АЛЕКСЕЙ МАРКОВ
А.: Тема для разговора определена — «Дантес». Может быть, все же «Пушкин и Дантес»?
Б.: Почему бы не только про Пушкина и Дантеса, но и про Дантеса и Пушкина. И не только «против» Дантеса, но и по-другому.
А.: А как можно «по-другому»? И вообще — можно ли?
Б.: Не знаю. Традиция диктует, что иначе — уже ерничество, надругательство, бред. А что мы можем поделать с традицией? Наивный постмодернист (и не только!) возразит: все что угодно. Наверное. В кружке себе подобных ублюдков. Или в каком угодно кружке — в ублюдочный момент. Причем, осознавая собственную ублюдочность. По-разному, но осознавая.
А.: Да, но если это «несерьезно».
Б.: Серьезно? Да это же еще хуже! Всерьез святотатствует только сумасшедший. Да еще возмутительный циник — что, впрочем, где-то близко.
А.: Есть путь «незаинтересованного» созерцания.
Б.: Да, но в таком случае сперва придется обратиться к канону. Всерьез критиковать его. Попробую, но без претензии. С позиций любопытного читателя многотомной пушкинистики. Пушкин для нас — текст-основание русской литературы, а в чем-то и национальности. Причем в России до деконструкции того и другого (особенно «другого») мы еще не дожили. Что бы нам по этому поводу не говорили! Да и деконструировать можно, если найти некую точку опоры. Умным постмодернистам это известно. Они предпочитают говорить об этом поменьше. Много говорить о «точке опоры» — смерть для постмодернистской ироничной игры. Выбираются же эти точки «по случаю». В этой «беготне» видится слабость. Хотя постмодернист скорее всего со мной не согласится. Ему нравится иронизировать — нравится и все тут.
А.: Хотя раздвоением личности он не страдает.
Б.: Да и «дитя» он только на первый наивный взгляд. Ведь играет не в детские игры.
А.: Довольно о постмодернистах! К Дантесу!
Б.: Против одной традиции мы можем выставить другую. Тоже важную для нашей культуры. Традицию рационального мышления в связи с определенным этическим выбором.
А.: Не оставить ли этику за кадром нашего диалога?
Б.: О кей! Пушкин в контексте — это и поэт, и чиновник (придворный), и любовник, и семьянин… А Дантес — французский барон, русский офицер, любовник голландского посланника, либертин…
А.: А как быть с критериями для анализа?
Б.: Конечно, нужно уважать нравы другой эпохи… Но до известных пределов. Во-первых, бессмысленной представляется попытка убежать от себя. Просто постараемся «учесть себя». Во-вторых, мы не обязаны обо всем судить только — или даже главным образом — с позиции моралиста (хотя о необходимости этой позиции полезно иногда напоминать). Будем историками и эстетами! Допустим, как, с позиций историка и эстета, смотреть на Пушкина как дворянина? Будем понимать под «дворянином» конвенцию по поводу тех или иных значимых в рамках отношений с другими действий — что это действия именно «дворянина», а не «мещанина» и т.п. Здесь обязательно подразумевается известная норма: «Дворянин так поступать не может (не должен…)» — норма, в нашем случае характерная для дворян императорского двора. Эстетически рассматривая эти действия, мы видим их как совершенные или менее совершенные с точки зрения заданного конвенцией образца, как жесты. Конечно образец «течет» — он всякий раз несколько иной. Для удобства анализа зафиксируем конвенцию в ситуации «Дантес-дворянин — Пушкин-дворянин». Так же поступим для ситуации «Дантес-соблазнитель — Пушкин-супруг».
А.: Придется, видимо, прояснить, устройство конвенций «дворянин», «супруг», «соблазнитель»?
Б.: Разумеется. Начнем с дворянина. Я ввел бы ограничивающее определение — «столичный»? Мне кажется, это значимо для нашего анализа, ибо этос провинциального мелкопоместного дворянина и дворянина петербургского, вероятно, рознились. По крайней мере, так это виделось — и видится — из Петербурга, начинавшего осозновать собственную особость. Вспомним, как патриархальна провинциальная дворянская жизнь, если следовать тому же Пушкину («Евгений Онегин», «Дубровский»). Далее. Вероятно, в 30-е гг. XIX века горизонтальное измерение коммерции различного типа между дворянами, особенно близкими ко двору, опиралось на признание известного равенства внутри своей «группы», по крайней мере в некоторых областях. Можно даже предположить, что по мере приближения ко двору, к самодержавному государю «территория равенства» морфологически расширялась. Однако, для нашей ситуации существенны лишь некоторые проявления столичного дворянина как социального отношения «по горизонтали». Речь идет о конфликтных ситуациях на почве сексуальной коммерции. Причем с учетом юридически и церковно оформленных сексуальных отношений одной из сторон. Итак, столичный дворянин как претендент на расположение «дамы сердца», состоящей в замужестве, в середине 1830-х гг. Допустима ли подобная претензия в дворянском кругу? Если да, то с какими рисками и ограничениями она сопряжена?
