- Маруся Климова: Я совершенно не верю в возможность прояснения каких-либо истин путем прямого диалога с другими людьми.
Маруся Климова имеет репутацию маргиналки, ницшеанки, мизантропа и декадентки. Ее книги неизменно вызывают у читателей самую непредсказуемую реакцию — от недоумения и возмущения до фанатичного преклонения. Хорошо известны ее переводы Луи-Фердинанда Селина, Жана Жене, Пьера Гийота и других французских радикалов. В 2006 году Маруся Климова удостоилась французского Ордена литературы и искусства. В этом номере ПЛУГа мы публикуем отрывок из романа «Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта» — книги, где наиболее полно раскрывается излюбленная тема автора: противостояние гения и толпы.
Андрей Иванов: Провинциальные авторы живут кружками и обществами, они появляются на свет подталкивая друг друга, один за собой тянет другого,— так из норы вылезает какая-нибудь многоножка,— их находишь в сборниках или журнальных номерах, посвященных той или иной стране, и зрелище это довольно жалкое. К сожалению, русская современная литература в наши дни именно так и выглядит: явление местечковое, провинциальное, сочинения российских авторов, за редким исключением, читаются, как творения коллективного ума пациентов какого-нибудь лепрозория. Чего не скажешь о ваших книгах! Я прочитал «Белокурых бестий» в 2004 году, с тех пор читаю вас регулярно, и перечитываю. Для меня вы — Наполеон (в период изгнания) русской литературы. Несмотря на то, что вы живете в Петербурге, у меня такое чувство, что вы где-то вне России или парите над ней или наблюдаете за ней из какого-то иного времени. В вашей последней книге вы пишите: «С эстетической точки зрения предпочтительнее быть не духовным лидером, а бездуховным аморальным аутсайдером. Как, впрочем, и для того, чтобы запечатлеться в вечности». Такое мог написать человек, обитающий на возвышающейся над всем миром скале. Но даже бездуховному аморальному аутсайдеру с кем-то надо иногда обмолвиться словом-другим. Я видел вас на фотографиях с Пьером Гийота, которого вы много переводили. Расскажите о нем и тех, с кем вы видитесь.
Маруся Климова: Спасибо за столь лестное сравнение с Наполеоном. И тем более, в изгнании, поскольку именно в этот период свой жизни, я считаю, он и обрел свой романтический ореол, стал по-настоящему эстетически привлекательным персонажем. Думаю, окажись он полностью успешным завоевателем, его облик ныне был бы куда более банальным и обыденным. Любая победа, на мой взгляд, всегда только все опошляет, тогда как поражение облагораживает. В применении к политикам это, возможно, чуть менее заметно, но в искусстве дела обстоят именно так. К сожалению, религия и другие массовые идеологии сейчас довольно сильно опошлили идею привлекательности страданий, превратив ее в некий расхожий штамп: типа мучиться хорошо, потому что за них ты попадешь в рай, и поэтому надо быть скромным, побольше трудиться, жертвовать собой ради других людей и т.п. Хотя, если подумать, в таком подходе к жизни, действительно, присутствует определенное рациональное зерно, в том числе и для человека, посвятившего себя искусству. Ведь страдание – это то, к чему люди сами обычно не стремятся и чего они стараются избегать, в том числе и на бессознательном уровне. Поэтому все, что так или иначе связано с успехом и иными жизненными достижениями, в основном не несет в себе ничего особо необычного и непредсказуемого и является, выражаясь языком Ницше, чем-то «слишком человеческим». Тогда как именно с неудачами к индивиду обычно приходит какой-то совершенно новый опыт, к какому он сам не готовился, о чем, возможно, даже никогда не думал. Вот почему самым глубоким и интересным автором прошлого столетия стал, на мой взгляд, такой писатель, как Селин, оказавшийся по результатам Второй мировой войны в стане проигравших, причем в самом буквальном смысле этих слов. И чтение его книг до сих пор остается в высшей степени увлекательным и познавательным занятием. Особенно если сравнить их с произведениями советских прозаиков и поэтов-фронтовиков.
