Владислав Мамышев-Монро и Эдмон Дантес
Маруся Климова: Господин Дантес, смена руководства журнала оказалась для многих его подписчиков неожиданной. Не могли бы вы сказать несколько слов по этому поводу?
Эдмон Дантес: Лично я с большим уважением отношусь к моему предшественнику на посту главного редактора. Это человек энциклопедических знаний, редкого ума и обаяния. Но мне кажется, он оказался слишком мягок по отношению к членам своей редколлегии, которые отчасти его и подставили. Вы ведь знаете, сколь неоднозначную реакцию вызвал первый номер журнала. Но не будем об этом, в конце концов, это уже дело прошлое. Отныне, я надеюсь, все будет иначе. Во всяком случае, я собираюсь взять журнал под свой личный контроль. Да и славные традиции нашего Издательского Дома «Сусанин и Дантес», который я имею честь представлять, ко многому обязывают.
МК: Господин Дантес, а что побудило вас сразу после Пушкина обратиться к Владиславу Мамышеву-Монро?
ЭД: Тут все не так просто. Я, знаете ли, гуманист по натуре, как пушкинист я стараюсь следовать завету поэта, «призывавшего милость к падшим», поэтому когда я впервые увидел этого юношу, погрязшего во всевозможных пороках, самым первым моим желанием было помочь ему во что бы то ни стало, вытащить его из засасывающей его пучины, протянуть руку, спасти, то есть поначалу мною двигали исключительно жалость и сострадание. Сейчас, вы знаете, очень многие молодые люди в России болтаются по улицам, им абсолютно нечем заняться, вот их и заносит: Это раньше, при всех недостатках той системы, их приобщали к общественно-полезному труду, существовали стенгазеты, художественная самодеятельность. Вот и я решил предложить Владиславу напечататься в нашем журнале, дать ему возможность отвлечься, найти применение своим способностям. В тот момент, по правде говоря, я и не подозревал со сколь многогранно одаренной личностью я имею дело. Не говоря уже о том, что он оказался мировой знаменитостью, чего по его внешнему виду никак нельзя было сказать. А если бы вы еще побывали у него дома…
МК: Выходит, он в вашей помощи не особенно и нуждался?
ЭД: Выходит, что так. И все-таки, как часто бывает с известными людьми, шумиха вокруг его имени и вообще вся эта богемная шелуха, на мой взгляд, очень мешает пониманию подлинной сути его дарования. Мне же хотелось, чтобы окружающие лучше узнали его как замечательного литератора и ученого, чьи научные изыскания, особенно в сфере геополитики и вакуумных пузырей земли, кажутся мне в высшей степени тонкими, смелыми и новаторскими, но они до сих пор, к сожалению, мало известны широкой публике. Кроме того, меня всегда интересовала проблема трансвестизма. А пробуждению моего интереса к этой теме способствовало, как это ни странно звучит, случайное совпадение. Вы помните, что мой предок Эдмон Дантес, он же граф Монте-Кристо, был буквально одержим страстью к переодеванию, так что имея такую фамилию трудно было не заинтересоваться этой проблемой всерьез. Я даже недавно опубликовал большую работу «Реконструкция трансцедентального трансвестизма имманентного деструктивизма имиджа в текстуальных трансгрессиях постмодернистских дискурсов 90-х».
