Я. А. ПУШЕР
Буду краток. Когда издатели сего высокоуважаемого журнала обратились ко мне с просьбой как-то поучаствовать в надвигающихся торжествах по случаю юбилея «нашего, великого и т.д.», я сразу же сообразил, чем могу быть полезен. Дело в том, что довольно долго — с моего рождения вплоть до его недавней кончины — моим соседом по дому являлся Яков Абрамович Пушер. Яков Абрамович, работая простым слесарем, в то же время был пламенным исследователем творчества Александра Сергеевича (думаю, но не решаюсь утверждать, что эту его страсть пробудило не простое полу-совпадение фамилий, а причины гораздо более возвышенного свойства, хотя мне и неизвестные). Яков Абрамович оставил после себя неисчислимое количество работ, ни одна из которых до этого момента не была опубликована. Не имея жены, детей, а также друзей — видимо, в силу невероятной загруженности и практически полного отсутствия времени на общение — и зная о моих литературных наклонностях, Яков Абрамович завещал свои рукописи мне. И, судя по всему, не ошибся. Одну из его последних и, на мой взгляд, наиболее интересных работ я и спешу предложить вашему вниманию.
Илья Фальковский
Когда-то Б.Л. Модзалевский писал: «Но можем ли мы сказать, что мы знаем Пушкина, что нам известно все в нем и о нем? Увы, мы должны сознаться к стыду нашему, что нет, — не знаем, что многое нам еще неизвестно. И в этом незнании мы должны винить не столько себя, сколько поколение старших и младших современников Пушкина…» (статья «К истории ссылки Пушкина в Михайловское»). Безусловно соглашаясь с первой частью этого высказывания, мы, к превеликому сожалению, вынуждены полностью оспорить вторую. Именно современники Пушкина сохранили для нас те бесценные свидетельства и факты, которые на протяжении полутора столетий всячески замалчивались и искажались как раз отечественными пушкиноведами — Бартеневым и Гаевским, Щеголевым и Тыняновым, Гершензоном и Томашевским, Цявловским и Модзалевским в том числе. Отчасти это делалось ими по соображениям цензурного характера, отчасти из боязни разрушить постепенно складывающийся канонический образ поэта. Ведь в противном случае пришлось бы вступить в неравный бой не только с общественным мнением, но и со всей мощью российской государственной машины, организующей сам процесс канонизации. Вот и уничтожались одними исследователями — как, например, Анненковым — пушкинские автографы, а другими — тем же Модзалевским — тщательно вымарывались из черновиков любые детали, хоть чем-то могущие бросить тень на официальный облик поэта. В результате, мы имеем биографию, не то что бы частично не сопадающую с реальной, но полностью вымышленную.
Рассмотрим, например, такой общеизвестный факт, что прадед Пушкина был арапом. Мы уже настолько привыкли к бесконечному повторению этого утверждения, что оно стало для нас как бы очевидным и превратилось в клише. Арап, и все тут. Практически никто не сомневается в истинности этого определения, и соответственно ни у кого не возникает желания его проверить. Кстати, стоит отметить, что в сочинениях первых биографов поэта Анненкова и Бартенева великий пушкинский прадед именуется не только арапом, но и просто негром: «негр Абрам Петрович». Впрочем, большой разницы здесь нет. Арап и негр — понятия в русском языке синонимичные. Однако, если никто не сомневается в национальной принадлежности Ганнибала, то место его рождения многим решительно не дает покоя. Сохранилась записка, поданная самим Абрамом Петровичем в сенат о снабжении его рода надлежащим гербом. Проситель сообщает, что родился «во владении отца моего, в городе Лагоне, который и, кроме того, имел еще под собою два города». Исследования, проведенные в 90-х годах прошлого столетия профессором Д. Н. Анучиным, вполне убедительно показали, что Лагон находился в Северной Абиссинии, на берегах Мареба, на границе между Хамасеном и Сарае, то есть в нынешней Эритрее. Чтобы удостовериться в точности анучинских изысканий, достаточно раздобыть любую подробную карту старой Абиссинии. В то же время известный литератор В. В. Набоков подвергает сомнению данные Анучина и, почему-то не сумев отыскать наш Лагон на абиссинской карте, помещает его все дальше и дальше на юг от берегов Мареба (см. Комментарий к роману «Евгений Онегин»). А верная последовательница набоковского метода Н. К. Телетова и на этом не останавливается, сообщая, что наш герой происхождения вовсе не абиссинского, а камерунского — «рожден он у озера Чад». Убеждение ее основывается на показаниях некоего африканца Дьедонне Гнаманку, обнаружившего город Логон в Камеруне. На наш взгляд, с тем же успехом родину Ганнибала можно отыскать более или менее в любой африканской стране. Чем же объясняется вся эта нелепица? Дело в том, что область, указанная Анучиным, прежде входила в провинцию Тигре — одно из исконных мест расселения эфиопских евреев «фалаша». Если за последние двести лет число фалаша резко уменьшилось — за счет массового перехода в христианство и ислам — то в конце семнадцатого столетия они составляли довольно значительную часть (а местами и большинство) населения северных провинций. Вплоть до конца 18 века неподалеку от Лагона находилось самостоятельное иудейское государство со столицей в Семиене. Таким образом, вполне вероятно, что прадед А. С. Пушкина «арап Петра Великого» был по своему происхождению фалаша, то есть эфиопским евреем. Спрашивается, сложно ли было провести соответствующие изыскания, чтобы придти к столь простому выводу? И почему они не были произведены, а вместо этого нас сбивают с толку, перенося место рождения Абрама Петровича все дальше и дальше от настоящего? Ответ, думаю, ясен.