А.: Ты не должен забывать, что среди столичного дворянства были свои маргинальные группы — возможно, что и при дворе.
Б.: Возможно. Однако, их маргинальный характер только подчеркнет норму, укажет нам на особенности ее функционирования. Я понимаю твое замечание в том смысле, что стоит обратить внимание на случай Пушкина и Дантеса как таковой, как «один из…». Это правильно. Потому принципиально существенны условия развертывания ситуации. Для удобства надо выделить хотя бы наиболее очевидные из этих условий. Не так ли?
А.: Могу предложить «репутацию» соперников в светском обществе. Прежде всего мужа. Под «репутацией» я понимаю авторитет суждений и поступков (с этической точки зрения) и, до известной степени, авторитет рода, возраста и ранга.
Б.: Отлично. Добавим к репутации (этической, клановой, возрастной, статусной) допустимые сексуальные альянсы.
А.: Постой! Но каков будет кадр нашего рассмотрения? Что нас будет интересовать? Дантес — как дворянин и либертин в его «деле» с Пушкиным? Насколько его действия укладывались в «общепринятое» для императорского двора? Насколько «изящно» он реализовывал либо дискредитировал норму?
Б.: Точно. Но интересно и другое — его одиозность для тех, кто создавал и отправлял российскую норму — литературную, научно-гуманитарную — на протяжении полуторастолетия. Археология этой одиозности. То есть интересно: одиозность эта происходит из нарушения Дантесом норм дворянского этоса для сексуальной коммерции или связана с действием какой-то другой логики, хотя бы отчасти?
А.: Если доверять Щеголеву, Дантес едва ли может быть представлен сокрушителем основ — по крайней мере, в случае с Пушкиными. Он успешный либертин и обыкновенный дворянский офицер. Не более!
Б.: Действительно, увлечение Дантеса Натальей Николаевной ничего исключительного для поведения близкого ко двору офицера не представляет. На то есть масса свидетельств. Судя по дневнику приятеля Пушкина А.Н.Вульфа, отношения полов в высшем свете далеки от буржуазных норм рубежа XIX-XX веков, т.е. времени, когда литература о дуэли приобрела черты традиции. Это подтверждает и поведение самого поэта, в том числе его знаменитое письмо старому барону Геккерену. Пушкин желал быть поверенным в сердечных делах его супруги и руководить ею в интриге с Дантесом, но не совладал с ситуацией. Причем, флирт с замужней дамой оценивался как особенно соблазнительное приключение. Муж-рогоносец, подлинный или мнимый, — не столько страдательная сторона, заслуживающая сочувствия, сколько объект издевательств и насмешек. История семейной жизни А.П.Керн — яркое тому подтверждение. Товарищи Дантеса по службе и многие представители высшего света судили об истории как об одной из великосветских авантюр, в чем-то заурядной. Другое дело, что отдельные поступки участников отступали от образца. Но это касалось не только Дантеса. Достаточно напомнить, что Вяземские едва не отвернулись от Пушкина в ноябре-декабре 1836 г. Конечно, Дантес был слишком настойчив. Это тем более бросается в глаза на фоне свидетельств об угасании его страсти к Наталье Николаевне. Тут еще и брак с ее сестрой. Перед нами своего рода соревнование.
А.: Интересно, насколько Дантес воспринимал Пушкина как исключительную для литературной — и не только литературной — жизни России фигуру? Мне кажется, он не имел об этой важнейшей для нас стороне сколько-нибудь определенного представления.
Б.: Да скорее всего и не мог его иметь! Ведь он иностранец, великосветский повеса, но никак не фигура артистическая. Он жил в иной реальности, в которой Пушкин существовал только до известных пределов. Но именно в этой реальности им и суждено было свидеться!
А.: Дантес — представитель почтенной французско-рейнской дворянской фамилии, курсант Сен-Сира, выказавший преданность королю Карлу X в дни Июльской революции, добившийся рекомендательного письма прусского наследного принца Вильгельма Гогенцоллерна Николаю I, снискавший расположение петербургского двора. Его «верительные грамоты» выдают образцового продолжателя традиции старого (до Великой Французской революции) дворянства. Конечно, в Петербург он прибыл со странным для буржуазной морали покровителем — экс-моряком старым бароном Геккереном, посланником нидерландского короля при российском дворе. Опубликованная переписка этой парочки недвусмысленно указывает на гомосексуальный характер их отношений. Однако, как указывает один из сослуживцев Дантеса, «бугрство» тогда было не в диковинку, да и об отношениях Геккерена и Дантеса знали далеко не все, и то только по слухам.