МК: Ну, граф, вы знаете, в этой области Монро является общепризнанным пионером…
ЭД: Еще одно распространенное заблуждение на его счет. В своей работе я как раз и пишу о том, что в России у Владислава Мамышева в сфере трансвестизма было довольно много предшественников. Конечно, мы все знаем, что Россия еще до революции, наряду с Англией и Германией, была страной, где все эксперименты в этой сфере были запрещены и карались по закону, вспомните хотя бы печальную судьбу Уайльда. Хотя до революции у вас этот закон применялся крайне редко, в последующие годы одно подозрение в чем-то подобном могло повлечь за собой самые печальные последствия. И тем не менее, даже в самые мрачные 40-50-е годы вся страна распевала песню «Парней так много холостых/А я люблю женатого». Автор этого текста, мужественный поэт Николай Доризо, не боится во всеуслышание от лица женщины признаться в любви к мужчине, да еще к женатому. Вспомните, что в это же время в гораздо более либеральной, но ханжеской буржуазной Европе куда более безобидные романы Жана Жене были запрещены. Можно найти и другие многочисленные примеры, достаточно обратиться хотя бы к недавно вышедшей в свет «Антологии русской поэзии ХХ века», не говоря уже о знаменитом «Я — Мерлин, Мерлин. Я героиня//Самоубийства и героина…» Вознесенского вообще можно по праву назвать прямым предшественником Владислава Мамышева. Я ни в коей мере не хочу умалить достижения в этой сфере самого Владислава,я только хочу сказать, что здесь он выступает не столько как новатор, сколько как человек, продолжающий традицию великой русской литературы. Именно этот традиционализм и серьезность подхода к теме часто ускользают от внимания поверхностных наблюдателей, которые сводят трансвестизм к банальному переодеванию. А между тем, сам Владислав в своих многочисленных интервью не устает повторять о серьезности и научности своего подхода. Но, к сожалению, далеко не у всех есть уши, чтобы это услышать. И порой серьезные научные проблемы, которые он затрагивает, натыкаются на тупое и бессмысленное хихиканье со стороны окружающих. К счастью, это относится не ко всем. И я рад, что и у вас в России есть люди, вроде Олеси Туркиной и Виктора Мазина, которые всячески пропагандируют научную сторону творчества Владислава Мамышева и стимулируют его к дальнейшим научным изысканиям. Ибо именно в этой сфере, я уверен, и лежит его подлинное предназначение. Во время последнего визита моего большого друга Жака Дерриды в Россию мне посчастливилось присутствовать при беседах Владислава с именитым зарубежным гостем, во время которых я еще раз имел возможность в этом убедиться. Будучи гораздо моложе своего собеседника и в силу этого уступая ему в поверхностной философской начитанности, он буквально на лету схватывал любую мысль французского философа, озадачивая его, в свою очередь, парадоксальными и остроумными замечаниями и умозаключениями. Мне также очень понравилось и то, что Владислав в присутствии иностранных гостей отказался называть себя трансвеститом, используя изобретенное им слово «переодевальщик», наподобие того, как русские философы начала 19 века называли себя «любомудрами», а Хлебников и его товарищи, в пику Маринетти, называли себя «будетлянами». Вообще, я надеюсь, что эти замечательные беседы, которые, я знаю, были записаны преданными учениками Владислава Олесей Туркиной и Виктором Мазиным, в ближайшем будущем увидят свет. В настоящий момент мы ведем переговоры с издательством, где только что вышла книга бесед Гройса с Кабаковым. Рабочее название книги — «Владислав Мамышев: между Далидой и Дерридой».
МК: А при чем здесь Далида?
ЭД: Это вовсе не просто каламбур. Ведь Далида — это своего рода антипод Дерриды, его культурный антагонист, и они соотносятся между собой как теза и антитеза современной французской культуры, как Эдип и АнтиЭдип, например. Более того, они приехали во Францию из Алжира, и это их, в свою очередь, роднит с Камю. А Камю — писатель, и Камю — коньяк, это тоже совершенно разные вещи. Точно также, как Рембо и Рэмбо… Но объединяет их всех некий интеллектуальный трансвестизм, способность к перевоплощению, которой обладает Владислав Мамышев-Монро. Ибо он в равной степени способен успешно исполнить песню Далиды ее голосом, переодевшись в ее платье, или же прочитать студентам с кафедры лекцию Дерриды, облачившись в профессорский сюртук, что он неоднократно уже проделывал. И никто, поверьте мне, никто, не заметит подмены, ибо способность к переодеванию, которой наделен Владислав