Кроме того, возвращаясь к образу Наполеона, я считаю, что именно война является наиболее выразительной метафорой, как жизни, так и литературного творчества. Раньше я как-то об этом не особенно задумывалась, но недавно обратила внимание, что в моих книгах, и особенно в «Профиле Гёльдерлина на ноге английского поэта», я довольно часто обращаюсь к этой теме. Актуальное искусство, в частности, где-то на символическом уровне, как мне кажется, очень тесно связано с развитием боевой техники. В частности, именно прогресс в этой сфере, когда физическая сила при ведении боевых действий в наши дни отступает на второй план, а можно просто сидеть перед монитором и, нажимая на кнопки, поражать различные цели, позволяют сегодня женщине ощущать себя более уверенно и в литературе. Лично я достаточно явственно ощущаю это всякий раз, когда сажусь за письменный стол. Не так давно мне попалось на глаза высказывание Гераклита о том, что война является основой всего. И в принципе, я с ним полностью согласна. Более того, занимаясь искусством, человек способен даже больше проникнуться подобной идеей, чем участники боевых действий. Поскольку метафора – это вовсе не какой-то пустой набор слов или там банальное сравнение, а то, что позволяет писателю ухватить самую суть того или иного явления, смысл которых может полностью ускользать от тех, кто соприкасается с ними в обычной жизни. И с этой точки зрения метафора в некотором роде даже подлиннее того, что существует в физическом мире. Очень часто, кстати, бывает, что писатель пишет о вине, к примеру, часто использует такой образ, и совершенно не употребляет спиртного, рассуждает об одежде и достаточно небрежно одевается сам. Однако это вовсе не значит, что он говорит о том, чего не знает − наоборот, чрезмерная осведомленность в какой-либо области, на мой взгляд, способна ему только помешать и отвлечь от главного. Разумеется, я говорю не о справочной литературе и пособиях, а именно о метафорах. Вот и война, я убеждена, для творческих личностей, пусть и на метафорическом уровне, не менее естественное и привычное состояние, чем для профессиональных солдат. Перефразируя известное изречение, я бы даже сказала, что искусство является продолжением боевых действий, но несколько другими средствами. Неслучайно же и этот наш разговор тоже начался с рассуждений о поражениях и победах…
Что касается Парижа, то там у меня, действительно, значительно больше знакомых, чем, к примеру, в Москве. Как-то так получилось. Да и езжу я туда гораздо чаще. А о Пьере Гийота я впервые услышала на встрече с делегацией французских писателей в Петербурге где-то лет двадцать назад. Просто кто-то из присутствующих в зале задал вопрос о нем. И все писатели как-то сразу скривились и перекосились. Мне это бросилось в глаза еще и потому, что Режин Дефорж (автор эротических роман, которые в достаточно большом количестве переводились на русский) вскочила и начала его пылко защищать. Мол, он не так плох, как все тут думают, а просто не похож на других, а к таким личностям необходимо относиться с пониманием и т.п. Именно эта необычная реакция целой группы писателей, входивших в официальную делегацию, и пробудила во мне интерес к книгам Пьера Гийота. Приехав вскоре в Париж, я с ним встретилась, сделала интервью, которое было опубликовано в Русском Журнале. Тогда он еще ютился в тесной квартирке на площади Насьон, которая буквально вся была заставлена книгами. Позднее французские деятели культуры провели специальный аукцион, где продавали свои картины, рукописи и другие раритеты, и на вырученные деньги приобрели ему роскошные двухэтажные апартаменты в том же доме. Аналогичный аукцион, я знаю, в свое время проводился в поддержку Жоржа Батая. У французов есть такая замечательная традиция. С тех пор у нас и завязались с Пьером достаточно тесные дружеские отношения. Приезжая в Париж, я неизменно с ним встречаюсь. Возможно, потому что он сам родился, если так можно выразиться, во французской глубинке, да еще и в многодетной семье, где было еще шестеро детей, по-моему, у него до сих пор сохранился живой интерес к архитектуре и истории Парижа. Коренные парижане обычно относятся к тому, что их окружает, более буднично. А Пьер неоднократно устраивал мне настоящие экскурсии по городу, водил меня по музеям, храмам, кафе, арабским кварталам, где, я заметила, он особенно хорошо ориентировался, показывал дома, в которых проживали известные личности, и могилы на кладбищах, где они были похоронены. Благодаря ему, я серьезно пополнила свои познания, так как сама начала свое знакомство с Парижем несколько с другой стороны: не то чтобы уж совсем с самого дна и подворотен, но все же больше с изнанки, а не парадной его части. Ну, а потом я перевела еще и несколько его книг, в том числе и таких, которые считаются непереводимыми и трудно доступны для понимания даже самих носителей французского языка. Поскольку написаны они специально изобретенным им фонетическим письмом, с нарушением всех мыслимых и немыслимых грамматических норм и синтаксиса, с активным использованием арго, причем не только французского, но и арабского. И самые известные его книги, как вы знаете, были посвящены Алжирской войне, в какой он принимал самое непосредственное участие.