По все той же причине наши исследователи хором опровергают «Немецкую биографию» Ганнибала, в которой говорится, что фамильное прозвище получил он в честь происхождения от знаменитого предка — карфагенского полководца. По дружному мнению наших следопытов прозвище это придумал себе он сам. Удивляться здесь не приходится. Ведь карфагенский Ганнибал был финикийцем, то есть представителем семитского племени, язык которого являлся не более чем диалектом древнееврейского языка. Да и вообще, по сути дела, не столь важно, был ли «арап Петра Великого» собственно фалаша или нет — ведь и все абиссинские правители и владетельные князья даже не иудейского, а христианского вероисповедания производили свой род от иудейского царя Соломона и царицы Савской. Вот и оказался в трудах новоявленных «антропологов» известный своими математическими способностями абиссинец никаким не абиссинцем, а диким камерунцем из племени котоко.
Возьмем другую сторону биографии Пушкина, связанную с его сексуальной ориентацией. В печати без конца почему-то педалируется тот абсолютно не доказазанный факт, что поэт был неравнодушен к женскому полу. Разного рода средствами у неискушенного читателя формируется представление, что А.С. был чуть ли не бабником, эдаким сексуальным гигантом. Книжный рынок кишит сомнительного рода изданиями, в числе которых и составленный П. К. Губером «Дон-Жуанский список Пушкина». Между тем современникам поэта было хорошо известно, что он педераст. Нашими же так называемыми «исследователями творчества и биографами», а попросту говоря, вредителями уничтожаются даже самые отдаленные намеки на нестандартную половую ориентацию поэта. А ведь во времена Пушкина педерастия не считалась чем-то зазорным. Педерастами были многие из числа близких знакомых поэта. Среди них — Геккерен и Дантес. (Упоминание об этом содержится в черновых заметках П. В. Анненкова, разумеется, им не опубликованных. «Гекерен был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество».)
Характерный пример — известная пушкинская эпиграмма на князя Дундукова-Корсакова, которая публикуется в следующем виде:
В Академии Наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь.
Отчего же заседает?
Оттого, что есть чем сесть.
Между тем в авторской редакции последние две строчки выглядели так:
…
Отчего же заседает?
Оттого, что жопа есть.
Поэт явно намекает на гомосексуализм князя. Вступая в неподобающие отношения с вышестоящими чиновниками, то есть благодаря своей «ж…» Дундуков добился того, что был принят в Академию Наук.
Но от внимательного глаза истину не скроешь! Все же свидетельств нам современники поэта оставили немало. Нет, нет, да и проскользнут они между «стерилизованных» строк. Вот, например, какой диалог произошел между Пушкиным и В. Ф. Раевским, накануне ареста последнего (В. Ф. Раевский «Мой арест»): «Пушкин смотрел на меня во все глаза. — Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя! — Ты не гречанка, — сказал я.» Если бы было возможно толковать слова Пушкина как простое проявление дружеского участия, то, спрашивается, почему Раевский столь холодно отстранил его? И причем здесь была бы «гречанка» (имеется в виду известная своим свободным поведением Калипсо Полихрони — та самая, что «рождена воспламенять воображение поэтов»)? Есть, однако, и более значительные свидетельства. Одно из них сохранил нам И. П. Липранди, кишиневский знакомец А. С.: «В этот день мне случилось в первый раз обедать с Пушкиным у графа. <…> Графиня Воронцова (между прочим, одна из героинь «Дон-Жуанского списка» — Я. П.) и Башмакова иногда вмешивались в разговор двумя-тремя словами. Пушкин был чрезвычайно сдержан и в мрачном настроении духа. (Далее описывается, как Пушкин поспешил с обеда домой — Я. П.) <…> в восемь часов возвратился домой и, проходя мимо номера Пушкина, зашел к нему. Я застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али (курсив мой — Я. П.). Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, то есть шкипером коммерческого или своего судна, человек очень веселого характера, лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с лицом загорелым и несколько рябоватым, но очень приятной физиономии. Али очень полюбил Пушкина, который не иначе называл его, как корсаром. Али говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски. Мой приход не переменил их положения; Пушкин мне рекомендовал его, присовокупив, что — «у меня лежит к нему душа: кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней». И вслед за сим начал его щекотать, чего мавр не выносил, а это забавляло Пушкина. Я пригласил его к себе пить чай <…>. Пушкин <…> вызвался привести с собой Али; я очень был рад, ибо любил этого рода людей. Александр Сергеевич <…> несколько раз принимался щекотать Али, говоря, что он составляет здесь для него единственное наслаждение.»
Казалось бы, все ясно. Фактов предостаточно. Ан нет… Впрочем, чего еще можно ожидать от отечественной пушкинистики? Еще раз повторюсь, что удивляться здесь нечему. В трудах наших псевдо-исследователей еврей и педераст запросто превратится в негра и бабника.
Я. А. Пушер, пушкиновед