Мамышев-Монро, выходит далеко за пределы узкой проблематики взаимоотношения полов и носит воистину универсальный характер. Обратите внимание: ведь образы Мэрилин Монро и Гитлера, которые наиболее успешно воплощает Владислав — это не просто образы мужчин или женщин, а образы в высшей степени чуждых и даже враждебных России идеологических систем, перевоплощение в которые предполагает воистину христианское самопожертвование и способность возлюбить врага своего как себя самого, и это последнее, то есть христианский гуманизм, присущий личности Владислава, кажется наиболее важным и близким мне. Надо отметить также, что его способность к переодеванию не имеет ничего общего с легковесным приспособленчеством хамелеона, скорее, каждый из образов, созданных им — это вехи на пути к истине, а его непостоянство и изменчивость — это непостоянство Дон-Жуана, не находящего удовлетворения в каждом конкретном образе и стремящегося к вечно ускользающему идеалу. Вместе с тем, мне бы хотелось предостеречь Владислава от некоторых крайностей, ибо его любовь к родине, патриотизм, религиозность, вообще, тяга к традиционным фундаментальным ценностям порой кажется мне чрезмерной. В этом отношении он мне даже чем-то напоминает моего приятеля Рене Генона, с которым мы в свое время очень много спорили. Я также не одобряю его последнего увлечения политикой: поговаривают даже, что он собирается войти в первую «тройку» избирательного списка «Аристократического выбора России». Эта его затея мне кажется в высшей степени бессмысленной, не говоря уже о том, что «выбор» и «интеллигентность» — вещи совершенно несовместимые. А все русские аристократы были, прежде всего, интеллигентами. Я еще раз повторяю, что подлинным призванием Владислава являются наука, ей он и должен посвятить всю свою жизнь. В целом же, как ученый и философ, Владислав в своих поисках истины, мне кажется, находится где-то между Лаканом, Батаем и Данилевским. Ибо его, в первую очередь, волнуют проблемы тела и телесности как референта текстуальности, что мы и видим в его замечательном стихотворении «Дрочить я начал в первом классе», которое, на мой взгляд, совершило такой же переворот в русской поэзии, как «История глаза» Батая в западно-европейской прозе, с той лишь оговоркой, что если Батая интересует глаз, круг, овал, влагалище, отверстие, то Владислава больше интересует история, в том числе и глаза, история человечества, страны, время и вообще все то, что имеет длительность и протяженность, член, например. Отчасти это имеет психоаналитическое объяснение, так как свое детство он провел в семье партийного работника в окружении членов КПСС, Обкомов, Политбюро и т.п. Хотя западному человеку это, пожалуй, трудно понять, как не вполне понятно западному человеку и то, почему Батай дружил с Рене Шаром, а Владислав Мамышев сблизился с Юрием Циркулем. Поэтому в этом небольшом по объему стихотворении он затронул так много временных пластов — от первого класса до армии, и подлинными его героями являются, конечно же, длящееся время и простирающийся в пространство член. Объяснение же этого коренного отличия мировосприятий нужно искать еще и в православии Владислава Мамышева-Монро и неизжитом католицизме Жоржа Батая. Если сравнить это стихотворение с той же «Историей глаза», то она полностью лишена временного развития, статична, и во времени как будто не существует: Вы ведь знаете, что главным католическим праздником является Рождество, когда все вокруг как бы застывают у елки за праздничным столом с бокалами в руках в ожидании полуночного боя часов. Для православия же гораздо важнее Пасха, когда все движутся, целуются, обнимаются, ходят на дискотеки…
МК: Ну а Дантес — это тоже один из образов Мамышева-Монро, еще одно его путешествие во времени?
ЭД: В каком-то смысле да, но не совсем, не стоит забывать, что инициатором посвящения этого номера Владиславу Юрьевичу Мамышеву-Монро был я. О том, что мною первоначально двигало, я уже говорил. Сейчас у меня отпали последние сомнения в правильности моего выбора. Я уже говорил о том, что появление нашего журнала многими было неверно истолковано, вызвало множество кривотолков. Теперь же, я надеюсь, все встанет на свои места. Мы ведь не случайно назвали этот номер «Дантес снимает маску», тем самым мы как бы хотим сказать читателю журнала: «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»
Владислав Мамышев-Монро и Маруся Климова, СПб, 1999
Вернуться на страницу журнала «ДАНТЕС»
Журнала «ДАНТЕС» на сайте «Митиного Журнала»