Забавно, что еще двое моих знакомых, с которыми я вот уже на протяжении многих лет обязательно встречаюсь, оказавшись в Париже − биограф Селина Франсуа Жибо и хозяин домика в Буа-Коломб, подробно описанный мной в одноименном романе, − также участвовали в Алжирской войне. Как-то очень давно, помню, я даже попыталась собрать их вместе, устроив встречу ветеранов, если так можно выразиться. Но, увы, согласился на нее, как ни странно, только Франсуа Жибо, самый благополучный и успешный в материальном плане из всех троих. Гийота, в частности, заявил, что именно такие, как Жибо, держали его в Алжире в подземной тюрьме, куда его поместили за моральное разложение сослуживцев и подрыв их боевого духа. Поскольку Франсуа Жибо во время той войны дослужился до звания полковника кавалерии. А кавалерия в наши дни во французской армии, насколько я поняла, несмотря на романтичное название, является чем-то вроде нашего ФСБ. Сам Франсуа, правда, вполне доволен своим военными успехами и полученными там наградами. В частности, я неоднократно слышала от него, что император Бокасса, которого он защищал в суде в качестве адвоката, неизменно обращался к нему не иначе, как «мой полковник», так как сам в молодости служил во французской армии в чине капитана. Ну, а хозяин домика в Буа-Коломб был в Алжире шофером. Однажды его машина перевернулась, и в результате погиб один из его сослуживцев. Что впоследствии роковым образом роковым сказалось на его психике. Плюс, он, в отличие от Пьера Гийота, не получил потом ни статуса ветерана, ни пенсии. И это обстоятельство также значительно утяжелило его существование, особенно с годами. Все это, впрочем, достаточно подробно описано у меня в романе. Каким образом удалось добиться пенсии Гиойта, я так и не поняла. Все-таки он не только нескольких месяцев провел в тюрьме, но и является еще и автором получивших скандальную мировую известность романов об этой войне, многократно подвергавшихся во Франции цензурным запретам. Один из них, «Эдем, эдем, эдем», как вы знаете, я перевела на русский. Видимо, у Гийота нашлись влиятельные поклонники, которых не оказалось у хозяина домика в Буа-Коломб. Хотя тот в молодости тоже выпустил поэтический сборник под названием «Я параноик», да и весь его дом был буквально завален причудливыми сооружениями из проволоки, коробок, старого тряпья и других подсобных материалов (предполагалось, что это нечто вроде скульптур), а стены увешаны нарисованными цветными карандашами на огромных листах ватмана картинами с экзотическими названиями типа «Прости меня, Наташа!» или же «Материнсаякорь». Он ведь живо интересовался Россией, принял православие и изучал русский язык…
Когда я попала в тот дом, где провела самый ранний период своего пребывания в Парижа, моя жизнь была настолько перенасыщена разного рода бытовыми заботами, тревогами и достаточно пугающими и даже трагическими событиями, связанными, главным образом с борьбой за выживание, что я как-то совсем не задумывалась о художественной ценности того, что меня в то время окружало. Но сейчас, когда я стала вспоминать о той несостоявшейся встрече ветеранов, я вдруг подумала, что хозяин Домика в Буа-Коломб, возможно, вполне мог бы стать классиком Арт брют. К тому же, Франсуа Жибо, помимо того что он возглавляет Всемирное Общество друзей Луи-Фердинанда Селина, в свое время находился в близких дружеских отношения с Жаном Дюбюффе, основоположника этого жанра искусства и учредителя крупнейшего музея Арт брют в Лозанне. Сам Жибо сейчас является еще и президентом фонда Жаном Дюбюффе. Так что его встреча с хозяином домика вполне могла бы подарить миру нового гения. А теперь я даже не знаю, куда делись все эти шедевры. Дом теперь принадлежит другим людям. Во время своего недавнего визита в Париж я пыталась навести справки о судьбе его хозяина, но никто толком ничего не знает. Возможно, он уехал из Парижа в Нормандию, где у него был еще один дом. Надо будет при случае съездить и туда, не теряю надежды это сделать…
