как я восстановила свой университетский диплом…

Но в целом, я ощущаю свою жизнь прежде всего как чисто стилистическое противостояние с теми или иными чуждыми мне явлениями, главным образом, по эстетическим причинам, которое во многих ситуациях не имеет непосредственно к политике никакого отношения. Я вообще считаю, что главной антиномией русского духа является вовсе не борьба славянофилов и западников или же либералов и консерваторов, как многие сегодня почему-то думают, а прежде всего противостояние одиноких эстетов и грубых вульгарных газетных публицистов, заискивающих перед толпой, как это было во времена Фета и Чернышевского, например. В более широком плане можно, наверное, даже говорить о борьбе каких-то более утонченных форм жизни с разного рода тупыми ее проявлениями. Как это обычно бывает в той же природе, например. Иногда такое противостояние проявляется в столкновении мужского и женского начала, в своего рода войне полов. В наши дни это противостояние, условно говоря, между «тупым» и «острым», как мне кажется, достигло максимального напряжения, особенно в современной России. И окончательный итог его абсолютно непредсказуем.

Можете ли вы объяснить почему вы взяли себе имя Маруся Климова в качестве псевдонима? Для эстонского уха оно звучит просто как обычное  русское имя, но похоже, здесь присутствует некоторое намерение эпатировать буржуа.

МК: Я взяла себе этот псевдоним просто в шутку, абсолютно не задумываясь о последствиях. К тому же, это было еще в советские времена, когда не было ни радиостанции «русский шансон», ни интернета, благодаря которым песня, откуда я позаимствовала это имя, вдруг приобрела впоследствие огромную популярность в массах и стала считаться чуть ли ни гимном всего уголовного мира. И если бы я это могла предвидеть, то, наверное, даже выбрала бы себе какое-нибудь другое литературное имя. Поскольку у меня действительно периодически возникали с ним определенные проблемы. Особенно в то время, когда я немного занималась журналистикой, а один раз издатели даже отказались публиковать мой перевод, подписанный таким образом. Во время официальных приемов тоже до сих иногда возникают некоторые неловкие заминки…

Зато дома у меня на стене на самом видном месте теперь висит в рамочке диплом, где крупным шрифтом написано:  «Madame Maroussia KLIMOVA, Chevalier de l’Ordre des Arts et des Lettres».  И когда я на него смотрю, я понимаю, что все перенесенные мной мучения были не напрасны. Только ради такого уникального синтеза криминала и высокого искусства стоило их перетерпеть. Без этого имени эта почетная европейская награда, мне кажется, выглядела бы гораздо более банально и пресно. Хотя министр культуры Франции, подписывая этот диплом, тоже, скорее всего, как и эстонские читатели, думал, что имеет дело с писательницей и переводчицей с простым русским именем.

Интервью опубликовано на эстонском языке в газете Eesti Päevaleht , 1.06.2015.

http://epl.delfi.ee/news/kultuur/marusja-klimova-korralikke-kodanlasi-enam-ei-ole?id=71599661