Интервью

ИНТЕРВЬЮ ЭЛИЗЕ НАВЕТТЕ ДЛЯ РИМСКОГО ЖУРНАЛА «SLAVIA

100% размер текста
+

ИНТЕРВЬЮ  ЭЛИЗЕ НАВЕТТЕ
ДЛЯ РИМСКОГО  ЖУРНАЛА «SLAVIA » № 3 2001

1. I think that in your books the Decadentism meets some Postmodernism’ typical features. The result is a mixture undoubtedly original. Has L. F. Celine’s work influenced you? How?

Маруся Климова:

Слово «постмодернизм» в России сейчас пришло на смену немного устаревшему термину «авангард» и в некотором роде стало даже его синонимом, так как часто просто обозначает все передовое и актуальное в искусстве. В то же время, «постмодернизм» в узком смысле этого слова — это еще и вполне конкретные течения современного русского искусства, наиболее известным из которых является концептуализм, представленный Гройсом, Сорокиным, Кабаковым и другими. Поэтому я бы все-таки назвала себя постмодернистом в широком смысле слова, так как мое вхождение в литературу состоялось в 90-е, когда тот же отечественный концептуализм был уже «на последнем дыхании».

Кроме того, слово «постмодернизм» буквально означает еще и то, что пришло на смену Модерну, последовало вслед за ним, и в этом смысле является как бы его стилистическим антиподом, противопоставляется Модерну, а именно с Модерном прежде всего и ассоциируется Декаданс. Однако сближение двух этих, вроде бы, несовместимых понятий в вашем вопросе мне кажется очень удачным в применении ко мне. Так как искусство Модерна (Art Nouveau) во многом определялось вкусами зарождающейся новой буржуазии начала 20 века, отличавшимися экзальтированностью, болезненностью, вычурностью, т.е. всем тем, что можно назвать словом «декаданс». 90-е годы 20 века тоже стали временем вторжения в жизнь так называемых «новых русских», экзальтированные вкусы которых во многом определили дух и стиль жизни этих лет в России (а отчасти и Европы), что безусловно сказалось и на моем творчестве. Поэтому, вероятно, оно и представляет собой столь причудливую смесь: постмодернизм, отягощенный болезненным, декадентским духом европейской жизни конца тысячелетия.

Что касается Селина, то его влияние очевидно. Я даже вошла в литературу сначала как переводчица Селина, потом Жене, и только потом уж как автор оригинальных романов, хотя мой первый роман «Голубая кровь» был написан еще в 1991 году, то есть за три года до появления моего первого перевода («Смерти в кредит»), просто опубликована «Голубая кровь» была несколькими годами позже.

В Селине меня больше всего привлекает его трезвый аскетический взгляд на мир и на человека, хотя стилистически, возможно, на меня большее влияние оказал Фассбиндер — последний, как известно, не был писателем, но его взгляд на мир тоже был достаточно безжалостным. Я не случайно делаю на этом акцент, потому что именно трезвости, суровости и даже жестокости в оценке окружающей действительности, мне кажется, очень не хватает современным людям, особенно в России, которая на протяжении всего 20 века до самого последнего времени пребывала как бы в мире утопий и грез, за что ей пришлось заплатить очень дорогую цену.

2. In «Golubaja Krov'» all the characters seem to be completely crazy, degenerated or depraved, but at the same time they feel at ease in the world around them, because the world and the society are mad too. What did create this dramatic context?
Is welcome any kind of comment.

Маруся Климова:

Я убеждена, что в каких бы благополучных условиях я ни жила, я бы все равно больше писала об «отклонениях», чем о норме, ибо это, мне кажется, просто больше соответствует главной задаче искусства — готовить человека к смерти, ведь жизнь — это не только обустройство быта и т.п., а еще и умирание, приближение к вечности, и без этой тайны жизнь была бы совсем плоской и понятной, а искуство и вовсе бессмысленным. И с этой точки зрения любой, кто отмечен каким-либо дефектом, отклонением от нормы — не просто ненормальный извращенец, но еще и обладает очень важным для меня опытом, опытом умирания, так как он, возможно сам того не осознавая, в чем-то уже переступил границы обычной жизни, то есть как бы отчасти умер для нее. Я не могу этого доказать, но искусство вообще никого ни в чем не убеждает: оно либо трогает, либо нет… И все-таки, можно вспомнить, что попытка коммунистов создать посюстороннее общество, как бы без смерти, сразу же вступила в глубокий конфликт с эстетикой. Абсурдным памятником той эпохи сегодня является мавзолей с телом «вечно живого» Ленина.

Однако «здравый смысл» и «нормальная жизнь», о которых так много сейчас говорят политики, в конечном счете, тоже глубоко антиэстетичны, так как это тоже не более, чем иллюзия, обывательская иллюзия жизни без смерти, где умирание, на самом деле, просто вытесняется в бессознательное. Поэтому, наверное, и настоящее, актуальное искусство никогда не бывает искусством для среднего класса, состоящего из добропорядочных обывателей, и трезвый взгляд Селина на мир, о котором я говорила выше, не имеет ничего общего со здравым смыслом — не случайно у Селина устойчивая репутация сумасшедшего, в том числе и у себя на родине, во Франции.

Поэтому, видимо, и мои «ненормальные» герои чувствуют себя так естественно в современном мире, так как они живут не по законам здравого смысла и общества, которые для них практически отсутствуют, а по законам красоты и уродства, то есть переживают свою жизнь почти как произведение искусства, для чего сегодня в России , действительно, сложился в высшей степени благоприятный и «драматичный» контекст. Нельзя сказать, чтобы это было нормально, но сказать, что это однозначно плохо, я тоже не могу. Все-таки, мои герои живут настоящей жизнью, и это очень важно.

«SLAVIA » № 3 2001, Roma

 

Вернуться на страницу «Интервью»