В целом же, я не могу сказать, что общение с теми или иными людьми во Франции каким-то образом оказало какое-то решающее влияние на мое сознание. Все-таки я впервые приехала в Париж в достаточно зрелом возрасте. Да и мой первый роман «Голубая кровь» к тому моменту был уже написан, хотя и не издан. Безусловно, пересекаясь с совершенно разными людьми, достигшими известности и благополучия или же, наоборот, находящимися на самом дне, ты невольно вбираешь в себя какой-то опыт, но не на уровне того, что можно выразить словами, а скорее, где-то гораздо глубже. Как это происходит в животном мире, например, среди волков, которые вообще не умеют говорить, но с годами становятся все более и более неуловимыми для охотников. По большому счету я всегда относилась к окружающим меня людям именно так. А их мировоззрение, взгляды, убеждения или, там, вероисповедание меня никогда особо не интересовали. Если бы жизнь сводилась к столь поверхностным вещам, то она бы стала совсем невыносимо скучна, мне кажется. И в своих книгах я тоже всегда говорю о чем-то более глубоком и ускользающем от понимания, чем слова, старюсь раскрывать мистику жизни, если так можно выразиться. Опираясь, естественно, в том числе и на впечатления от различных встреч. Вовсе не обязательно, кстати, именно с людьми. Вот два года назад я завела себе кошку, канадского сфинкса. И думаю, не будет большим преувеличением сказать, что ежедневное общение с ней уже оказало на меня ничуть не меньшее влияние, чем беседы с известными европейскими мыслителями и писателями не только во Франции, но и в России.
Андрей Иванов: В «Голубой крови» вы чередуете повествование с дневником (кстати, а попадал вам в руки подобный дневник или вы его сочинили?). «Домик в Буа-Коломб» поражает мозаичностью. «Белокурые бестии» — панорамный роман, охватывающий как минимум десятилетие,— напоминает парад, в котором принимают участие не только художники, артисты, философы, музыканты, но и преступники, шествие заглядывает в Канны, перетекает в День ВДВ, расползается по Европе, возвращается в Россию, а затем вы покидаете этот карнавал прозы и пишете холодноватую дилогию «Моя история русской литературы» и «Моя теория литературы». (Кстати, с «Моей теорией литературы» у меня вышло приключение: когда я искал ее на полках книжного магазина «Москва», две работницы, которых я попросил мне помочь, поссорились из-за того, что одна поместила вашу книгу в отдел современной русской прозы, а другая, как оказалось, перенесла ее оттуда в отдел специализированной литературы.) «Безумная мгла» состоит из двух секций: максимы и повесть «Портрет художницы в юности»,— чем собственно напоминает построение знаменитой философской книги Сёрена Киркегора «Или — или». И вот, предельно минималистическая проза — «Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта». Мы можем проследить метаморфозу поэтики ваших произведений, но не представляем, что за этим стоит. Расскажите, что заставляет вас менять жанр, искать новую форму, как происходит эта трансформация? Может быть, ей сопутствуют какие-то изменения в вашей жизни? Или жизнь никак не влияет на ваши поиски?