А.: Это сомнительно. Представь: молодой человек при живом отце становится приемным сыном иностранца. Причем ничто не выдает дурного отношения к нему со стороны родственников. Этот иностранец, между тем, совершенно случайно встретил молодого человека в Германии, в одной из придорожных гостиниц. И вот он привозит его в Петербург, поселяет в своем доме, — одним словом, всячески покровительствует, а затем и усыновляет. Конечно, то, что мы сегодня знаем, не обязательно знали в петербургском высшем свете. Однако, рассуждения сослуживца Дантеса А.Трубецкого об отношениях старого и молодого Геккеренов и пассивной роли Дантеса также основаны не на опубликованной много позже переписке. Следовательно, слухи — пусть и темные (см. намек Пушкина на «отношения» Геккерена с матерью Дантеса) — в высшем свете ходили, а на фоне истории с Пушкиными могли «выйти на поверхность».
Б.: Что опять-таки доказывает снисходительное отношени к «бугрству»! Кроме того, мы знаем о легальном статусе таких геев как С.С.Уваров, министр народного просвещения, или знаменитый литератор, директор Департамента духовных дел иностранных вероисповеданий Ф.Ф.Вигель.
А.: И все же неодобрительные замечания, язвительные шутки сопровождали упомянутых тобой персонажей.
Б.: Но надо еще выяснить, насколько эти шутки спровоцированы их сексуальными предпочтениями. Кроме того, Дантес «компенсировал» свои сношения с Геккереном исключительно удачной карьерой Дон Жуана. Он был здесь «изящен».
А.: Продолжим о Дантесе-дворянине. Офицер он был недисциплинированным. Однако, это не подрывало его репутации. Великосветский повеса мог игнорировать, до известных пределов, требования устава.
Б.: Заметь, что сослуживцы не поминают про его «легкое» отношение к своим обязанностям. Напротив, характеризуют его как блестящего офицера. Вряд ли соблюдение требований устава было определяющим критерием для взаимных оценок. По крайней мере, в этом случае Дантес очаровал всех другими достоинствами!
А.: Самое время поговорить о либертинаже. Тем более, что мы только что коснулись этой темы, говоря об отношениях Геккерен-Дантес. Мог ли блестящий офицер увлечься первой красавицей столицы, пусть и женой камер-юнкера?
Б.: Не только мог, но в некотором смысле обязан был. Учитывая красоту Дантеса, его «живость» и остроумие, — одним словом, его блестящую репутацию в свете как повесы, это кажется почти неизбежным.
А.: Да, но как это соотносится со статусом семьи Пушкина? Ведь А.С. — поэт, обласканный императором, человек с репутацией.
Б.: О том, что значила поэзия для высшего света, можно еще поспорить. А вот положение камер-юнкера вовсе не исключительное. Сам Пушкин не был сугубо светским человеком, скорее даже маргинален для придворных сфер. Отношения с императором тоже благостными не назовешь. Какими угодно — но не благостными! Пушкин, не будучи красавцем, несомненно был либертином — его подозревали в интимной связи даже с сестрой супруги Александриной Гончаровой. Такие успехи могли и раздражать. Особенно человека без особого интереса к российской артистической жизни, коих при дворе видимо было немало.
А.: Положительно, Дантес не совершал ничего необычного, вернее — неслыханно аморального! Пусть и не был вполне «изящен» в этой истории. Однако, еще до дуэли влиятельная пропушкинская партия его осуждала.
Б.: Во-первых, к этой партии не принадлежали первые лица двора. Среди союзников Пушкина мы видим Вяземских — из самых влиятельных, да и союзников ненадежных, Жуковского — важная фигура, но погоды не делал, Осиповых-Вульфов — скорее провинциалов, чем людей высшего света и т.д. Во-вторых, что определяло их оценки?
А.: Прежде всего то, что называли «национальным чувством», «русскостью». Жуковский характерен в этом отношении. В своем письме отцу Пушкина, после смерти поэта, он пишет о событии в национальной истории.
Б.: Именно. Уже созидается образ отца русской литературы, важнейшей фигуры национального пантеона. Все события его жизни политически существенны. И этот критерий подавляет остальные. Он — определяющий.
А.: Не здесь ли корни пафоса литературной и гуманитарной традиции на 150 лет?
Б.: Наверное. Легко впасть в ошибку, приняв буржуазную и советскую национальность за «национальное» Жуковского. Однако, археология прослеживается.
А.: Что же Дантес — только герой-любовник, либертин?
Б.: Да, но оказавшийся, по воле случая, Геростратом национального мифа.