Маруся Климова: Нет, никакого дневника Павлика в действительности не существовало. Эту форму я придумала сама. Хотя у главного героя «Голубой крови» и был реальный прототип, с которым я в свое время довольно много общалась. Но в целом, в романе Павлик − это скорее собирательный образ. Все-таки по жанру это роман, хотя и автобиографический. Что касается всех произошедших со мной в литературе трансформаций, то многое, думаю, обусловлено какими-то врожденными чертами моего характера. Ленью, например. Да и условиями жизни, в которых я выросла. Я знаю в той же Франции успешных писателей, которые, будучи поставлены в жесткие условия рынка, вынуждены выдавать не менее одного романа в год, чтобы держаться на плаву и про них не забыли. Столь же жестко они ограничены и рамками жанра, который они для себя избрали. От романиста ждут романов, поскольку тот же издатель также стремится свести к минимуму все риски, связанные со сменой амплуа того или иного автора. Помню, Амели Нотомб при встрече в Париже произвела на меня впечатление чуть ли не киборга, настолько мне показались просчитанными и расписанными буквально по минутам все ее действия, предусмотрены все детали, связанные с общением с прессой, даже фотографии, предназначенные для широкой публики были уже заранее отобраны и приготовлены, чтобы исключить возможность появления каких-либо случайных менее удачных снимков… Безусловно, кое-чему отечественным литераторам в этом плане можно было бы даже поучиться. Особенно тем, что рассчитывают прежде всего на коммерческий успех своих книг.
Я же изначально привыкла не видеть перед собой конечной цели. Так было и в советские времена, когда, взявшись за перевод Селина, я вообще не представляла, где я его потом смогу опубликовать и в душе практически не верила в подобную возможность. И тем не менее, зачем-то продолжала им заниматься. И то, что этот перевод все же был опубликован, можно в определенном смысле назвать чудом. Поскольку для этого потребовались революционные перемены вокруг, о возможности которых я в тот момент совершенно не думала. Это относится и к моему первому роману «Голубая кровь», который также был написан еще в СССР, а впервые опубликован только шесть лет спустя уже, в общем-то, в совсем другой стране. Тут невольно напрашивается аналогия с Колумбом, который однажды отплыл в надежде приплыть в Индию, а очутился в конце своего путешествия в Америке.
Все эти обстоятельства, вероятно, роковым образом и сказались на моей психике. Занятия переводом, конечно, заставляют тебя соблюдать определенную дисциплину, укладываясь в предусмотренные договором сроки. А в собственном творчестве я до сих пор, если так можно выразиться, больше подчиняюсь законам органической природы, чем требованиям социума. Маленький росток, допустим, не только трудно поначалу определить со стороны, но и он сам, мне кажется, до какого-то момента себя плохо осознает. До тех пор пока не поднимется вверх, не распустит ветви, на которых появятся первые листья, а потом и плоды. И вот тогда все, включая его самого, врубятся, что это яблоня, допустим, или же вишня. Нечто подобное, как мне кажется, обычно происходит и со мной. Ты просто подчиняешься какому-то смутному импульсу, в тебе как будто зарождается какая-то идея, часто она кажется совершенно несерьезной, чем-то вроде шутки практически, но потом она постепенно захватывает тебя. И в какой-то момент ты даже начинаешь ощущать, что это не ты что-то такое творишь и создаешь, а сама эта идея начинает тебя увлекать и фактически полностью подчиняет себе. И она так тебя затягивает, что, несмотря на всю твою лень и нежелание трудиться, из первоначального зерна все же нечто вырастает и принимает законченную форму. Иногда нечто крайне экзотическое и необычное, как это и произошло в случае с «Моей истории русской литературы». И по полученному результату ты, наконец, можешь что-то узнать и о себе самой, начинаешь осознавать, кем ты родилась….
Я понимаю, что в столь пассивном и неорганизованном отношении к творчеству есть очень много недостатков. Я до сих пор, например, так и не научилась регулярно садиться за стол, чтобы каждый день выдавать минимум страницу нового текста, как это обычно учат делать тех, кто решил посвятить себя профессиональному писательскому труду . Но в таком подходе имеются и свои преимущества. Так владельцы пасек, я слышала, часто прибегают к форсированию процесса получения меда, подкармливают пчел сахаром, например, чтобы ускорить процесс. А в моем случае, если применить эту аналогию к литературе, читатели имеют дело с экологически чистыми произведениями, появившимися на свет исключительно по законам органической природы, без какого-либо дополнительного вмешательства человека. Никто не может усомниться, что собранные в моих книгах мысли, чувства и наблюдения, например, появились там в результате моего непосредственного соприкосновения с произрастающими в окрестных лугах цветами зла. И для этого я сама никогда не прикладывала никаких усилий. Думаю, каждый, кто открывает мои книги, сразу это чувствует. Кроме того, подобный подход к занятию литературой (раз уж так сложились обстоятельства), я считаю, позволяет мне сохранять связь с культурой прошлых веков, которая в основном создавалась провинциальным дворянством. Русские классики девятнадцатого столетия, в частности, тоже ведь руководствовались главным образом собственными прихотями, а не требованиями рынка.
Ну, и появление Интернета, конечно, тоже оказало определенное влияние на то, что от традиционных романов и рассказов я в какой-то момент переключилась на произведения, которые больше относятся к жанру нон-фикшн. В том числе и таких, многие фрагменты которых изначально публиковались мной в блогах. Притом что главная идея социальных сетей, заключающаяся в интерактивности, то есть непосредственном контакте и диалоге с теми, кто тебя читает, мне всегда была глубоко чужда. Я совершено не верю в возможность прояснения каких либо истин путем прямого диалога с другими людьми. Иначе бы, наверное, вообще никогда не стала заниматься литературой. Зачем что-то писать, если можно просто говорить? Или же общаться в тех же сетях? Книги пишутся от одиночества. Язык искусства − это язык метафор и символов, позволяющих человеку выразить то, о чем невозможно сказать никаким иным способом. Пусть и без особой надежды на понимание… Так что и частично переместившись в интернет, я по-прежнему ощущаю себя исключительно писательницей, но периодически публикующей у себя в блоге кусочки своих будущих книг. Что дает мне возможность, в частности, более внимательно относиться к разного рода опечаткам и стилистическим шероховатостям в них, предварительно их обкатывать, если так можно выразиться. Однако их ни в коей мере нельзя назвать дневниковыми записями, например, хотя формально такие куски чисто внешне порой их и напоминают. По сути, это именно «мысли и опыты», как написано в подзаголовке той же «Безумной мглы». Или же «тупое и острое», как указано в «Профиле Гёльдерлина на ноге английского поэта». Просто я стараюсь, чтобы мое присутствие выглядело в сети предельно естественно и ни у кого не вызывало лишних вопросов. Но даже название будущей книги у меня, как правило, всегда уже заранее имеется. Короче, я просто использую новые формы, которые мне подсказывает жизнь, стараюсь идти в ногу со временем, так сказать. Плюс, это позволяет мне чувствовать себя ближе к народу, быть в курсе новостей и не отставать от жизни. Рисуют же сегодня художники на стенах или же асфальте. Музыканты, опять-таки, исполняют рэп на улице и крутятся на спине. Вот и я публикуюсь в блогах. Тогда как перспектива печататься в «толстых журналах», например, меня совершенно не привлекает. Это такая жуткая архаика и рутина, что я себя там совсем не могу представить, ни в каком виде и качестве.
Впрочем, и традиционные крупные литературные формы я тоже пока полностью не оставила. В частности, у меня в столе лежит рукопись неоконченного пока романа, к которому я периодически возвращаюсь. Не знаю, правда, что я стану с ним делать, когда он будет полностью завершен. Пока я еще это для себя окончательно не решила. В «Профиле Гёльдерлина», в частности, я написала, что собираюсь по примеру Гоголя его сжечь. Не исключено, что именно так я и поступлю…
Андрей Иванов: В ваших книгах доброжелательных персонажей, которые могут поблагодарить героиню за то, что она перевела «Кэреля» Жана Жене, не так уж много. Зато ощущается постоянное присутствие мрачных тупых типов, наподобие тех, что проживают у Федора Сологуба в «Мелком бесе». Причем это не только русские персонажи, среди них есть и французы. У меня складывается впечатление, что особой роли география и политический строй для них не играют. Эта непроницаемая бесчувственная порода толстокожих субъектов существовала чуть ли не во все времена и всюду первенствовала, была гегемоном. Такая складывается картина последних двухсот лет, мне кажется. Скажите, есть ли в вас надежда на то, что ситуация когда-нибудь изменится в лучшую сторону, и людей, которые посвящают себя служению Красоте, станет больше?
Маруся Климова: Мне кажется, что высказывание Достоевского про красоту сегодня несколько затерлось и даже приобрело немного анекдотический оттенок. Мне и самой уже, не помню сколько раз, за последнее время приходилось его комментировать, в том числе и отвечая на вопросы в интервью или же на встречах с читателями. Но, несмотря на это, у меня до сих пор так и не выработалось какой-то определенной точки зрения на этот счет. Настолько глубокую и, я бы сказала, неисчерпаемую тему затронул русский классик. Хотя, в принципе, ничего плохого в его словах нет. При желании их можно даже использовать в качестве своеобразной мантры, просто повторять иногда лежа по утрам в постели, например, и настроение у человека, наверняка, улучшится, он получит дополнительный заряд бодрости на весь день. Кто бы что ни говорил, но перспектива спасения мира красотой внушает оптимизм. Что уже само по себе не так плохо. Единственное, я бы, пожалуй, слегка эту фразу подкорректировала, оставив нетронутым общий смысл. Правильнее, на мой взгляд, было бы сказать: «Если этот мир что-нибудь когда-либо и спасет, то только красота!» А что еще? На Бога сейчас уже вряд ли кто всерьез рассчитывает. Этот персонаж, по моим ощущениям, в наши дни себя уже полностью дискредитировал.
А красота – это, по крайней мере, нечто вполне реальное и доступное взгляду каждого. В нее не нужно верить, а достаточно просто увидеть. Поэтому ее даже определять специально не нужно, поскольку все и так примерно представляют, о чем речь. Если, конечно, она вообще хоть в какой-то форме в этом мире присутствует. Но главная проблема как раз в том, к сожалению, и заключается, что очень часто ее просто нигде нет. Бывает, кстати, и так, что людей, ценящих или же, там, готовых ее по-настоящему оценить в какой-то момент в мире накапливается достаточно большое количество, а самой красоты, как назло, нигде обнаружить не удается. И это тоже крайне неприятная ситуация. Ничуть не лучше той, когда гений чувствует себя одиноким и не понятым окружающими его людьми. По большому счету где-то так в жизни все обычно и происходит. Пока индивид, создающий нечто прекрасное, жив, его практически никто не замечает, а стоит ему покинуть этот мир, как появляется куча желающих его оценить. Однако значительная часть красоты уже тоже улетучилась вместе с ним, и поэтому настоящего удовлетворения никто не получает. И у меня такое ощущение, что в будущем в этом плане в мире вряд ли что изменится. Всегда будет перекос то в одну, то в другую сторону, полная гармония вряд ли наступит.
Тут, видимо, дело еще в том, что творческим личностям чрезмерно комфортное существование еще и противопоказано. Какие-то минимальные условия, как для растений влага и благоприятная почва, человеку, безусловно, необходимы. Но все равно всяким сопутствующим обстоятельствам, бабкам, атмосфере в обществе, уровню жизни, отсутствию цензурных ограничений, свободе творчества, вниманию публики и т.п., на мой взгляд, сегодня люди придают чересчур много значения. Тогда как наиболее интересные и важные явления в искусстве, если и появляются, то, как правило, вопреки всему. И условия, в которых они существуют и о которых обычно так много все говорят, в большинстве случаев оказываются совершенно неважны. Это я могу сказать и по собственному опыту. Так жили и наиболее яркие личности, каких я встречала в жизни. Тот же Тимур Новиков, к примеру. Или же Владик Монро.
Или же «Митин Журнал», который возник еще в Советском Союзе и вот уже тридцать лет существует исключительно благодаря воле его издателя Дмитрия Волчека. И наконец, издательство «Опустошитель», собравшее вокруг себя самых неординарных и выделяющихся из общей серой массы современных российских авторов. Я даже не представляю, каким образом возглавляющему его Вадиму Климову удается не просто выживать, но и регулярно выпускать не только журнал, но еще и по несколько книг в год. Причем все они великолепно изданы, в твердых переплетах и на прекрасной бумаге…
Поэтому мне достаточно сложно предсказать судьбы мира. Особенно в плане того, насколько жизнь будущих поколений станет прекрасней. Если найдется хотя бы один индивид, кому красота будет нужна, то проблем не будет. Даже одного, я считаю, вполне достаточно. Культуру во все времена творили одиночки.
Мало того, тупость окружающих меня людей, о которой, как вы сказали, я часто пишу в своих книгах, для гения – это еще и что-то вроде гранита и или мрамора, необходимых ваятелю для создания прекрасных монументальных скульптур. И чем тверже порода камня, с которым ему приходится иметь дело, тем даже лучше. С годами я привыкла относиться к этому именно так. Тяжесть жизни, на самом деле, для человека искусства далеко не так страшна. Чрезмерная легкость и отсутствие ощущения сопротивления материала − вот что меня всегда по-настоящему пугало.
Если внимательно вглядеться в то, что сегодня происходит в России, например, то наиболее отталкивающее впечатление производят именно личности из числа политиков, журналистов, священнослужителей или же тех же писателей, переживающие сегодня нечто вроде эйфории. Эти люди как будто утратили всякую связь с действительностью и переместились в некую сферу абсолютно пустых и ничего не значащих слов, которую они обычно называют духовностью. Сами они, возможно, и ловят кайф, получают от подобного состояния определенное удовольствие. Но со стороны на них глядеть не особенно приятно. При этом я вовсе ни к кому не придираюсь и не требую ничего чрезмерного. Никакого героического самопожертвования ради красоты я точно ни от кого не жду. Я сама родилась в морской семье, мой отец был капитаном, а потом перешел на дипломатическую работу. Сделал неплохую карьеру по тем временам, поскольку вырос в маленьком украинском городке без отца. И если бы он не вступил в партию, допустим, и не соблюдал еще целый ряд необходимых по тем временам формальностей, то ему вряд ли бы удалось чего-либо подобного достичь. Однако моряки, выходя в открытое море и столкнувшись со штормом, в какой-то момент неизбежно становятся именно моряками и приступают к исполнению своих непосредственных обязанностей, а все остальное, включая членство в партии или же религиозные убеждения, невольно отступает на второй план. Поэтому и на суше их всегда можно без труда отличить от других людей не по партийному билету или же кресту на шее, а по походке и еще кое-каким совсем незначительным и ускользающим от взгляда непосвященных деталям. О чем они сами, скорее всего, часто даже не задумываются. Если же ты видишь перед собой индивида, формально облаченного в морскую форму, у которого самые характерные отличительные черты представителей этой профессии начисто отсутствуют, значит, с большой вероятностью, перед тобой персонаж, который надел на себя костюм с чужого плеча, но никогда не был в открытом море и даже не приближался к той важнейшей точке пространства, где берут начало все самые значимые и глубокие метафоры, объединяющие духовное и физическое бытие человека. Ничего подделать и перепутать тут невозможно.
Нет зрелища более отталкивающего, на мой вкус, чем пляшущие и ругающиеся матом дипломаты, к примеру. И вовсе не из-за того, что они нарушают принятые в обществе нравственные нормы и приличия − гораздо хуже, что они переступают куда более важные вечные границы жанра, фактически разрушая их и изменяя тем самым своему главному предназначению. Поэтому эти люди и не знают, что такое война, никогда не были в открытом море и ненавидят искусство. Они вообще ничего не понимают, и поэтому ни с чем не считаются. Основная проблема современной России, я считаю, и заключается сейчас в том, что ее публичное пространство сегодня практически полностью заполонили не моряки, военные, политики, журналисты, писатели, священнослужители, рабочие, врачи, инженеры, ученые, полицейские, предприниматели, казаки и т.п., в традиционном понимании этих слов. А какие-то кривляющиеся ряженые, полностью оторвавшиеся от реальности и болтающиеся в пустоте так называемой духовности, иначе не скажешь. Все опять упирается именно в эстетику, в конечном счете…
ОПУБЛИКОВАНО:
ж. ПЛУГ (Эстония) № 43, июль-август 2017.